Записки придворного брильянтщика Позье о пребывании его в России
Глава V

Глава V.

Работы Позье к коронации Екатерины П. — Бецкий. — Корона Екатерины. — Расчеты кабинета ее величества за работы, выполненным Позье для Петра Ш. — Олсуфьев. — Поездка в Москву на коронацию Екатерины П. — Отзыв императрицы о ее вельможах. — Князь Волконский и его племянник. — Посылка ордена и червонцев графу Понятовскому. — Возвращение в Петербург. — Приготовления Позье к отъезду на родину. — Расплата двора за брильянты. — Екатерина II посылает медали со своим изображением д'Алахберу и Вольтеру. — Бегство Позье из России.

1762-1764 гг.

Несколько дней спустя по восшествии своем на престол, императрица Екатерина призвала меня к себе и сказала, что поручила камергеру Бецкому (Bezki) проверить казенные вещи и приказала мне разломать все, что окажется не в современном вкусе и употребить на новую ворону, которую она желала иметь к коронации. Императрица приказала мне обо всем сговориться с Бецким, что было мне чрезвычайно приятно и дало мне возможность свалить на него мои заботы и неприятности, по которым я мог навлечь на себя дурные последствия со стороны лиц, имевших надзор над этими вещами. Я согласился на все, чего хотел камергер Бецкий, который искал только удовлетворения своего тщеславия (Этот отзыв о роли в июньских событиях 1762 г. известного Ив. Ив. Бецкого вполне подтверждается свидетельством прочих современников: “На четвертый день после революции, — рассказывает, между прочим, Дашкова: Бецкий просил свидания с императрицей и получил его. Я в это время была одна с Екатериною, когда он вошел и, к общему нашему изумлению, став на колена, умолял ее признаться: чьему влиянию она обязана своим восшествием на престол? “Всевышнему и избранию моих подданных”, отвечала государыня. После этого, сказал он с видом отчаянья, — я считаю несправедливым носить это отличие”, причем он хотел снять Александровскую ленту с плеча; но императрица удержала его и спросила, чего он хочет? “Я несчастнейший из людей, продолжал Бецкий, когда вы не признаете во мне единственное лицо, которое приготовило вам корону. Не я ли возбуждал гвардию? Не я ли сыпать деньгами в народ?” Мы думали, продолжает Дашкова, что Бецкий сошел с ума, и начали было беспокоиться; но вдруг императрица, с обыкновенной своей ловкостью, обратив протест в комическую сцену и превознося самохвальство генерала до высочайшей степени, сказала: “я вполне признаю ваши безмерные одолжения и так как я обязана вам венцом, то кому же лучше, как не вам, я могу поручить приготовить его для моей коронации? Поэтому я полагаюсь в этом деле на вашу распорядительность, и под ваше начальство отдаю всех брильянтщиков моей империи”. Бецкий в восторге вскочил и, после тысячи благодарностей, поторопился убраться из комнаты, побежав, вероятно, рассказывать о награде, соответственной его достоинству. Мы от всей души хохотали над этой выходкой, которая в одно время показывает гениальную находчивость и ловкость Екатерины и крайнюю глупость Бецкого”. (Записки Дашковой, изд. 1859 г. стр. 70 — 71). Приведенный здесь рассказ хорошо показывает, каким образом случилось, что Позье попал под начальство Бецкого. – прим. Ред.). 

Я довольствовался тем, что помогал Бецкому во всем, что было по моей части.

Я ему достал хорошего и очень искусного оправщика (metteur en oeuvre), француза, по имени Ороте (Auorote), который отлично сделал свое дело. Я выбрал между вещами все, что могло годиться на эту работу, и так как императрица сказала мне, что желает, чтобы эта корона осталась в том же виде после коронации, то я отобрал все самые большие камни, не годящиеся на модную отделку, отчасти брильянтовые, отчасти цветные, что составило богатейшую вещь, какая только имеется в Европе.

Несмотря на все предосторожности, принятия мною, чтобы сделать корону легкою и употребить только самые необходимые материалы, чтобы удержать камни, в ней оказалось пять фунтов весу.

Я примерил корону ее величеству. Екатерина сказала, что очень ей довольна, и в течении четырех или пяти часов во время церемонии, как-нибудь продержит эту тяжесть.

Государыня спросила меня: потащусь ли я тоже в Москву на коронацию? (Elle me demanda, si je me trainerai a son courronnement a Moscou).

Я отвечал ей, что для меня будет величайшим счастием иметь честь следовать за ней всюду, куда она пожелает, но что прошу ее успокоить меня насчет того, что остался должен мне император, так как это составляет весьма значительную сумму по моим средствам, и друзья, дававшие мне в кредит, преследуют меня, требуя уплаты.

— “С вами счет?” — спросила она.

Я подал его, так как он был у меня в кармане.

Она сказала: — “Эта сумма довольно крупна, а денег очень мало в кабинете, и мне тоже нужны деньги на расходы по коронации. Я вижу, что в этом счете есть вещи еще не отделанные, в которых я не нуждаюсь, и которые возвращу вам. На счет же того, что останется из этой суммы, вы поговорите с Олсуфьевым (Alsoufief), кабинетс-секретарем, и он устроит так, что расплатится с вами”.

Я сказал, что согласен на все, что заблагорассудит ее величество, только бы иметь мне возможность успокоить моих приятелей; что охотно возьму назад, что ей угодно возвратить мне, а что на счет всего прочего, означу кому было дано и на что употреблено.

— “Этого я у вас не прошу, — сказала императрица; — я это знаю так же хорошо, как и вы”.

Я тотчас же отправился в г. Олсуфьеву, которому я обещал две тысячи рублей, чтобы он мне уладил дело.

Он все это вписал в кабинетную книгу, и обещал что каждые шесть месяцев будет уплачивать мне по десяти тысяч рублей, до полного погашения счетов, которые он дал подписать императрице.

Всего мне следовало пятьдесят тысяч рублей.

Я возвратил моим корреспондентам большой брильянт, возвращенный мне императрицей, так как он был у меня только на комиссии.

Устроив это дело, я несколько успокоился, и расположился ехать на коронацию в Москву.

Императрица так спешила, что не захотела дождаться, пока установится новый путь, что между тем много бы облегчило приезд дворянству и уменьшило бы расходы, тем более что дороги были совершенно непроходимы по причине больших дождей, размывших их.

коронования совершилось 22 сентября того же года. – прим. Ред.). Я просил велеть выдать мне бумагу по высочайшему повелению на лошадей и на гвардейского гренадера, что внушало во мне уважение, чтобы мне давали лошадей на станциях; а на каждой было по гвардейскому офицеру, которые наблюдали, чтобы не задерживали лиц, имевших паспорта от двора. Устроив все свои дела, я велел шести моим мастеровым приготовиться ехать со мною в Москву, а семейство оставил в Петербурге.

Императрица располагала оставаться в Москве не более шести месяцев.

Я поместился у одного моего приятеля, жившего не вдалеке от двора, и где мне было хорошо по части общества и стола. Расстояние от Петербурга до Москвы двести льё я проехал в четыре с половиною дня.

На другой день по прибытии моем в Москву, я явился во дворец и представился ее величеству, у которой имел честь поцеловать руку.

Императрица сказала мне, что очень рада видеть меня, что она весьма боялась, что я застряну по дороге в лужах со всеми вещами, которые я вручил ей.

— “Много еще будет у нас дела до моей коронации, которая должна быть через неделю. Завтра утром приезжайте в Кремль”.

Кремль есть старый замов в центре этого большого города, где жили древние цари, и где происходят все коронации. Замок этот скорее похож на какую-нибудь бастилию, чем на императорский дворец. 

Я должен был остаться в Кремле во все время и после коронации. Это меня отдаляло на три добрых льё от моей квартиры. Я каждый день заезжал четырех лошадей туда и назад.

Государыня купила у меня множество вещей, в которых нуждалась для подарков, а так как мне платили по ее приказанию довольно исправно, то я получил возможность выслать деньги моим голландским корреспондентам, которым я был должен более трех сот флоринов, не считая моих долгов немецким моим корреспондентам, потому что от вельмож я не мог добиться ни копейки, и насилу отбивался от их просьб давать им в кредит, сколько им было угодно. На ее величество я жаловаться не мог, потому что видел, как она сама бережет деньги.

Однажды я вошел в комнату императрицы довольно расстроенный.

Она это заметила и спросила, что со мною?

Я ответил ей, что сожалею, что она не окружена более честными людьми.

— “3наю, знаю, — отвечала она: — но не могу без этих людей обойтись”.

Со времени ее восшествия на престол они выманили у меня тысяч на десять рублей, и я не видел никакой возможности когда-нибудь получить от них ни копейки; мало того, чтобы я не осмеливался отказать им, они требовали у меня вещи именем ее величества, а когда получали вещи, просили не говорить ей, обещая заплатить.

Все это наконец стало выводить меня из терпения, и я стал побаиваться, что все это приведет меня к плохой развязке, если прибавить к тому, что императрицу три или четыре раза хотели свергнуть с престола в то короткое время, которое мы пробыли в Москве на коронации.

Подробности коронации не стану описывать.

Вскоре после коронации я опасно заболел. Когда я стал поправляться, я пригласил к себе г. Гассе (Gass), который именно в это время находился в Москве и был мне зарекомендован моими приятелями, приславшими его в Россию по своим денежным делам. Я ему во многом помогал при ее величестве, потому что он мне показался чрезвычайно  смышленным в торговом деле. Я просил его потрудиться пересмотреть мои книги и привести их в порядок, так чтобы я мог уяснить себе мое положение в отношении к моим кредиторам и убедиться, останется ли мне что-нибудь, когда расплачусь. Он взялся это сделать и исполнил усердно и хорошо. По истечении нескольких дней, он подал мне совращенный счет, из которого я убедился, что я в состоянии справиться с долгами; не считая всего, что мне были должны знатные господа, у меня оставалось почти на двадцать восемь тысяч рублей вещей, которые я легко мог превратить в деньги, не рискуя ими, продавая их в кредит господам, что заставило меня положить себе, что если Богу угодно будет возвратить мне здоровье, стараться выпутаться из лабиринта, в который я попал. Одной минуты могло быть достаточно, чтобы отнять у меня плоды тридцатилетних трудов, повергнуть семейство мое в бедность и лишить друзей моих всего, что они мне доверили.

Я твердо решился работать и всеми силами искать средств удалиться от дел и употребить для этой цели все силы, какие угодно будет Богу мне оставить, не думая о том, чтобы воротить три четверти моего состояния, забранные у меня в долг вельможами, так как я хорошо знал здешний край и людей.

Пока я в постели предавался всем этим размышлениям, приказчик мой принес мне записку от фельдмаршала Разумовского, честного вельможи, у которого я часто бывал. Записку эту принес молодой офицер ординарец, и в ней фельдмаршал просил у меня на двадцать тысяч рублей вещей: колец, серег и проч., которые нужны ему были для одной из его дочерей, которую он выдавал замуж. Я дал ключ от моей конторки приказчику и указал ему где найти вещи на требуемою сумму, которые он передал молодому офицеру, не потрудившись проводить его. Я велел ему сохранить записку. Прошло три или четыре дня, а ничего не было мне послано обратно. Я велел приказчику моему отправиться к фельдмаршалу, и спросить его, оставляет ли он за собою вещи, потребованные им у меня в записке. Когда же Разумовский прочел ее, он сказал: “тут действительно подделана моя подпись, но я этого не писал. Узнали ли бы вы того, который принес эту записку?” Приказчик сказал, что узнал бы. 

— “В таком случае скажите Позье, что я сделаю все возможное, чтобы отыскать мошенника”.

Так как он был дежурным у императрицы в качестве ее генерал-адъютанта, он показал ей записку. Она казалась чрезвычайно была раздосадована и сказала, что надо во что бы то ни стало отыскать этого негодяя, и отдала приказание всем гвардейским генералам сделать обыски и также генерал-полицеймейстеру. Прошло недели две, и я все ничего не мог узнать. По истечении этого времени генерал-полицеймейстер сам приехал ко мне. Я еще не мог встать с постели. Он мне показал несколько брильянтов в бумажке, которые хотели продать и принесли к нему. Я тотчас же признал эти камни своими; я их вынул из пары серег. Он просил меня ничего не говорить и обещался непременно все разыскать к следующему дню. Граф Разумовсвий велел мне сказать, что если я могу послать кого-нибудь, кто бы узнал человека принесшего от него записку, то он отправил бы этого человека на следующее утро к князю Волконскому (Vallonsky) под предлогом будто ему нужно с ним переговорить кое-о-чем, потому что в зале будет несколько молодых офицеров ординарцев. Далее фельдмаршал наказывал посланному моему, если он узнает между ними подателя записки, то не подавать вида ни под каким предлогом и просить свидания у князя Волконского и князю указать на виновного. Для большей верности я вместе с моим приказчиком послал одного из моих оправщиков, того самого, который чистил вещи, пока офицер их дожидался и который говорил мне, что он его с разу узнает. Как только он вошел в залу, где застал человек двадцать этих господ, он с первого же взгляда узнал подателя записки, который сам к ним подошел и заговорил: “Какой это мошенник, который украл вещи у г. Позье? Желал бы я очень, чтобы его удалось найти”. Между тем посланный исполнил свое поручение к князю точь-в-точь как я его научил. Князь Волконский не велел никому ничего говорить и обещал непременно воротить мне мои вещи.

Вор был, по правде говоря, его племянник.

  адъютанта отступиться, уверяя, что он не мог его найти и прося меня, если увижу ее величество, сказать ей, что получил обратно все краденые вещи. Так как это был человек высокого звания, пользовавшийся большим значением при дворе, то мне пришлось молчать, боясь, чтобы он не сделал со мной какой-нибудь штуки (Кн. Михаил Никитич Волконский, генерал-аншеф, род. 1713, ум. 1789 г.).

Все это, разумеется, только еще более утверждало меня в решении: во что бы то ни стало удалиться, и скорее питаться черствым хлебом, чем всю жизнь оставаться в подобных треволнениях, которые непременно уложили бы меня в могилу.

Я узнал, что ее величество собирается уезжать в Петербург в начале мая. Она была совершенно права, что спешила своим отъездом, потому что Москва не была для нее приятным местопребыванием, так как спустя несколько дней после коронации, там составился заговор против нее, и ее едва не похитили с постели. К счастью, граф Орлов поспел во время, чтоб предупредить это событие: он удвоил караул в Кремле, узнав о заговоре от солдат, участвовавших в нем. Но это была не единственная попытка к свержению ее с престола (Это известный заговор Хитрова и Рославлева, сподвижников дня 28 июня 1762 г., ему несколько предшествовал отдельный от него замысел в Спб. трех братьев, офицеров Гурьевых и двух Хрущевых. – прим. Ред.).

Как только я был в состоянии выйти, и она возвратилась во дворец (Duroff или Dunoff?), находившийся подле квартала, где я жил, я отправился повидать государыню, хотя я мог ходить только согнувшись, так как у меня оказалась слабость в пояснице, что мешало мне выпрямиться. Я думал, что останусь в таком положении на всю жизнь; это продолжалось пять месяцев.

Когда добрая государыня увидала меня, она сказала: — “Я очень сожалею, Позье, о вашей болезни и краже, которой вы подверглись. Получили ли вы все ваши вещи обратно?”

Я должен был объявить, что получил, поблагодарил ее за доброту и приказание, данное по этому делу, и объявил ей, что пришел просить у нее позволения возвратиться с ней к моему семейству в Петербург. 

— “Я бы и сама рада быть ухе там, отвечала она мне: но не могу не остаться до мая месяца (Екатерина, 13 мая 1763 г., совершила путешествие из Москвы в Ростов на поклонение мощам св. Дмитрия и только 29 мая вернулась в Москву, откуда в июне выехала в Санкт-Петербург. – прим. Ред.). Вы меня обяжете, если останетесь до этого времени. Мне нужно отделать один андреевский орден, который хочу послать графу Понятовскому. Я бы желала, чтобы орден был весь в брильянтах со звездой, ценою в три тысячи рублей. Не можете ли сделать это из ваших собственных камней?”

Я отвечал, что сделаю все возможное, чтобы угодить ей, но что, так как у меня нет подходящего подбора из брильянтов, я должен буду собирать камни по рукам, и что если я мог быть уверен, что по сдаче работы она будет ею довольна и уплатой не будет замедлено, я ручаюсь, что исполню ее желание.

Императрица обнадежила меня.

Я, возвратившись домой, немедленно велел приступить к делу. Через две недели работа была готова. В девять часов вечера я отправился во дворец сдать ее, зная, что в этот час государыня удаляется в свою комнату писать и остается одна.

Я спросил горничную, там ли государыня? Горничная ответила мне, что при ней только камергер Бецкий.

Я знал, что это лицо не подозрительное. Я сказал горничной, чтобы она потрудилась доложить ее величеству, что я пришел и имею нечто передать ей.

Императрица велела меня позвать.

Как только она увидала меня, она сказала:

— “Ах, это вы, Позье; принесли ли вы мне мой андреевский орден?!”

Я ответил, что принес.

— “Вы явились весьма кстати; я как раз занимаюсь с камергером приготовлениями депеш, которые я хочу отправить к графу Понятовскому вместе с орденом”.

Орден она нашла великолепным и объявила мне, что вполне довольна. 

Камергер Бецкий (Bestky) тоже не забыл дать мне множество galbaum (?).

— “Надо и вам дать работу; помогите нам разложить вот эти дукаты по сверткам. Можете сесть к этому столу. Ваша поясница не позволяет вам долго стоять на ногах”.

Бецкому не безызвестно было, что я прежде был коротко знаком с графом Понятовским. Он это знал из разных анекдотов, случившихся с графом в царствование покойной императрицы. Когда графу велено было выехать из России в двадцать четыре часа, Понятовский поручил мне заплатить долги его и отправить к нему его вещи в Варшаву.

По множеству дукатов, которые императрица укладывала и по секрету, в котором держала она все это дело, я заключил, что у нее какой-нибудь тайный замысел, что впоследствии и оправдалось, так как, по ее милости, Понятовсвий вступил на польский престол.

мы вес уложили, она послала за бароном и вручила ему депеши в моем присутствии, наказывая ему не застрять по грязным дорогам и не терять времени.

Я поцеловал у императрицы руку и просил не забывать меня на счет суммы, следуемой за орден, так как я принужден платить за брильянты наличными деньгами лицам, от которых я их достал. Она сказала, что поручит господину Бецкому распорядиться этим.

Подходило время ее отъезда в Петербург, и я, не без причины, боялся, как бы эта сумма не запоздала, что расстроило бы весь мой план. К несчастью мне пришлось опять слечь в постель от боли в пояснице. Это было тем прискорбие, что мешало мне лично следить за моими делами. Приказчик мой не мог добиться аудиенции от лиц, к которым я его посылал. Единственно, что я еще мог сделать, это продиктовать ему несколько записок к камергеру Бецкому с просьбой напомнить ее величеству об уплате следуемой мне суммы, которую она обещала мне в его присутствии. 

Он мне в ответ написал, что невозможно выдать мне этой суммы до приезда в Петербург, так как в кабинете едва хватает денег на дорогу. Пришлось покориться и уговорить моих московских кредиторов, чтобы они подождали. Мне крайне прискорбно было видеть, что императрица уехала прежде меня, но я не был в состоянии переносить движения кареты и боялся, что выйдет задержка в почтовых лошадях после проезда императрицы, так как отзывали всех гвардейских офицеров со станций и распускали крестьян с их лошадьми. Это сильно бы задержало меня: вместо пяти дней, мне понадобилось бы их пятнадцать, и то с большой опасностью от воров. Все это заставило меня, вопреки советам докторов и моим страданиям, решиться выехать два дня спустя по выезде ее величества. Я приказал людям моим быть в готовности и написал г. Олсуфьеву выслать мне восемь лошадей для двух карет. Крепко подтянувшись ремнем, я велел нести себя в карету, где сначала было мне лучше, чем в постели и на пятый день по выезде, приехали в Петербург без всяких приключений и без особенных болей. Жена моя нашла меня скорченным и сильно исхудавшим. Обняв ее и детей, которых я почти уже не надеялся увидеть, я не потерял надежду удалиться на родину.

Я писал еще прежде к другу моему г. Де-Карро из Москвы во время болезни, прося его доставить мне сведения, как мне можно будет существовать при буржуазном образе жизни, и какая сумма потребуется, чтобы прожить в Женеве с пятью детьми? Я получил от него ответ спустя несколько дней после моего приезда в Петербург. Убедившись, что я могу увезти с собой несколько более, чем я думал, я уже не терял из вида моего плана и работал над ним, никому о нем не говоря, кроме г. Гессе, которого я просил помедлить несколько месяцев своим отъездом. Я сообщил ему мое намерение. Он вполне одобрил его, и я поручил ему заказать две кареты, годные для такого долгого пути, с полозьями для езды по снегу и хорошими колесами, с удобным помещением, куда бы можно было положить порядочной запас провизии.

Сам же я принялся усердно, исключительно с этой целью, обрабатывать свой план отъезда, чувствуя, что могу иметь силы, чтобы выдержать все это. Одна сумма, которую мне следовало получить за андреевский орден от ее величества, могла быть мне препятствием, если бы замедлили выдать мне ее. Вот почему, чтобы добиться этих денег, я намеревался пожертвовать всем барышом, который я бы мог получить от этой работы, сообразив, что хлопоты могут мне стоить тоже.

Я отправился к камергеру Бецкому, которому объяснил, какой убыток я терплю от замедления этой уплаты и просил его принять в этом деле участие. Я ему сказал, что пожертвую тысячу рублей на воспитательный дом (L'hopital des enfants trouves), проект которого он составил, и которого директором, по назначению императрицы, был сделан сам Бецкий. Я заметил, что это его сильно подзадорило.

Бецкий обещал мне поговорить с императрицей в тот же день, и просил меня в тот же вечер завернуть к нему, что я и не преминул сделать.

Он объявил, что ее величество сказала, что надо обратиться к Олсуфьеву и посмотреть, не может ли он найти денег в каких-нибудь коллегиях, чтобы мне заплатить, и чтобы я сам отправился к Олсуфьеву с просьбой выдать деньги. Я знал, что Олсуфьев ничего не сделает, если не обещать ему хороших денег, поэтому прямо предложил ему две тысячи рублей для него самого, если он найдет средство достать мне эту сумму (Адам Васильевич Олсуфьев, действ. тайн. сов. и статс-секретарь, управлял собственной канцелярией Екатерины II и пользовался особенной ее доверенностью. Ум. в 1784 г. – прим. Ред.).

Олсуфьев отвечал мне, что могу быть уверен, что он от всей души примет в моем деле участие, и что, если я могу вечером явиться в большую дворцовую залу на маскарад, он мне даст ответ. Он указал мне на каком месте я его найду и сказал в каком костюме он будет. Часам к шести вечера я отправился туда замаскированный и 

— “Ваше дело сделано. Я объявил ее величеству, что могу достать эту сумму, из коллегии финансов (college de la monnaie), но медными деньгами. Она мне передала ваш счет и подписала его. Приходите завтра поутру ко мне, я вам дам записку на получение денег”.

Хотя это было для меня хорошим известием, но мне неприятно было получить деньги медью уже потому, что на них должен был потерять 5 проц. при размене на векселя в Голландию (papiers de Hollande).

Я расплатился с моими московскими кредиторами деньгами, которые мне удалось получить от некоторых наиболее честных вельмож и от мелких вещей, проданных мною императрице.

Когда я несколько освободился с этой стороны, я проверил, сколько я еще должен моим заграничным приятелям, что составляло только половину долга мне со стороны вельмож, и убедился, что в крайнем случае могу расплатиться двумя остальными третями, которые еще приходилось получить из кабинета в счет долга покойного императора, который был им подписан, не касаясь суммы, которую я намеревался отложить на жизнь в Швейцарии, если Богу угодно было бы дозволить мне возвратиться на родину.

приведения в порядок дел моих с моими корреспондентами, чтобы этим получить возможность, по возвращении моем, лучше служить ей. Случай к тому не замедлил представиться.

Я имел счастье застать императрицу одну в ее комнате и сказал ей все, что я сейчас написал, не упоминая о моем семействе.

Она весьма милостиво отвечала мне, что если это путешествие необходимо для восстановления моего здоровья, и если я обещаю ей в скором времени возвратиться, то она не откажет мне в моей просьбе. 

— “А скоро ли вы собираетесь ехать?”

— “Так скоро, как только будет мне возможно, ваше величество, и доктора говорят, что мне не следует медлить отъездом на воды в Спа, которые будут для меня целительны”.

работать, ни переносить неприятности, которым я беспрестанно подвергаюсь, с опасностью сверх того потерять остаток всего, что я собирал тридцатью годами труда; что ей должен быть известен мой образ мыслей на счет ее и наших детей, так как она уже столько раз имела в том доказательство, и что я надеюсь, что Бог, по милости своей, дозволит мне воспитать их на деньги, оставшиеся мне, так чтобы они когда-нибудь имели возможность честным образом заработать себе кусок хлеба с помощью того, что я им оставил, да еще обеспечить и ее, если Бог призовет меня к себе. “Ваша дружба ко мне заставляет меня надеяться, что вы не доставите мне огорчения полагать, что вы не одинакового со мною мнения, так как я не имею другой цели, кроме вашего блага и пользы наших детей; и так, помогите же мне, чтобы я не изнемог, чтобы я не пал под бременем превратности, которое еще предстоит мне претерпеть, чтобы достичь цели, мною себе поставленную; приготовьте все, что нужно, чтобы прилично одеть наших детей на столь долгое путешествие. Закажите несколько сундуков, уложите в них белье и платье и все, что у нас есть лучшего. Можно будет их отправить морем в Любек, а оттуда я распоряжусь, чтобы их послали на возах в Женеву. Но нужно все это делать потихоньку, чтобы даже слуги об этом не знали. Не выносите из дома ничего, из мебели, чтобы не дать повод заподозрить, что мы не намерены возвратиться. Я оставляю здесь Матюи и Ваутаха; пусть они вступят в компанию и остаются в доме в таком виде, как он есть; с ними я заключу тайный договор, чтобы все думали, что я возвращусь, и предоставляю им продолжать дело на их собственный счет. Я об этом уж списался с моими корреспондентами”. 

Сделав все, что я считал своей обязанностью сделать по части приготовления к дороге, я постарался найти средство поговорить с императрицей частным образом.

тысяч рублей.

Она очень похвалила работу. Я воспользовался минутой и сказал ей, что эти деньги были бы мне крайне кстати на дорогу, так как я почти без денег, и еще попросил ее соблаговолить выдать мне собственноручную записку на получение от вице-канцлера Голицына такого паспорта, какого я от него пожелаю и позволить себя титуловать в паспорте ее ювелиром, что избавило бы меня от многих задержек и придирок со стороны Сената, если мне пришлось бы обратиться к нему.

— “Видно надо сделать по вашему, сказала она: ступайте, принесите мне чернильницу и вон ту бумагу”.

Она мне дала записку к вице-канцлеру и написала другую записку г. Олсуфьеву, которому приказала выдать мне восемь тысяч за портрет.

— “Вот и другая; довольны ли вы мною, — спросила она. — Кажется, все для вас делаю. Думаете ли вы быть в Париже проездом?

Я ответил, что надеюсь увидать Женеву, родину мою, и будучи так близко от Парижа, я не премину проехать туда.

— “Ну так я вам дам две медали с моим портретом; одну вы отдадите от моего имени г. Даламберу, а другую г. Де-Вольтеру, женевскому гражданину. Желаю вам доброго пути и скорого возвращения”.

Я не мог удержаться от слез и только с трудом мог скрыть их прежде, чем вышел из комнаты.

Я тотчас же отправился к вице-канцлеру князю Голицыну (Galizm), которому вручил записку. Он мне сказал: 

— “Уж если вы раз выберетесь отсюда, вы уже не возвратитесь”.

Я отвечал ему, что оставляю все мое имущество и имущество моих приятелей в руках вельмож, и что по этому нечего бояться, чтобы я не воротился, разве только если постигнет меня смерть.

— Какой же вы хотите паспорт?

— “Прошу ваше сиятельство включить в него жену мою и детей, которых я везу в Ливонию к ее сестре и которых я рассчитываю захватить на возвратном пути”.

Еще сообщил я ему, что ее величество дает мне отпуск на шесть месяцев, с титулом ее ювелира, что и просил я его включить в паспорт, и объявил, что, оставив двух приказчиков у себя дома, для того, чтобы исполнять заказы ее величества до моего возвращения, я надеюсь, что паспорт мне будет выдан немедленно по приказанию ее величества, с которой я уже простился.

Князь Голицын отвечал, что пришлет паспорт ко мне с секретарем, что и сделал в тот же день, но опустил титул ювелира ее величества. Я возвратил паспорт и поручил сказать ему, что так как ее величество привязала вставить этот титул, то я буду в необходимости жаловаться ей, если мне паспорт не будет выслан такой, какой я желаю. После того я уже ни о чем не думал, как о приготовлениях к скорейшему отъезду.

4-го января 1764 года я отправил жену и детей моих, велев им дожидаться меня в шести льё от города у одного моего приятеля, у которого была ситцевая фабрика, у самой дороги, по которой мне приходилось проехать с г. Гессе. Я рассчитывал сам приехать к ним к вечеру, только целый день должен был провозиться с приказчиком. В два часа по полуночи у меня дело еще не было кончено, и дом был полон народа.

Я велел кучеру приготовить карету, заперся на минуту в своем кабинете, чтобы вверить себя благости Владыки судеб моих, и вышел оттуда прямо в карету. Я обнял всех моих друзей, простился со всеми моими слугами, которые плакали так, что надрывали мне сердце, и приехал к семейству моему только в шесть часов утра. Мои очень мне обрадовались. Я часа два отдохнул, потом мы закусили; нам приготовил завтрак приятель наш. Этим временем я велел закладывать карету и, простившись с нашими приятелями, выехали в десять часов утра.

Не стану описывать нашего путешествия, которое, несмотря на все предосторожности, принятия мною, было весьма тяжело и стоило мне много денег и забот; дочери мои описали его. Как только мы приехали на границу Пруссии, я брильянтом написал на оконном стекле гостиницы: “Apres trente ans de larmes, de peines et travaux, je vais chercher un lieu, ou je puisse en repos prier l'Etre Supreme d'y adoucir mes maux”.

В марте месяце (1764 г.) мы приехали в Женеву, где я остановился у приятеля моего, капитана де-Карро, которому я писал с дороги к какому времени приблизительно я думаю приехать. Он приготовил мне помещение в своем доме.

Я благодарил Бога за милость его, дозволившего увидеть мою родину мне и семейству моему, и не переставал молить его оказать мне еще и ту милость, чтобы я перед смертью знал, что все мои счастливы и довольны судьбой своей, занимаются работой и извлекают пользу из попечений прилагаемых мною, и что они могут честным образом зарабатывать себе кусок хлеба при помощи того, что я им оставил (Как видно из завещания Позье, находящегося в конце его записок, и которое мы не находим нужным переводить, бывший брильянщик русского двора жил на родине вполне обеспеченным. Он имел свой дом, отдавал квартиры в наем, и имел большие суммы денег, которые и завещал многочисленным членам своей фамилии и разным общественным учреждениям в Женеве. – прим. Ред.).

Текст воспроизведен по изданию: Записки придворного брильянтщика Позье о пребывании его в России. С 1729 по 1764 гг. // Русская старина, Том 1. 1870