| Приглашаем посетить сайт |
|
Станюкович (stanyukovich.lit-info.ru)
|
Глава III.
Восшествие на престол Елисаветы. — Двор Елисаветы. — Придворные ювелиры. — Императрица заказывает Позье звезду для принца саксонского Карла. — Восковая модель. — Заказы подарков для иноземных послов. — Подарки и вещи, привезенные Позье из-за границы. — Разтовор его с императрицей. — Отношения Елизаветы к наследнику престола и великой княгине. — Позье в роли посредника между императрицей, ее министрами и иноземными при русском дворе послами.
1741 — 1781.
женатого на сестре госпожи Граверо, где был и Лесток (Lestoc), хирург (chirurgien) принцессы Елисаветы, доверием которой он вполне пользовался, и который интриговал, чтобы возвести ее на престол, так как она была законная наследница престола, как родная дочь Петра I. На этом же ужине был господин Сен-Совер (Saint-Sauveur), французский консул, и господин Де-Бальденкур (De-Valdencourt) (?), секретарь посольства при маркизе Де-ла-Шетарди (De la Chetardie), бывшем тогда посланником в России. Не думал я, что вслед за этим ужином придет известие о событии случившемся три часа спустя (События 25-го ноября 1741 г. уже известны теперь читающей публике из многих журнальных монографий, напечатанных в 1859 и последующих годах и из книги П. П. Пекарского: “Маркиз-де-ла-Шетарди в России 1740 — 1742 гг.” Спб. 1862 года, — поэтому нет надобности указывать на некоторые неточности или мелкие ошибки, встречающиеся в рассказе Позье. Независимо от них — рассказ брильянтщика, лица весьма близкого ко Двору, — имеет свою цену; писал же он свои воспоминания почти 30-ть лет спустя после 1741 года, чем и объясняются некоторые его ошибки. – прим. Ред.). Лесток и Вальденкур оставили нас немного ранее десяти часов, отправляясь к некоему Берлину, савояру, содержателю бильярда, где они условились сойтись, чтобы уговориться на счет последовавшего затем события, и как я впоследствии узнал, господин Вальденкур вручил червонцы господину Лестоку, которого принцесса Елисавета ожидала в своих покоях с несколькими камер-юнкерами, бывшими в заговоре; — а червонцы эти следовало передать гвардейскому полку, квартировавшему в казарме, недалеко от города. Частью этого полка она могла располагать. Когда Лесток явился во дворец принцессы, он застал ее не вполне решившуюся; но как перед тем Лестоку сообщили, что ее завтра арестуют, вследствие сведений доставленных регенште о том, что нечто затевается против нее при содействии Лестова, то он взял принцессу Елисавету за руку, свел ее в сани, ожидавшие их на дворе, и говоря ей, что, если она не желает, чтобы на следующее утро его казнили, а ее сослали на всю жизнь в Сибирь или сделали что-нибудь похуже, убедил принять твердое решение. Заперев на ключ всех бывших в ее дворце и ничего не знавших о предстоящем деле, Лесток проводил Елисавету до саней, на облучке которых камергер (?) Воронцов сидел кучером. Один гвардейский сержант, лифляндец, по имени Грюнштейн (Grunstein, по происхождению саксонец, низкого происхождения, сделан был по восшествии Елисаветы на престол адъютантом Лейб-Компании, с чином бригадира, получил большие поместья и в очень скором времени сделан генерал-майором. По свидетельству Манштейна и Гельбига, Грюнштейн ни по уму, ни по своему поведению не оказался достойным того звания, в которое возвела его фортуна. За дурное поведение и дерзкие отзывы об Елисавете, Грюнштейна высекли кнутом и сослали в Устюг-Великий. В 1762 г. он возвращен из ссылки. Russische Gunstlinge. Тюбинген, 1809 г. стр. 207 — 208. – прим. Ред.), вместе с Лестоком стали на запятки и поехали в гвардейские казармы. Было около полуночи, когда они приехали. Принцесса, вышедши из саней, вошла в первую казарму и явилась солдатам, спрашивая их: — “Признаете ли вы меня за дочь вашего императора, батюшки Петра Первого?” Они все поклонились ей в ноги, отвечая что признают. Она сказала: — “Готовы ли вы помочь мне сесть на престол, который у меня отняли?” Они все отвечали, что будут ей повиноваться во всем, что она им станет приказывать. — “Хорошо, пусть 300 человек из вас возьмут оружие и идут за мной, а остальные из полка, которые не задумались признать меня, и обещали повиноваться, пусть ожидают моих приказаний”.
Уверившись таким образом в трех ротах, которые там квартировали, она велела тремстам человекам следовать за ее санями и впереди их поехала во дворец, где был император Иван с матерью его, регентшей, и принцем брауншвейгским, мужем ее, которые все спали не вдалеке от первой дворцовой стражи. Она вышла из саней и в сопровождении трех лиц своей свиты и человек пятидесяти гренадеров, явилась перед часовыми, и когда сказала им несколько слов, — они позволили себя сменить. Она сменила их своими гвардейцами. Первым делом Елисаветы при входе во дворцовый двор было пройти прямо в караульную; по ее приказанию, тамошние барабаны распороты были кинжалом. Остальную часть ее отряда ввели во двор. Она прошла без затруднения в офицерскую дежурную. Затем сменены были часовые, бывшие в императорских покоях, и поставлены туда из числа прибывших с принцессой; затем она сама прошла в покои; регента и муж ее были взяты спящими, приставлена к ним стража, также как и к маленькому императору, и вместе с отцом его и матерью, они были перевезены во дворец, в котором жила принцесса. После того Елисавета откомандировала Лестова с одним гвардейским офицером и с двадцатью гренадерами арестовать Остермана, первого министра. Воронцов, со своей стороны, отправился арестовать фельдмаршала Миниха, который немедленно признал Елисавету императрицей и велел везти себя в ней, чтобы поздравить ее, так же как и фельдмаршал Ласси (Lassy), которого арестовал Грюнштейн, так что все это совершилось без пролития одной капли крови.
Было уже часа два, как я уехал от господина Бени, который жил против меня. Мне не спалось. Слыша большой шум на улице, я разбудил своего слугу, спавшего в комнате рядом с моей и послал его на улицу узнать, что там за шум? Он воротился и объявил мне, что собрали солдат, которых отправляли на подкрепление финляндской армии, так как шведы, с которыми была война, подходили в русской армии (В ноябре 1741 г., в Петербурге знали, что граф Левенгаупт, военачальник шведской армии, намеревается вторгнуться в русские пределы. Вследствие этого все полки в Спбурге получили повеление изготовиться к походу; 24 ноября 1741 г. генерал Кейт поспешил из столицы на театр воен. действий; солдаты с часу на час ждали приказания выступить в поход. События, совершившиеся 25 ноября, отложили этот поход. — Ночь на 25 ноября 1741 г. довольно живо описана в записках современника кн. Я. П. Шаховского, изд. 1821 г. Москва ч. I, стр. 49 — 53. К сожалению, записки эти изданы не вполне, как и большая часть записок, вышедших в период русской печати до 1856 г. Покойный Н. И. Бахтин говорил пишущему эти строки, что он читал записки кн. Л. П. Шаховского в рукописном списке, несравненно более полном, чем тот, который явился в двух изданиях в печати. Пора бы восстановить полный текст по крайней мере главнейших из записок русских деятелей, напечатанных в первой половине текущего столетия. – прим. Ред.). Минуту спустя ко мне вошел, запыхавшись, приятель мой Вимулен (Vimoulin), состоявший секретарем при канцелярии иностранных дел, и сказал мне: — “Знаете новость? Принцесса Елисавета взошла на престол! Остерман и господин Бестужев-Рюмин (?) (Bicuve) арестованы, к канцелярии приставлен ”. Я его успокоил как мог и сказал ему, что надо посмотреть, что дальше будет, что он может покуда остаться у меня; я проворно оделся, и с немалым трудом перешел улицу к господину Бени; улица была полна солдатами. От этого приятеля я наверное рассчитывал узнать, что такое делается. Действительно, Бени в ту самую минуту, как я вошел, получил записку от господина Лестока, который в немногих словах рассказывал ему совершившееся событие. Я в туже минуту воротился домой сообщить это моему приятелю Вимулену, которого уговорил идти за мною ко двору поцеловать руку императрицы, куда все бежали толпой; несмотря на давку, нам удалось добраться до нее по милости господина Лестока, который, увидав меня, подошел ко мне, взял меня за руку и сам провел к императрице, у которой я поцеловал руку. Так как не мое дело распространяться об этом событии — подробный рассказ обо всем происшедшем увлек бы меня слишком далеко, — то я ограничусь тем, что вкратце передам все, что касалось меня в новое царствование, внушившее мне много надежд. Я уверен был, что мне будет хорошо по милости друзей, которых я имел между лицами, состоявшими при дворе этой императрицы, и которым я давал в кредит, насколько дозволяло мне мое маленькое состояние, когда они были очень бедны; с этого же времени они уж достигли до высших санов и богатства; однако из всех этих лиц только г. Воронцов и жена его, да семейство Шуваловых выказали мне свою признательность. Последний, как только получил возможность уплатить долги, послал за всеми своими кредиторами, а ко мне послал к первому. Явившись к нему, я застал у него большое общество бояр, явившихся засвидетельствовать ему свое почтение. Шувалов отвел меня в комнату, где отдал мне все, что должен был и сказал: — “Возьмите деньги ваши”. Затем взял меня за руку и провел в комнату, где были все эти господа, и объявил обо мне: — “Вот человек, которому я много обязан. Он мне делал кредит в то время, когда у меня не было ничего”. Тут он чрезвычайно любезно поблагодарил меня, обещал мне, что везде, где только будет возможность оказать мне услугу, он окажет. Впоследствии я убедился, что Шувалов говорил искренне (Речь идет о Петре Ивановиче Шувалове. Простой камер-юнкер цесаревны Елисаветы, он, по восшествии ее на престол, в первый же год сделан был действительным камергером и получил чин генерал-майора. – прим. Ред.). Жена его была очень дурна собой, мала ростом, и всегда из аффектации одевалась по-мужски; она пользовалась дружбой и полным доверием императрицы, обладала большим умом, но была мстительна против тех, к кому не была расположена; госпожа Шувалова заставляла императрицу делать много зла, хотя Елисавета Петровна была от природы добра и необыкновенно приветлива в обращении со всеми, кто имел счастье приблизиться к ней, и вместе с тем отличалась безукоризненной красотой; вообще надо сказать, что люди, которыми была окружена императрица, были, к несчастью, мало образованы и отличались дурными правилами, которые крепостное право вселило в эту нацию; были злы, не имели никакой честности, и были расположены только к тем, кто старался удовлетворять их жадность к подаркам. Таким образом лица, имевшие дело к императрице могли дойти до нее только этим средством, часто с большими неприятностями для тех, кто был честен. Били многие ювелиры: греки, армяне, итальянцы, немцы, привыкшие к местной власти, к подаркам, и вознаграждавшие себя при продаже своих товаров, ценя их гораздо выше настоящей их стоимости, и дамы, получившие подарки, не пропускали случая сказать императрице, что находят цены даже дешевыми, хотя эта государыня была чрезвычайно скупа в своих покупках.
разумеет здесь графа Морица Саксонского, приезжавшего в Россию в 1742 году с домогательством на курляндскую корону. – прим. Ред.), что ему и удалось. Она пожаловала его орденом св. Андрея. Ее камергер и фаворит, Иван Иванович Шувалов, которому она объявила, что желает (elle voulait) украсить звезду брильянтами, и который очень меня любил, послал за мною и спросил: могу ли я взять на себя эту работу для императрицы, которой он рекомендовал меня? Я поблагодарил его за доброе намерение и сказал, что льщу себя надеждой исполнить работу не хуже любого грека или армянина; и душевно довольствуясь приличным барышом за труды, я решил, что прежде, чем сделать самую работу, необходимо сделать модель из воска, причем расположить на ней брильянты таким образом, чтобы ее величество могла судить о вещи так же хорошо, как будто она была уже отделана; таких моделей государыня еще не видала, так как у работавших на нее не было это в обычае. Я спросил Шувалова: “какую сумму угодно ее величеству употребить?” Он мне (сказал), что около пятнадцати тысяч рублей. Вслед затем я все расположил по воску, и когда модель была готова, я принес ее ко двору. Шувалов остался весьма доволен, сказал, что я отлично соединить брильянты и велел идти за ним к ее величеству. Войдя в царские покои, Шувалов отправился доложить о моем приходе. Я остался в кругу статс-дам и фрейлин (dames et filles de chambre), которые смотрели на меня сердито и спрашивали, зачем я пришел, так как я явился не через их посредство, что им и не нравилось. Но я на этот счет был совершенно спокоен. Императрица вышла из своей комнаты с Шуваловым, который мне сделал знак подойти, что я и исполнил. Она подала мне руку. Я ее поцеловал. Императрица приказала, чтобы я показал ей, что я принес. Я вынул коробку из кармана и подал ей. Государыня казалась весьма удивленной тем, как я это устроил, так как этого еще никто не делал для нее. Она мне выразила свое удовольствие; хотя я заметил, что она находила работу великолепной по цене, однако, она не преминула заметить, что дорого, и спросила: не могу ли я уступить? Я отвечал, что родился в такой стране, где еще царствовала добросовестность, что я вменю себе в честь поработать для нее, довольствуясь весьма умеренным барышом, так же, как и для друзей моих, удостаивавших меня своим доверием и доверявших мне свои брильянты, чтобы помогать мне зарабатывать себе хлеб в то время, когда я не имел никаких капиталов, кроме труда моего; в доказательство чего я имел честь сказать ей, представляя ей счет за брильянты, помещенные в модели, что я их возьму назад, если она прикажет заплатить мне за фасон. Она засмеялась, глядя на камергера Шувалова, который сказал ей: — “Можете ему поверить, это честный человек. В то время, когда я был пажом, и у меня было мало денег, он мне давал взаймы, пока я получал свое пажеское жалованье”. Императрица приказала мне исполнить работу как можно скорее, что я и сделал, имея шесть хороших венских оправщиков, которым платил задельно. Я был уверен в их честности, они жили у меня под глазами, и в четыре недели работа была исполнена как нельзя лучше. Я отправился с нею в Петергоф, в загородный дворец ее величества, за десять лье от города, где пошел к камергеру Шувалову и представил ему мою работу; тот нашел ее великолепной, и сказал, что пошлет посмотреть, принимает ли ее величество, так как она в то время была нездорова. Явился паж и сказал камергеру, чтобы он меня ввел в государыне. Я пошел за ним в повои ее величества. Она меня приняла весьма милостиво, дала мне поцеловать руку и спросила: — “Принесли вы мне орден со звездой и все ли готово?” Я подал их в раскрытых футлярах. Государыня объявила, что весьма довольна. Она не преминула тотчас же показать своим наперсницам (confidentes), которые не слишком то были довольны, что я миновал их лапок. Из комнаты, где я остался, я слышал, как одна из этих гарпий сказала государыне, что брильянты казались ей больше, когда я их показывал на воске; это меня до такой степени взбесило, что я способен был пойти и вырвать у нее работу из рук. Императрица возвратилась в комнату, где я оставался, держа в руке щипчики, какие употребляются для ломки вещей. Она меня спросила: что я ими хочу делать? Я отвечал, что хочу сломать работу, если она сомневается, что тут не те камни, которые я оценил в счете, представленном мною при восковой модели, так как предпочитаю потерять плату за фасон тому, чтоб она не могла подумать, что я хочу ее обмануть. Она отвечала, что я сумасшедший, что не нужно обращать внимание на то, что говорят эти женщины, которые тут ничего не понимают, но что она сама вполне довольна и уверена в коей честности. Я просил ее приказать оценить камни всем ценить мою работу к грекам и итальянцам, которые оценили камни слишком восемь тысяч рублей выше против их ценности. Они не знали, что я сделал работу и что я удовольствовался весьма небольшим барышом; так как я знал, что государыня весьма бережлива в покупках и любила похвалиться, что купила что-нибудь дешево, и так как я все-таки наживал на взятых мною в долг брильянтах, и что раз получив ее доверие, я мог сбывать мои камни, благодаря заказам от нее, то впоследствии это могло дать мне довольно значительный барыш и доставило бы мне большой кредит от тех, которые мне покровительствовали; — что действительно и случилось. Часто нуждались в богатых табакерках и кольцах на подарки иностранным министрам, когда им давалась прощальная аудиенция; а эти поручения ее величество давала канцлеру Воронцову. Тот ни к кому не обращался, как только ко мне, причем сообщал о цене, назначенной ее величеством. Я исполнял работу сообразно с этой ценой, и знал наверное, что получу деньги, как только работа будет сделана, из канцелярии иностранных дел, которая платила за подобного рода подарки. Это было для меня гораздо выгоднее, чем продавать придворным господам, которые покупали только в кредит и часто совсем не платили, как это случилось со мною, когда я решился возвратиться в мое отечество.
он намерен выпросить у колонии позволение отправиться на шесть месяцев за границу, для свидания с родственниками, которые еще были у него, и которых он двадцать лет не видал; он же меня подзадорил съездить с ним и взглянуть на родину, которую я также двадцать лет не видал (Позье вышел из Швейцарии в Россию в 1729 г., следовательно поездка предпринятая им на родину, должна быть отнесена к 1750 г., на каковой, впрочем, год он сам ниже положительно указывает. – прим. Ред.). Мне так хотелось повидаться с моими братьями и сестрами, которых я там оставил, что я отстранил все затруднения, представлявшиеся мне и которые могли бы меня заставить отказаться от моей мысли. В самом деле, у меня никого не было, кто бы мог вести мои дела, а между тем я заставил молчать страх, чтобы мои недоброжелатели лишили меня доверия императрицы, отстранил мысль о моих должниках, о моих счетах с вельможами, бывших не совсем в порядке, о моей жене, вступившей в пятый месяц беременности и трех маленьких детях; все это меня, конечно, сильно смущало, но с другой стороны я соображал, что если теперь не решусь на поездку за границу, то сильно рискую никогда не увидать моей родины. К тому же путешествие было необходимо мне, чтобы завести кое-какие знакомства за границей по моей торговле, которые мне были необходимы по делам; хотя я и мог получать кредит между английскими и голландскими негоциантами, но я не всегда находил у них то, что мне нужно было. Мне хотелось, чтобы двор знал, что я могу достать вещи из-за границы, и что могу устроить это дешевле, чем греки и армяне, которые отплачивали мне каждый раз, как я не мог обходиться без них. Все эти соображения заставили меня решиться на поездку. Я попросил господина Рисселера, который отлично умел вести книги, в чем я, напротив, был весьма плох, потрудиться привести в порядок мои дела и все счеты, мною написанные, а между тем я, со своей стороны, взялся добыть обоим нам паспорта, что было в то время довольно трудно.
Я отправился к канцлеру Воронцову и объявил ему, что у меня сделалась тоска по родине и что если он не хочет, чтобы я в самом непродолжительном времени умер, то пусть как можно скорее выдаст паспорт мне и моему другу, страдающему той же болезнью. Воронцов казался чрезвычайно удивленным и огорченным моим решением. Графиня, которая очень меня любила, вошла в комнату; услышав, что я прошу у ее мужа, она казалась тоже огорченной и сказала мне: — “Как же ты хочешь бросить жену и детей?” Я отвечал, что уже лет двенадцать имею честь быть известным ей (Следовательно, если относить поездку Позье за границу к 1750 году, о чем он сам ниже говорит, то знакомство его с Анной Карловной Скавронской (потом Воронцовой), началось еще при Анне Иоанновне около 1735 года. – прим. Ред.), что я уверен, что она не считает меня способным иметь подобное намерение, что это путешествие я предпринимаю только для своего исцеления и для того, чтобы иметь возможность доказать ей по моем возвращении, не далее как через шесть месяцев, как благодарен я за все. ее благодеяния, — и что мое единственное утешение в разлуке с семейством, будет надежда, что она не оставит его своими благодеяниями; графиня весьма любезно обещала не оставлять мое семейство своими попечениями, и действительно исполнила свое обещание. В то же время Воронцова поручила мне привезти ей гувернантку для молодой графини, и просила мужа своего дать мне рекомендательные письма к губернаторам всех городов, через которые предстояло мне проехать до границы прусской, что было чрезвычайно полезно мне на пути туда и обратно. Мне стоило только передать письмо, когда оказывалось то нужным и губернаторы спешили выказать мне всевозможное внимание, предлагали мне помощь в чем бы только мне ни понадобилось: съестными припасами, деньгами, почтовыми лошадьми; последние доставлялись мне за весьма умеренную плату.
что он доложить обо мне так, чтобы императрица позволила выдать мне паспорт. Выйдя от Воронцова, я сделал несколько поездок по городу по делам, и когда возвратился домой, жена сказала мне, что ее величество прислала звать меня немедленно ко двору. Я сейчас же туда явился, хотя не совсем спокойный, и велел доложить о себе. Паж провел меня в царские покои. Я подошел к императрице, чтобы поцеловать полу ее платья, но она мне протянула руку, которую я поцеловал. Государыня спросила: зачем я хочу от нее уехать? — “Впрочем, продолжала она: — если это нужно, чтобы спасти тебя от смерти, и если ты скоро возвратишься, я согласна. Господь да проводит тебя! привези мне что-нибудь хорошенькое, когда возвратишься”. Я простился с ней, поцеловав ее руки и возвратился домов, значительно повеселев и занялся наиболее неотложными приготовлениями к отъезду (Далее следует описание поездки Позье за границу, предпринятой им 2-го ноября 1750 года. Мы опускаем этот эпизод, так как он не имеет ни особого интереса, ни отношения к России и прямо переходим к рассказу придворного брильянтщика со времени возвращения его в Петербург. – прим. Ред.)...
...... На десятый день после отъезда из Риги, мы приехали в Петербург, где я имел счастье обнять жену мою и детей. Проехав 750 лье, я был сильно утомлен. У меня сильно вспухли ноги. На следующее же утро приехал гонец от императрицы, находившейся в то время в Петергофе, в 12 льё от города; это камергер Сиверс (Sivers), встретившийся нам в городе, в то время, как он отправлялся в Петергоф, сообщил императрице о моем прибытии (Упоминаемый здесь Сиверс, тот самый Карл Сиверс, который был простым служителем при цесаревне Елисавете и приобрел ее внимание уменьем варить по ее вкусу кофе. Елисавета Петровна так привыкла к кофе приготовления Сиверса, что где бы она ни была, Сиверс всюду за ней являлся, чтоб варить для нее этот напиток. По восшествии Елисаветы на престол, Карл Сиверс быстро поднялся, был генерал-поручиком, гофмаршалом и св. Александра Невского кавалером, камергером, сделан графом и проч. (ум. 1774 г.). – прим. Ред.). Гонец привез мне приказание немедленно ехать ко двору и привезти с собою все, что было у меня лучшего. Несмотря на опухоль в ногах, я должен был отправиться; велел заложить в карету четырех хороших лошадей, и приехав в Петергоф около полудня, прямо отправился к камергеру Шувалову, который обнял меня лишь только я вошел в комнату и сказал мне, что императрица, узнав, что я приехал, желает видеть меня.
— “Привезли ли вы ей чего-нибудь хорошенького?” — спросил он меня.
— “Тем лучше, сказал он: — я оденусь и поведу вас к ее величеству, которая вас ожидает”.
Я вручил ему пачку бронзовых медалей, зная, что он их очень любит, и действительно он был крайне обрадован моим подарком, с восторгом пересматривал работу и сказал мне: “Ну, если ее величество увидит их у меня, она у меня наверное отберет их”.
“авось нет — у меня есть другие, которые я намерен поднести ей”.
— “Тем лучше, скорей пойдемте к ней, идите за мной”. К счастью, мы были недалеко от царских покоев, потому, что я с трудом передвигал ноги.
— “Вылечились ли вы от тоски по родине, и благополучно ли вы совершили свое путешествие? прибавила она: — я очень рада вас видеть. Что вы мне принесли хорошенького? Вы знаете, что вы мне обещали гостинцы”.
заняло маленькое художественной работы яичко, на котором был изображен из брильянтов двуглавый орел и ее имя, и которое открывалось посредством маленькой пружинки и могло служить коробочкой для туалета и другие вещицы — табакерки, во вкусе еще неизвестном в России, маленькое ожерелье (esclavage) из брильянтиков, очень красивого рисунка, которое можно было надеть на шею, будто ниточку, и которое она сейчас же одела, заметив: “Господи, как это мило и удобно!” Кольцо с маленькими часиками, осыпанными брильянтиками, которое она тотчас же надела на палец и сказала: “Если бы у вас была с собою моя рука, вы не могли бы вернее сделать кольцо по мерке. Все эти вещицы я нахожу удивительно красивыми, и ни одной не отдам вам. Благодарю вас за внимание; вы сделали мне огромное удовольствие, привезя мне все это: Пришлите мне счет с ценою каждой вещицы, и я немедленно велю заплатить вам”. Всех вещей было на двенадцать тысяч рублей. Наконец я вынул пачку с медалями и просил ее удостоить принять их и позволить мне не ставить их на счет. Она засмеялась. “Стало быть вы хотите мне подарить их”?
Разглядывая их, она выразила мне свое удовольствие и спросила, ногу ли я убедить художника, сделавшего их, переселиться в Россию и поступить к ней на службу? Я ответил ей, что надеюсь исполнить ее желание, и что если ее величеству угодно, я ему напишу, “Вы мне сделаете этим большое удовольствие”, ответила она. Я до того времени уже получил письмо от Дасье (Deusie) сына, бывшего в Лондоне, который просил меня узнать, не возьмут ли его на службу за жалованье в две тысячи рублей. Вскоре после этого, я доставил ему содержание в три тысячи рублей при даровой квартире, и написал ему об этом, посылая ему пятьсот рублей, которые я выпросил ему на дорогу. Он приехал два месяца спустя.
Я возвратился в город крайне довольный приемом, сделанным мне императрицей. На обратном пути я не мог не заехать к Воронцовой, жившей на даче недалеко от Петергофа, с мужем, в то время больным. Они оба меня обняли, поздравили с благополучным возвращением и первым делом спросили: привез ли я им гувернантку? Я отвечал, что привез и не осмелился бы возвратиться без нее: что, будучи ими облагодетельствован, я не мог из благодарности не исполнить столь легкого поручения, но что я одного желаю, чтобы они остались довольны ею. Затем я рассказал им, как меня приняла императрица; они поздравили меня, уверяя, что от души радуются моему счастью. Наконец я спросил их, согласны ли они, чтобы я оставил эту девицу еще несколько дней у себя, чтобы она успела оправиться от долгого путешествия, так как у нее также опухоль в ногах, как и у меня. Обещая привезти ее как можно скорее, я простился с ними и возвратился в город к семейству, на которое едва успел взглянуть. Мне же нужно было оправиться. Неделю спустя я имел радость видеть нашего пастора, который приехал с женою, что меня совершенно успокоило. Он нашел квартиру свою готовою потому, что мы оба жили на самом дворе нашей церкви, и я все приготовил. Оказалось, что из Любека он ехал всего восемь дней.
приняли меня милостиво, взяли все, что я показал им, но, так как я знал, что денег у них немного, потому что императрица выдавала им весьма мало и даже сердилась, когда им давали в кредит, то я привез им немного вещей, так как в течении пятнадцатилетнего моего знакомства с ними, я весьма редко видал от них деньги. Императрица крайне стесняла их в денежном отношении (Собственные рассказы Екатерины II об отношениях императрицы Елисаветы, как к ней, Екатерине, так и к ее мужу вполне подтверждают справедливость показаний по этому предмету Позье. См. Записки императрицы Екатерины П. – прим. Ред.). Она никогда не ложилась спать ранее шести часов утра и спала до полудня и позже (Иностранные резиденты при русском дворе времен Елисаветы вполне подтверждают настоящие показания Позье, см. депеши Пецольда и друг, в Geschichte des Russischen Staats von Ernst Herrmann. t. V, изд. 1853 года, стр. 190 и друг.; сличи также депеши по этому предмету английских и французских послов при русском дворе, приведенные в книге: La Cour de la Russie il y a cent ans. Berlin. 1858 г., стр. 99 и др. “Elisabeth, — писал, напр., к своему двору английский министр, лорд Hyndford в 1745 году: est en proie a une telle terreur qu'elle reste rarement plus de deux jours dans le meme lieu, et peu de gens savent ou elle dort”. – прим. Ред.); вследствие этого Елисавета нередко ночью посылала за мною, и задавала мне какую-нибудь работу, какая найдет ее фантазия, и мне иногда приходилось оставаться всю ночь и дожидаться пока она вспомнит, что требовала меня. Мне иногда случалось возвратиться домой, и минуту спустя быть снова потребованным к ней: она часто сердилась, что я не дождался ее; таким образом я терял много времени, которое не приносило мне такой прибыли, какую могло бы принести, так как в последнее время ее царствования я пользовался ее доверием. Во время ее болезни, продолжавшейся шесть месяцев, никто не допускался к ней, даже министры по самым важным неотложным делам не могли добиться, чтобы она подписала бумаги, и часто канцлер Воронцов, зная, что она посылала за мною, когда выпадала минуточка получше, поручал мне просить ее от его имени подписать наиболее важные бумаги, и я осмеливался подносить их ей только тогда, когда замечал, что она в добром расположении духа, но и тогда я замечал, что она с были довольно неприятны для меня, но я не мог отказать в своем содействии именно канцлеру Воронцову. Около того же времени граф Эстергази просил меня зайти к нему; посол венского двора находился в самом жалком состоянии здоровья, и доктора торопили его ехать на воды в Ахен, иначе он не мог избежать смерти; между тем он употреблял все усилия, принимал все меры, чтобы быть допущенным к императрице на прощальную аудиенцию и никак не мог добиться того. Тогда канцлер Воронцов посоветовал ему обратиться ко мне. Я отправился к нему. Лишь только он увидел меня, как сказал: “Любезный Позье, я знаю, что вы настолько расположены ко мне, чтобы оказать мне услугу, от которой зависит спасение жизни моей; я знаю, что вы имеете случай видеть императрицу, которую никто не видит кроме тех, кого она сама к себе требует”. Я ответил, что мне будет чрезвычайно лестно иметь возможность доказать ему мою благодарность за все добро его ко мне и дружбу, которой он меня удостаивал во время моего пребывания в России. “Я это делал с удовольствием, возразил он: — потому что знаю вас за честного человека, и потому, что вы заслужили уважение всех самых честных людей в этом крае. Я несколько раз имел случай говорить об вас с императрицей, которая, как мне показалось, уважает вас. Вот почему я вас прошу, когда вы будете иметь случай видеть ее, изложить ей мое печальное положение. Я знаю, что у нее доброе сердце и что она уважит мою просьбу”. Тут он мне показал свои раны; они были все красны, словно скорлупа рака. “Скажите ей, продолжал он, — все, что вы сочтете нужным. Я знаю, что ее болезнь не дозволяет ей дать мне официальную прощальную аудиенцию, я удовольствуюсь тем, если мне будет позволено поцеловать ее руку и проститься с нею. Окажите мне эту услугу; я знаю, что вы можете это сделать”. Я ему обещал, что в первый же раз, как я явлюсь к императрице, не премину исполнить его поручение. У меня как раз была одна вещица, которую она приказала мне приготовить ей и которую я должен был отдать ей на другой день. Поэтому я объявил послу, что если мне возможно будет передать лично, то я не премину воспользоваться этим случаем. Он отвечал мне: “Любезный Позье, я ожидаю от вас услуги, за которую буду благодарен вам всю жизнь”.
Я не преминул отправиться ко двору на следующий же день и спросил первую фрейлину (fille de chambre) ее величества, которую я несколько приручил (Описываемые здесь события были в последние месяцы 1761 года. – прим. Ред.). Она явилась и спросила, чего я хочу. Я сказал ей, что имею нечто передать императрице, которая приказала мне передать это лично. Она сказала, что доложит императрице, что я тут. Четверть часа спустя она возвратилась и сказала мне, чтобы я вошел в спальню ее величества. Я застал императрицу сидящей на креслах подле кровати. Я подошел, чтобы поцеловать у нее руку, а она меня спросила: “Что вы мне принесли?” — “Эту вещицу, которую вы мне заказа ли”, — отвечал я. Я передал вещицу и она казалась была довольна ею. “Есть ли у вас что-нибудь еще показать мне?” Я вынул из кармана футляр, в котором было кольцо с одним брильянтом в двенадцать тысяч рублей. Она сказала: “Ага, ну бот это кольцо я возьму; мне нужно сделать подарок графу Эстергази, который тоже сделал мне подарок”. Я ухватился за случай и сказал ей, что видел графа накануне в самом жалком положении, что ему остается, по словам докторов, в моем присутствии сказанных, не более полугода жизни, в том случае, если он не поспешит отправиться на ахенские воды, на что он ответил, что не может надеяться так скоро получить от ее величества прощальную аудиенцию, зная, что сама она нездорова, и что он удовольствовался бы тем, чтобы просто поцеловать ее руку без всякой церемонии, и что такое разрешение будет ему величайшей милостью. Она казалась крайне огорчена была этим известием, потому что очень любила графа, и поручила мне отправиться в нему и сказать от ее имени, что несмотря на плохое состояние ее собственного здоровья, она прикажет канцлеру Воронцову поехать за ним на следующее утро и привезти его к ней, чтобы проститься с ним без церемонии, так как она желает, чтобы он имел возможность в скорейшем времени уехать на воды; а кольцо в двенадцать тысяч рублей оставила у себя. Я прежде всего отправился объявить об этом приятном известии графу Эстергази, который от радости обнял меня и непременно хотел, чтобы я остался у него обедать — честь эту он мне много раз оказывал. После обеда он приказал секретарю посольства все приготовить к дороге, а также приготовить карету с парадной ливреей на следующее утро, чтобы ехать проститься с императрицей, что действительно и случилось по его желанию. Лишь только он возвратился от аудиенции, он прислал за мною, еще полный радости, и показал мне кольцо, подаренное ему ее величеством, а также множество прекрасных мехов. Я рассчитал, что всего могло быть на 25,000 рублей. Он рассказал мне, как милостиво императрица его приняла. Я высказал ему, как приятно мне видеть его таким довольным. Он обнял меня, говоря: “любезный Позье, если я когда-нибудь узнаю, что вы уехали из России, а ко мне не приехали навестить меня, то, если я буду в живых, пошлю солдат взять вас и силою привест”. Он приказал своему домоправителю отобрать для меня лучшее его венгерское вино и старое рейнское вино и послал ко мне с некоторой мебелью, которую он оставлял. Я поблагодарил его и простился с ним, желая ему благополучного пути. Мне грустно было расстаться с этим вельможей, который искренно желал мне добра и у которого я порядочно нажился, так как он был чрезвычайно точен в платежах.
вельмож были ко мне расположены, и все изменилось при восшествии на престол Петра III, племянника ее. К счастью для меня, я был очень хорошо известен ему и великой княгине, супруге его, так как редко проходил день, чтобы я не имел чести их видеть.