Отдельные заметки императрицы Екатерины II о событиях 1762 года

Отдельные заметки императрицы Екатерины II о событиях 1762 года.

Камергер Пассек часто говорил о Петре III, что этот государь не имел злейшего врага, чем он сам, потому что он не пренебрегал ничем, что могло повредить ему.

Шталмейстер Нарышкин, фаворит этого государя, говорил при его жизни: “это — царство безумия; все наше время проходит за едой, вином и деланием сумасбродств”.

Часто случалось, что этот государь отправлялся смотреть на смену караула, и там он бил солдата или зрителей, или же совершал сумасбродства, и часто это происходило в присутствии несметной толпы народа.

Эта мера произвела, сильнейшее впечатление на все умы, расположенные, к тому же, к этой государыне и крайне ожесточенные дурным поведением, несдержанным характером и ненавистью Петра III к русскому народу, которую даже он не давал себе труда скрывать. Это брожение, беспрерывно усиливаясь, продолжалось до 27 июня. Намерения Петра III не составляли более тайны. Они состояли в том, чтобы вывести гвардейские полки и ввести в город голштинские войска, заточить императрицу (приказания арестовать ее уже были даны один раз и затем отменены), жениться на своей любовнице, графине Воронцовой, переменить религию и произвести массу других перемен, столь же мало продуманных. 27 числа, вечером, был арестован капитан Преображенского полка, но фамилии Пассек; весь полк был встревожен этим происшествием, так как было известно, что он расположен в пользу императрицы, и что поэтому-то его и арестовали. Все те, которые были проникнуты столь же хорошими намерениями, во главе которых находились трое братьев Орловых, старший из которых был капитаном артиллерии, сразу поняли опасность, которой подвергалась государыня, если вещи останутся в таком положении. Часть ночи они употребили на то, чтобы предупредить гетмана, князя Волконского, тайного советника Панина, а под утро капитан Алексей Орлов отправился в Петергоф, чтобы предупредить императрицу об опасностях, которым она подвергалась, и чтобы доставить ее в город, так как они были уверены, что достаточно ей показаться, чтобы склонить всех в свою пользу. В шесть часов утра вышеназванный офицер прямо вошел в ее спальню и попросил ее встать и снасти отечество, спасая самое себя. После некоторых возражений императрица встала и села в карету, приготовленную для этой цели, в сопровождении трех офицеров и русских горничной и камердинера. Таким-то образом она приехала в казармы Измайловского полка, где все, по-видимому, пребывало в величайшем спокойствии, так как там находилось только двенадцать человек и унтер-офицер с барабанщиком, который тотчас же принялся бить тревогу. Через три минуты вокруг императрицы собрались офицеры и солдаты, после чего ее попросили сесть в карету. Она села в нее с гетманом и отправилась в Семеновский полк, где была принята с кликами невыразимой радости. Оттуда она поехала в Казанскую церковь, где Конный полк выехал к ней на встречу с проявлением поистине бешеной радости; народ повторял крики, и все были в слезах и благодарили небо за свое освобождение. Оттуда она отправилась в Зимний дворец, где собрались сената и синод. Там она приказала составить манифеста, и была принесена присяга, а затем было собрано совещание, на котором было решено двинуться в Петергоф. Императрица надела гвардейский мундир и во главе 14. 000 человек выступила из города.

Вот в чем заключается участие, которое принимала в этом событии княгиня Дашкова. Она была младшей сестрою любовницы Петра III и 19 лет от роду, более красивая, чем ее сестра, бывшая очень безобразной. Если между их лицами не было никакого сходства, то их умы разнились еще более. Младшая с большим умом соединяла большой разум. Много стараний и чтения, много предупредительности по отношению к Екатерине привязали ее к ней сердцем, душою и умом. Так как она нисколько не скрывала этой привязанности и думала, что судьба России соединена с личностью этой государыни, то поэтому она повсюду говорила, о своих чувствах, что ей несказанно вредило у ее сестры и даже у Петра III. Вследствие подобного поведения, которого она нисколько не скрывала, несколько офицеров, не имея возможности говорить с Екатериною, обращались к княгине Дашковой, чтобы уверить императрицу в их преданности; но все это произошло, долгое время спустя после предложений Орловых, и даже речи и происки последних побудили первых — не знавших о прямых путях, которыми располагали Орловы — войти в сношение с императрицей через посредство княгини Дашковой, считая последнюю более близкой к ней. Екатерина никогда не называла княгине Орловых, чтобы отнюдь не рисковать их именами, так как большое рвение княгини и ее юный возраста заставляли опасаться, чтобы среди массы ее знакомых не нашелся кто либо, который неожиданно  не выдал бы всего. В конце концов, императрица посоветовала Орловым познакомиться с княгиней, чтобы получить большую возможность сойтись с упомянутыми выше офицерами и посмотреть, какую пользу они могли бы извлечь из них, потому что, как бы хорошо ни были настроены эти офицеры, по признанию самой княгини Дашковой, они были менее решившимися, чем Орловы, с намерениями соединявшие и средства выполнения. К тому же, вся смелость княгини Дашковой (и, действительно, она много проявляла ее) ни к чему не привела бы, так как у нее было более льстецов, чем людей, веривших в нее, а характер ее семьи постоянно возбуждал некоторое недоверие. Наконец, княгиня, или, скорее, через ее посредство Пассек, с одной стороны, и Орловы, с другой, потребовали, чтобы Екатерина дала им что-либо написанное ею, чтобы таким образом они получили возможность убедить своих друзей в ее согласии; она послала через княгиню записку, составленную приблизительно в следующих выражениях: “Да будет воля Господа Бога и поручика Пассека. Я согласна на все, что может быть полезно отечеству”. А Орловым она написала: “Смотрите на то, что вам скажет тот, который показывает вам эту записку, так, как будто я говорю вам это. Я согласна на все, что может спасти отечество, вместе с которым вы спасете меня, а также и себя”. И ту и другую записки она подписала своим именем. Легко понять, что эти записки были разорваны, как только они выполнили свое назначение.

Когда поручик Пассек был арестован, караулившие его солдаты открыли ему двери и окна, чтобы он мог бежать: потому что, говорили они, ты страдаешь за доброе дело. И, несмотря на то, что он должен был ожидать пытки и не мог предвидеть, что произойдет, несмотря на то, что все посвященные в тайну решили, что в случае произойдет событие, подобное тому, что произошло с ним, то нужно тотчас же приступить к делу, он, тем не менее, имел решимость остаться в своем заточении, чтобы ничего не испортить, потому что целый полк был бы поднят на ноги, и для того, чтобы искать его, могли бы запереть город.

давали ему различные советы, из которых он выбрал самый слабый, прогуливался взад и вперед по саду, а затем выразил желание пообедать.

Когда императрица отправилась из Петергофа, она потеряла более получаса времени, проходя садами, и вследствие этого не нашла карету и была узнана на улице некоторыми прохожими. С нею были лишь одна горничная, никоим образом не хотевшая оставить ее, и ее первый камердинер, искавший карету.

В то время, как она направлялась с войсками в Петергоф, народ сообразил, что Петр III может приехать водою. Несколько тысяч человек, вооруженных камнями и палками, собрались на Васильевском острове, на берегу моря, при входе в Неву, твердо решившись потопить всякое судно, которое прибыло бы с моря.

Когда адмирал Талызин был послан в Кронштадт, мы все считали его погибшим человеком, потому что не представлялось понятным, чтобы император не подумал об этом порте и крепости; до Ораниенбаума было водою только одна миля, тогда как до города — четыре, а он был послан лишь в полдень. Когда он приехал, он, действительно, нашел генерала Девьера с 2. 000 человек, выстроенных на пристани. Последний спросил его, зачем он приехал. Он отвечал: “Я приехал ускорить отплытие флота”. — “А что говорят и делают в городе?” — “Ничего”, — отвечал он. — “Куда вы направляетесь теперь?” — “Я собираюсь отдохнуть; я умираю от жары”. Тот его пропустил. Он вошел в один дом, вышел из него через заднюю дверь и пошел к коменданту Нумерсу, которому сказал: “Послушай, в городе совершенно другие вести, чем здесь; все принесли присягу в верности императрице; я советую тебе сделать то же самое. У меня здесь 4. 000 матросов, у тебя лишь 2. 000 человек. Вот мой сказ. Решайся”. Тот ответил, что поступит так, как ему будет угодно. “Так вот, — отвечал он, — ступай, обезоружь генерала Девьера”. Он пошел на это, отозвал его в сторону, взял у него его шпагу, и все принесли присягу в верности.

Когда гренадерская рота первого гвардейского полка подошла близ Казанской церкви на встречу к императрице, они захотели составить непосредственную охрану экипажа императрицы, но гренадеры Измайловского полка возразили им с горькими упреками, что они явились последними, и что они никоим образом не уступят им. Это был очень опасный момент, потому что, если бы первые заупрямились, то дело дошло бы до штыков; но ничуть не бывало: они отвечали, что виноваты во всем их офицеры, задержавшие их, и затем самым кротким образом принялись идти перед лошадьми императрицы.

надеть прежнюю форму. Один из офицеров вздумал сорвать свой золотой знак и бросил его своим солдатам, думая, что они обратят его в деньги. Они же с жадностью набросились на него и, поймав собаку, надели его ей на шею. Украшенную подобным образом собаку гоняли с яростным гиканьем. Они топтали ногами все исходящее от этого государя, что только попадалось им.

По выступлении из города, вечером 28 числа, первая остановка была в 10-ти верстах от города, на постоялом дворе, называемом Красным Кабачком. Здесь все имело вид настоящей войны. Солдаты разлеглись на большой дороге; офицеры и множество горожан, следовавших из любопытства, и все, что могло вместиться в этом доме, — все вошли в него. Никогда еще день не был более богат приключениями. У каждого было свое, и все хотели рассказывать. Были необыкновенно веселы, и никто не чувствовал ни малейших сомнений. Можно было бы подумать, что все уже кончено, хотя в действительности никто не мог предвидеть конца, которым завершится эта великая катастрофа. Не знали даже, где находится Петр III. Следовало предполагать, что он бросился в Кронштадт, но никто не думал об этом. Однако, Екатерина не была так спокойна, как это казалось; она смеялась и шутила, говорила с теми и другими через всю комнату, а когда у нее подмечали мгновения рассеянности, сваливала вину за это на утомление от пережитого дня. Захотели уложить ее спать. Она было бросилась на кровать, но, не будучи в состоянии закрыть глаз, лежала недвижимо, чтобы не разбудить княгини Дашковой, лежавшей возле нее. Случайно повернув голову, она увидела, что у княгини ее большие голубые глаза были раскрыты и устремлены на нее, что заставило их обеих громко расхохотаться от того, что обе они считали одна другую заснувшею и взаимно оберегали сон одна другой. Они отправились присоединиться к остальным и, несколько времени спустя, снова пустились в путь.

Утром 28 июня Воронежский полк был в Красном Селе, в 27-ми верстах от Петербурга. Немецкий офицер, посланный от Петра III, приехал туда несколько ранее посланного императрицею, чтобы двинуть этот полк в Петергоф. и они готовились выступить в путь, не зная, в чем дело, когда приехал полковник Олсуфьев с одним гвардейским  офицером, чтобы привести их к присяге Екатерине. Полковой командир колебался (шефом этого полка был принц Гольштейн-Бекский, полковником Семен Маслов.). Один гренадер проронил несколько слов, не понравившихся немецкому офицеру, и тогда этот выхватил шпагу и хотел нанести ею удар солдату; тогда все остальные стали кричать, что нужно идти в Петербург, чтобы присоединиться к Екатерине. Они двинулись в путь, и, когда государыня выступала из города, она встретила их. Так как они были утомлены, она хотела оставить их в городе, но они прошли с нею еще 23 версты; там им было приказано сделать привал на даче, называемой Стрельна Мыза, так как несколько не доверяли полковому командиру, и в ту же ночь, когда, все вернулись в город, этот полк тоже возвратился туда. Таким образом, в 24 часа он сделал 43 версты, что составит 10,5 немецких миль.

Когда императрица сходила с лошади у Летнего дворца, по возвращении из Петергофа, давка была так велика, что ее вели под руки, что представляло прекрасную картину. Это носило вид, как будто она была вынуждена сделать все то, что только что произошло, что, в действительности, и было справедливо, потому что, если бы она отказалась, она подвергалась бы опасности разделить участь Петра III; таким образом, не было выбора.

“Я вижу вас императрицей самодержицей; мое отечество освобождено из цепей, и оно будет счастливо под вашим управлением. Я исполнил свой долг; я сослужил службу вам, моему отечеству и самому себе. Мне остается попросить вас лишь об одной милости: позвольте мне удалиться в мои деревни. Я родился честным человеком; двор мог бы испортить меня; я молод, милости могли бы заставить ненавидеть меня. У меня есть состояние, я буду счастлив на покое, покрытый славою, так как я дал вас моему отечеству”.

Императрица отвечала, ему, что заставить ее прослыть неблагодарною по отношению к человеку, которому она считала себя наиболее обязанной, значило бы испортить ее дело; что простой народ не мог бы поверить столь большому великодушию, но думал бы, что она подала ему какой-нибудь повод к неудовольствию, или даже что она недостаточно вознаградила его.

Нужно было как бы прибегнуть к воздействию власти, чтобы заставить его остаться, и он был до слез огорчен красной  лентой св. Александра и камергерским ключом, которые она пожаловала ему, что приносило с собою чин генерал-майора.

Для поездки в Ропшу с Петром III императрица назначила, капитана Алексея Орлова, князя Барятинского и трех других офицеров. Они выбрали 100 человек из различных гварденских полков. Данные им приказания гласили сделать жизнь этому государю столь приятной, насколько они могли, и доставлять ему для его забавы все, чего он ни пожелает. Предполагалось из этого места перевести его в Шлиссельбург, а через некоторое время, в зависимости от обстоятельств, отправить его с его фаворитами в Гольштейн, до такой степени его личность представлялась мало опасной.

император приказал возвратить ее отца из Ярославля, куда сослала его покойная императрица. Этому много способствовало естественное нерасположение, которое император почувствовал к принцу Карлу Саксонскому во время пребывания последнего в Петербурге; он до такой степени ревниво относился к нему, что достаточно было назвать его имя, чтобы вызвать в нем гнев. Он обещал дочери возвратить отцу герцогство и, действительно, предполагал поступить так до тех пор, пока не приехал принц Георг Гольштейнский, который вместе со своими сторонниками заставил императора изменить свое намерение и склонил его принудить Бирона и его сыновей отказаться от Курляндии в пользу принца Гольштейнского. В своей горести Бироны обратились к императрице, которая не могла сделать ничего другого, как уверить их, что правота их дела, известна ей, но что не от нее зависит помочь им. В день восшествия Екатерины на престол Бироны должны были подписать этот акт отречения, как вдруг положение вещей изменилось. Бирон был выпущен: у императрицы не было никаких оснований снова посадить его в тюрьму; его дочь постоянно была предана ей, и тысячу раз его права были признаны действительными. Россия не должна была кормить эту семью на свой счет. Поэтому было принято решение возвратить ему Курляндию, а возможность создать в первые дни своего царствования “герцога” тоже не была неприятна Екатерине.

Текст воспроизведен по изданию: Записки императрицы Екатерины Второй // Исторический вестник, № 9. 1906