Письма Екатерины II к гр. Завадовскому П. В.

ПИСЬМА ИМ. ЕКАТЕРИНЫ II К ГР. П. В. ЗАВАДОВСКОМУ

(1775-1777)

Фаворитизм — обычное явление при европейских дворах ХVIII века. Нигде он не отливался в такую форму и не принимал таких размеров, как у нас в царствование Екатерины П. Ее фаворитизм — своего рода учреждение с обширным, хотя и неустойчивым кругом дел, с огромным, хотя и неопределенным бюджетом. Правда, екатерининский дворец во многом был похож на “веселый дом”, где пышная ткань светских приличий прикрывала необузданный разврат. Однако, “повреждение нравов”, особенно семейных, было в то время не исключением, а правилом для высших слоев европейского общества; иметь любовника или любовницу считалось в этой среде как бы “долгом приличия”, а супружеская верность казалась людям “хорошего тона” чем-то вроде затрапезного платья, сшитого домашним портным по старомодным выкройкам. Здоровое нравственное чувство внушало моралистам-“стародумам” обличительные статьи в сатирических журналах и назидательные речи в масонских ложах, а “щеголи” и “щеголихи” большого света плодились и множились своим чередом, заражая и развращая классы пониже. Разврат — второстепенный признак фаворитизма, и этот последний, с нравственной стороны, был частным проявлением общего упадка нравов, “плодом”, а не “корнем”. Фаворитов называли у нас людьми “в случае”; это “не значит”, что они были случайными “гостями” императрицы в ее внутренних покоях; их призывали не только в спальную похотливой женщины, под старость не знавшей границ своему сладострастью, но и в рабочий кабинет государыни с неограниченной властью над одной из величайших держав в мире. Орлов, Потемкин, Зубов и даже другие, менее влиятельные, фавориты делили с Екатериной не одну постель, но и работу: недаром императрица хвасталась ими на весь свет, как своими “учениками”. Екатерина превозносила самодержавие и видела в нем спасение России; однако, при всем желании абсолютного господства, она не могла справиться со страшной властью, оказавшейся в ее руках; идеально от ноя зависело все, фактически она была в зависимости от ее же собственных ”избранников”. Мало того, и самое “избрание” далеко не было произвольным с ее стороны: фаворитов выдвигали боровшиеся за влияние придворные партии или Потемкин, который “правил” государством, предоставив Екатерине “царствовать”.

Сколько у нее было “избранников”, в точности неизвестно. До переворота 1762 года их было двое: Сергей Васильевич Салтыков (1752-1754) и Станислав Август Понятовский (1756-1758); государству они ничего не стоили и политического веса не имели, потому что и сама Екатерина была тогда в приниженном положении. В 1761 году она сошлась с Григорием Григорьевичем Орловым, прожила в связи с ним 11 лет и взяла Александра Семеновича Васильчикова (1772-1774).

“чистосердечной исповеди” Потемкину она пишет: “Кн. Григорий Григорьевич [Орлов] век бы остался, естьлиб сам не скучал; я сие узнала в самый день его отъезда на конгресс из Села Царского, и просто сделала заключение, что, о том узнав, уже доверки иметь не могу — мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации выбор коя-какой, во время которого и даже до нынешнего месяца я более грустила, нежели сказать могу, и никогда более, как тогда, когда другие люди бывают довольные; и всякое ласкания во мне слезы возбуждала, так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года; с начала я думала, что привыкну, но что далее, то хуже, ибо с другой стороны месяцы по три дутся стали и признаться надобно, что никогда довольнее не была, как когда осердится и в покои оставит, а ласка его мне плакать принуждала. Потом приехал некто богатырь [Потемкин]; сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласки прелестен был так, что услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему здесь поселиться, а того не знали, что мы письмом сюда призвали неприметно ого, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть ли в нем склонность, о которой мне Брюсша сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которая, я желала, чтоб он имел”. 

Екатерина говорит правду, да не всю: на самом деле, при замене кн. Г. Г. Орлова новым фаворитом, она руководилась не одной только “дешперацией”. Вельможи, устроившие переворот 1762 года при помощи Орловых, тяготились их засильем и были недовольны императрицей. Простонародье, угнетенное крепостничеством и рекрутчиной, отданное на произвол помещиков и чиновников, ненавидело и Екатерину, и Орловых. За то популярен был цесаревич — его считали жертвой переворота; находили, что императрица, устранив мужа, обездолила сына; боялись, что его так же “уберут”, как “уходили” Петра III, все те же Орловы. Еще в 60-х годах предсказывали, что произойдет переворот в пользу Павла, когда исполнится его совершеннолетие. Этот срок наступал в 1772 году. Чем старше становился наследник, тем выше поднималась в нем ненависть к Орловым, а вместе с тем росла преданная ему партия. Учитывая все это, императрица и взяла Васильчикова из рук партии, враждебно относившейся к Орловым.

Установились было добрые отношения между матерью и сыном, но не надолго; весной 1773 года кн. Орлов вернулся ко двору и вступил в свои прежние должности; его влияние поднялось на невиданную раньше высоту, а гр. Н. И. Панину, которого цесаревич, по его собственному признанию, ”почитал как второго отца”, грозила отставка. “Все интриги и все струны настроены, чтобы гр. Панина отдалить от великого князя”... сообщал сестре Д. И. Фон-Визин: “Развращенность здешнюю описывать излишне. Ни в каком скаредном приказе нет таких стряпческих интриг, какие у нашего [двора] всеминутно происходят”... Летом того же года приехала в Петербург невеста Павла Петровича; осенью, как только отпраздновали их свадьбу, разнеслась весть о бунте Пугачева. При дворе охотно рассказывали анекдот о том, как простодушные ”мужички” ставили в храмах свечи “матушке-царице” во время поездки ее по Волге (в 1767 году); там же, на Волге, казаки и крестьяне внесли к нему существенную поправку, когда Пугачев поднял их против Екатерины во имя Павла. Сначала восстание не вызывало большой тревоги; однако совпадение бунта с турецкой войной (1768-1774) заставило Екатерину подумать о сотруднике, на которого она могла бы положиться безусловно. В это тяжкое время она обратилась к Потемкину. Все говорило в его пользу: на него указывала Брюсша — гр. Прасковья Александровна Брюс, сестра “героя” турецкой войны, фельдмаршала гр. Петра Александровича Румянцева, — с которой императрица была в тесной дружбе; с большой похвалой о нем отзывался и сам фельдмаршал; Потемкин был “свой человек” и в военной, и в церковной среде; у него не было знатной родни и старых связей при дворе; Екатерина знала об его участии в перевороте 1762 года; он сам уже не раз предлагал свои услуги, питая “рабскую” преданность ей, как самодержице, и “страстно” любя ее, как женщину.

О первых шагах нового фаворита гр. Е. М. Румянцева писала мужу 20 марта 1774 года: “все [здесь] странной манерой идет; не так, как прежде в публике содержана благопристойность, так что и отмены никакой нету, а больше все старых менажируют... Григорий Александрыч Потемкин теперь ту методу ведет, что оказывает, что во всех ищет дружбы... Александр Семеныч [Васильчиков] вчерась съехал из дворца к брату своему на двор; сказывают, что будто две тысячи душ ему пожалуют и сумма денег... Я теперь считаю, ежели Потемкин не отбаярит пяти братов [Орловых], так опять им быть великим. Правда, что он умеет и может взяться такою манерою; только для него один пункт тяжел, что великий князь не очень любит... Да не мудрено это будет, вперед все сделается, сын с матерью на такой ноге нонеча, что никогда так не бывали... и графа [Н. И.] Панина состояние или кредит сталь гораздо лучше... а Григорий Александрыч с ним очень хорошо... и гр. П[анин] а намедни мне сказал, что Григорий Александрыч твому графу-[П. А. Румянцову] служить... Итак, батюшка, теперь мой совет тебе адресоваться, можешь писать к Григорию Александрычу, об своих делах изъясняться; он, как был в армии, все знает, переговорить наедине [с императрицей] все может... Четыре конференции о мире были у нас; Никита Иваныч [Панин] написал, чтобы нам уступить, и надо им всем подписаться; князь [Г. Г. Орлов] сказал, что он не подпишется; коли государыня прикажет; а на таких де кондициях не трудно мир заключить. А по-видимому видеть можно, что и самой ей хочется; так теперь узнают, что она — без согласия княжева сделает ли? Он всегда был против, и заспорит, и так оставалося, а нонеча буде сделает и апробует государыня, так новая партия переможст. Не поверишь, батюшка, сколько интриг и обманов в людях увидишь; кажется, друзья душевные, целуются, уверяют, а тут-то и друг другу злодействуют...”

Последняя тема — об интригах и злодействах при дворе — повторяется, с разными вариациями, в дипломатической и частной переписке, в записках и дневниках современников до самой смерти Екатерины. С появлением Потемкина русский двор стал средоточием разврата, а фаворитизм вступил в период расцвета.

характеру. Объясняли это истерией, прекращением периодических очищений, истощением ослабевшего органа; находили, что она злоупотребляет холодными ваннами и нюхательным табаком, чтобы возбуждать и поддерживать в себе былую бодрость тела и духа.

Сохранились во множестве и частью напечатаны любовные записочки и письма императрицы к Потемкину; несомненно, ее любовь к новому фавориту была бурной вспышкой страсти в женщине уже пожилой — она родилась в 1729 году — и, главное, умевшей пожить. Любовный пыл, возбужденный Потемкиным, скоро погас; но “богатырь” в ее глазах так и остался богатырем навсегда. Никому раньше она не оказывала такого доверия и не предоставляла такой власти над собой. Братьям Орловым она обязана была престолом и, может быть, самой жизнью. Сознавая это, она волей-неволей покорялась кн. Григорию Григорьевичу, даже, говорят, терпела от него побои. Однако, в этой покорности не было того уважения, с каким она относилась к Потемкину. Ей казалось, что “богатырь” все знает и все может, и она отдалась ему вполне — как женщина и как императрица. Потемкин тут же, едва только начался его “случай”, принял участие в делах внешней и внутренней политики. Пользуясь исключительным доверием Екатерины, он быстро пошел в гору и, действительно, придал “богатырский” размах всему, включая и фаворитизм.

До Потемкина в течение 12 лет (1762-1774) сменилось лишь двое фаворитов — Орлов и Васильчиков; в следующие 12 лет (1774-1786) их было не менее дюжины: Григорий Александрович Потемкин (1774-1776), Петр Васильевич Завадовский (1776-1777), Семек Гаврилович Зорич (1777-1778), Иван Николаевич Корсаков (1778-1779), Александр Дмитриевич Ланской (1780-1784), Александр Петрович Ермолов (1785-1786) и еще какие-то Стахиев, Страхов (1778), Левашев, Ронцов (1779), Высоцкий (1780), Мордвинов (1781); в последнее десятилетие (1786-1796) было 5 “избранников”: Александр Матвеевич Мамонов (1786-1789) и Платон Александрович Зубов (1789-1796), да какие-то Стоянов, Милорадович и Миклашевский. Все наиболее влиятельные преемники Потемкина — Завадовский, Зорич, Корсаков, Ланской, Ермолов, Мамонов — поднимались и падали при его участии, находились в некоторой зависимости от него; один только Зубов занял самостоятельное положение и нанес чувствительный удар властолюбию всемогущего временщика.

Любопытно, что расцвет фаворитизма (1774 — 1786) совпадает с периодом законодательных работ Екатерины, начиная с “Учреждения о губерниях” (1775) и кончая “Жалованными грамотами” (1785). Из документов не видать, чтобы фавориты принимали участие в составлении законопроектов; но в письмах, записках, дневниках встречается много указаний на то, что Екатерина посвящала своих “учеников” в очень ответственные дела и работы, не говоря уже о мелких поручениях частного и государственного характера.

Давно и хорошо известно, какое значение имел “двор” повсюду при “старом порядке”. Получить видную должность, крупную награду, выгодный подряд, вообще сделать “большое дело”, минуя двор, почти не было никакой возможности; а при дворе все зависело от партий, которые поддерживали фаворитов или боролись с ними.

“избраннику”, только что попавшему “в случай”, да еще при содействии того же Румянцева. А между тем графиня настойчиво советует мужу писать Потемкину, благодарить его, поддерживать с ним добрые отношения. Так, 8 Апреля 1774 года она пишет: “Григорий Александрыч столько много тебе служит во всяком случае и, пожалу[йста], поблагодари его; даже и мне великие атенции делает, и смотрит во всяком случае доказать; вчерась он мне говорил, чтобы я к тебе писала, чтобы ты к нему обо всем писал прямо, что я и советую [сделать], во-первых [потому] что и он во все входит, да и [потому, что] письма все кажет [императрице]... А я к тебе, батюшка, писала об Мише, что он [Потемкин] мне говорил, что захочешь ли ты, чтобы его в майоры гвардии; я сказала, что в секунд-майоры нету авантажу идтить; он [Потемкин] мне на то отвечал, что и секунд-майор да с чином... он мне сказал, чтобы я к тебе писала об этом, и ты бы отписал, надобно ли это тебе: так ты, батюшка, сам с Мишей поговори... Григорий Александрыч жить будет во дворце по возвращении из Царского Села; Александру Семенычу [Васильчикову] пожалованы деревни в Польше 3. 000 душ, дом в Петербурге очень хороший строят и 50 тысяч денег... От Бибикова еще решительных известий нету, и он сам поехал из Казани, они [пугачевцы] уже к Сибири пробираются... Григорий А[лександрович] Бибиков очень протежирует”.

Летом 1774 года закончилась турецкая война, и 10 июля в деревне Кучук-Кайнарджи был подписан мир; однако празднование его пришлось отложить в виду болезни фельдмаршала и тем более в виду пугачевщины; ее подавили осенью того же года; 10 января следующего года казнен Пугачев; через две недели императрица с двором приехала в Москву и осталась здесь до 20 декабря. Праздновать мир предполагалось 10 июля, и к этому дню приурочены были награды. Румянцевы были тогда в затруднительном положении; на просьбу графини послать денег детям граф отвечал отказом. “А я так и подавно ничего не имею, пишет графиня 3 февраля 1775 года: нонешний год без доходов жить принуждена буду; не только что получать; еще, занявши, и в Чебарчино надо послать на винокуренный завод... Может быть, приезд твой [в Москву] долги мои и твои заплатит”... По слухам Румянцевым собирались дать староство в Польше; графиня находила, что лучше бы русские деревни. “Вижу, что и ты о сем думаешь, пишет она мужу 9 апреля 1775: Ежели случай будет, так думаю Григорию Александрычу о сем дать знать. Вчерась он меня у обедни спросил, что ты пишешь, я ответила, что все про домашние дела; ему послышалось, что об Малороссии; я говорю — нет, про свои все дела; но такое, что сказать теперь не время, а после вам скажу, потому что были у обедни, так тут говорить неколи, и теперь буду искать случая и о подмосковной стану говорить; увижу, что он мне скажет. Он же вчерась сказал Микалаю Иванычу Салтыкову, что, я думаю, Петр Александрыч не будет к торжеству, а после приедет. С чего он это говорил, не знаю, а я буду сожалеть, батюшка, ежели ты не приедешь, ты и у себя много потерять можешь... Что же пишешь, батюшка, чтобы поискать около Юрьева поближе деревень, — какие тут места и что прибыли в этих лоскутках? Я думаю, коли русские пожалуют, так, конечно, монастырские. Не знаю, так ли они хороши. Только у всех, У кого они, те, кажутся, изрядный доход получают и считали, что 10 тысяч душ. А нонече не инако, как зачали все твердить, что в Польше Чартарыйского деревни; мне бы, право, хотелось русские или лифляндские, а малороссийских у тебя довольно, кажется, по препорции, русскими очень бедны деревнями; а сверх того воля твоя, все твое, что и не пожалуют; мне бы подмосковную удалось выпросить; конечно бы старалася сыскать со всеми выгодами и ее бы просить у тебя мне на старости дать строить и утешаться по век мой...

Румянцев был принят императрицей со всеми знаками удовольствия и внимания, — сообщал английский посланник 13 (24) июля 1775 года, — хотя он уклонился от чести триумфального въезда, приготовленного самым великолепным образом. В день торжества он получил поместье в 5 т. душ, 100 т. рублей деньгами, столовый прибор, шляпу с лавровым венком, украшенную драгоценными камнями, ценою в 30 т. рублей, бриллиантовую звезду и ленту через плечо, сверх фельдмаршальского жезла и грамоты, прибавлявшей к его фамилии имя Задунайского.

Как при помощи того же Потемкина прокладывала себе дорогу “мелкая сошка”, видно на примере А. А. Безбородка и П. В. Завадовского. Оба они служили в канцелярии Румянцева, когда тот управлял Малороссией, и были секретарями при нем во время турецкой войны; обоих знал и Потемкин; как тот, так и другой обращались к нему с просьбами в надежде на повышение или награду; об этом знал и Румянцев.

Завадовский писал в 1774 году своему другу и сослуживцу гр. С. Р. Воронцову: “О деревне я не мог просить, пока совершенно не разведаю ее качества; да ежели судьба благоприятствует мне точно, то не уйдет от меня сие благополучие. Я еще в жизни для себя николи не делал проектов, а сжил уже половину века; да и не смел я на Понурницу открыть фельдмаршалу моих желаний, чтобы он не принял оных за надежду уже во мне великую к предлагаемому мне месту. Итак я доволен был, что он по моей просьбе велел написать от себя письмо к Г[ригорию] А[лександровичу], которое тебе прилагаю; и пожалуй, не делав никому доверенности, истреби оное по прочтении тотчас. Ежели много или недовольно найдешь ты в оном лестных экспрессий, извиняй и то и другое обстоятельство тем, что я сам его слагал... Мое письмо к П[отемкину] состоит в полном себя препоручении в его волю, в благодарнейшем признании его чрезвычайного благодеяния и в готовности исполнять, что по тому прикажет”. Упоминая в письме 15 апреля 1775 года о встрече своей с кн. Н. В. Репниным, Завадовский сообщал тому же другу: “он ко мне весьма был ласков, а о деле ничего не знает: уверял, что случайный [Г. А. Потемкин] меня любит и помнит, однако ж, когда не делает, то он мнить, что есть тому препятствия”. Вскоре писал Потемкину и сам фельдмаршал: “Я видел твое письмо к Петру В[асильевичу] Завадовскому, в котором ты предваряешь самым делом мои усердные желания добра ему наибольшего. Благодеяния твои для него не только мне приятны, но во исполнении оных я возьму участие сердечным обрадованием и самою благодарностью, что ты, будучи мне друг, распространяешь свою помощь и милости на человека, коего я, любя, желаю твои паче узреть на нем благотворения. Ничего я тут не скажу о его свойствах. Вы, конечно, об оных равного со мною мнения и достоверности, когда его избираете к месту весьма лестному, и когда притом не забываешь его пользы, чтоб поправить его состояние со стороны недостатка в имении; чему я поистине столь много и искренно порадовался, как не могу более чувствовать удовольствия и ко всему до меня относящемуся. Прости, любезной друг, и живи для счастья многих”.

“Я прилагаю письмо ко мне Григория Александровича. В нем не найдешь ни слова, о чем бы должно уже написать, ежели бы его намерение было на мою пользу. Ведь и то может быть, что он, рассердяся на кого- либо, хотел переменить его мною, а как гнев утих, то и нет больше намерения”. Положение оставалось неопределенным и в марте, судя по следующим строкам Завадовского к тому же Воронцову: “Я, конечно, не унываю, да и никак не уповаю на предложение Г[ригория] А[лександровича] П[отемкина], чтоб с оного что либо быть могло”. Речь идет, очевидно, не только о желании Завадовского поправить свое состояние, но также о предложении какой-то должности со стороны Потемкина. Завадовский, прямо и просто писавший другу о своих нуждах или об интересовавших его людях и событиях, соблюдает особую осторожность, когда упоминает о предложении Потемкина. По-видимому, еще раньше, чем Завадовский был представлен в Москве императрице, фельдмаршал и фаворит условились дать ему место в столице.

В 1775 году Екатерина уволила двух своих секретарей, “находившихся у принятия челобитен на высочайшее имя”: тайный советник Стрекалов получил новое назначение, а коллежский советник Козицкий, по болезни, вышел в отставку от всех Дел; на их места в том же 1775 году назначены были Завадовский и Безбородко: первый — 10 июля, второй — 8 декабря.

По преданию, Румянцев, отправляясь во дворец Екатерины, когда праздновалось “мирное торжество”, взял с собой в карету на всякий случай Завадовского. Государыня встретила фельдмаршала на крыльце и расцеловала. Тут бросился ей в глаза своей наружностью Завадовский. Румянцев заметил ее взгляд и дал лестный отзыв о красавце-полковнике, который в течение десяти лет разделял его труды. Екатерина тотчас пожаловала Завадовскому бриллиантовый перстень со своим именем.

Так, по-видимому, Румянцев, при помощи сестры, подготовил “случай” Потемкина, а тот, в свою очередь, через Румянцева подготовил себе преемника.

В архиве кн. Воронцова сохранилось до 30 документов, писанных Завадовским, по его новой должности, за последние 5 месяцев 1775 года; им же написан манифест 7 ноября 1775 года к “Учреждению о губерниях”.

— Красновичами, селом в Суражском уезде, Черниговской губернии. 11 декабря 1775 года ему пожалованы были земли в Белоруссии.

В конце 1775 пошли толки о “случае” Завадовского. Геннинг писал 1 (12) января 1776 года: “Если верить сведениям, недавно мной полученным, императрица начинает совсем иначе относиться к вольностям, которые позволяет себе ее любимец [Г. А. Потемкин]. Отказ гр. Алексея Орлова от всех занимаемых им должностей до того оскорбил ее, что она захворала... Уже поговаривают исподтишка, что некоторое лицо, определенное ко двору г. Румянцевым, по-видимому, скоро приобретет ее полное доверие. Это обеспечит влияние фельдмаршала. Он далеко не расположен к Франции, но за то с другой стороны вполне предан его прусскому величеству”.

Англичанин получил сведения из надежного источника. “Порадуйся, мой друг, писал Завадовский 3-го января 1776 года гр. С. Р. Воронцову: что на меня проглянуло небо и что уже со вчерашнего дня генеральс-адъютантом ваш искренний друг и преданнейший слуга”.

Так начался “случай” Завадовского; но говорили о нем исподтишка и писали намеками. Гр. Е. М. Румянцева в письме 12 января 1776 года упоминает о Завадовском: “Петр Василич по вечерам все дома в упражнении письменных дел: только и видеть его по утрам, а вечером ко мне ходит. И Александра Андреича [Безбородка] редко вижу, все пишет, да и знакомство у него здеся”.

Недели через две при дворе и в городе судили и рядили об удалении Потемкина, об усилении Орловых, о новом фаворите. Французский дипломат Корберон записал 1 февраля (н. с.) 1776 года, что, по слухам из Москвы, ожидают перемен, а именно — Потемкин падает, и возвращается кн. Г. Г. Орлов; затем 11 февраля (н. с.) он записал, что в этот день на куртаге был новый фаворит, кабинет-секретарь Завадовский. “II est mieux de figure que Potemkin, mais le plus essentiel il le possede eminemment. La faveur n'est cependant pas encore decidee: ses talens ont ete on effet mis a l'epreuve a Moscou; mais Potemkin, qui a, dit-on, plus de temps a lui, a toujours l'air de credit. Sa Majeste Imperiale lui a fait encore ce soir de mines d'intelligence; mais ce qui prouve plus pour lui, c'est le commandement d'un regiment qui vient de lui etre donne; ainsi Zavadovski n'est probablement qu'une amusette”.

“игрушкой” императрицы, которая, по ее собственному признанию, дня прожить не могла без любви; т. е. без игры в любовь. Завадовский, судя по его дружеским письмам к гр. С. Р. Воронцову, искренно и глубоко полюбил Екатерину; может быть, этой искренностью и глубиной чувства объясняются те огорчения, тревоги и жалобы, о которых говорит императрица в своих письмах к нему.

Новый фаворит был так скромен, что никому не внушал опасений; общее внимание было сосредоточено на борьбе, завязавшейся между Г. А. Потемкиным и Г. Г. Орловым. От исхода этой борьбы ждали больших перемен. Императрица, избрав Завадовского для удовлетворения своей насущной потребности в любовной ласке, сохранила за Потемкиным все его влияние на дела, еще выше подняла его авторитет и обогатила его щедрыми дарами. В первые месяцы своего “случая” Потемкин ограничивал свое честолюбие и готов был сблизиться даже с “малым двором”. Вскоре однако обнаружились в нем чванство, высокомерие, хищничество, все дурные свойства любого выскочки. Он вызвал озлобление как в Орловых, так и в кругах, им враждебных; те и другие ополчились против общего врага. Тогда императрица решилась вернуть ко двору кн. Г. Г. Орлова и предложила ему вступить во все прежние его должности. Таким образом при дворе оказалось трое фаворитов; самый скромный из них, Завадовский, поневоле должен был выбирать между Орловым и Потемкиным или создавать для себя независимое положение, а это значило интриговать против двух прежних фаворитов; для такой интриги у Завадовского не было ни охоты, ни уменья, ни средств; он попытался поддерживать добрые отношения и с Потемкиным, и с Орловыми. Вся эта путаница отразилась в письме графини Румяндевой мужу 2 февраля 1776 года: “Ты, батюшка, пишешь, говорить она, чтоб я к тебе писала, что найду примечательного. Истинно сказать, что так мудрено, непонятно здесь видеть, а заочно чаю, и мудренее кажется. Григорий Александрыч [Потемкин] по наружности так велик, велик: что захочет, то сделает. Третьего дня в вечеру... конную гвардию отдали [было ему] в команду,... но утру [государыня] дала приказ писать, а там остановили; опять к вечеру послали... А многие уверяют, что горячность уже прошла та, которая была. И он [Потемкин] совсем другую жизнь ведет: вечера у себя в карты не играет, а всегда там прослуживает; у нас же на половине такие атенции в угодность делает, особливо по полку, что даже на покупку лошадей денег своих прислал 4 т. рублей... Вы его бы не узнали, как он нонеча учтив предо всеми. Веселым всегда и говорливым делается; видно, что сие притворное только. Со всем тем, чего бы он ни хотел и ни попросил, то, конечно, не откажут. Петра Василича [Завадовского], думаю, что он не так любит, как в Москве было, хотя со стороны Петра Василича очень соблюдено все то же, и ходит к нему, да не так принимается, как прежде. Вы знаете, какие заключения делали об нем, и здесь весь город то же думает, а он отпирается. Я же скажу, что признанием от Петра Василича против тебя, батюшка, и ласкою, которую он и мне оказывает, заставляет себя любить. Ты сам знаешь, батюшка, что я ничуть знакома не была, а единственно это по тебе он делает. Александр Андреичь [Безбородко] не к месту пришел, нечто неудачливо, его же фигура неавантажная, и слышу, что рассуждают, что не таков, как думали... Семен Романычь [Воронцов] приехал и так худ, слаб, в ипохондрии и, думаю, пойдет в отставку, считая себя обиженным, что по сю пору бригадир. Петр бы Василич, может быть, ему и помог бы, да сам собою не отважится делать, чтобы не рассердить больше и на себя поднять, а видно, что сам просить или говорить об нем Григорию Александрычу не хочет. А дружба Воронцова с Завадовским такова же, как и прежняя была. Все, что я к тебе ни писала, ты, конечно, батюшка, разуметь не будешь; мы, и здесь живучи, ничего еще не разумеем. Прасковью Александровну [Брюс] ниоднова еще во внутренние покои не звали, а Григорий Александрыч ее по старому дарит и претекст сыскал, велел звать крестить и цветок бриллиантовый подарил, еще браслеты, через что считает ее иметь в своих интересах. У него Самойлов, его племянник, теперь употреблен во все проворства и шептания”. 

“Мудреное” положение, о котором пишет графиня, стало еще мудренее, когда появился на сцене новый актер. Графиня сообщала мужу 10 февраля 1776 года: “Вчерась к вечеру неожиданно князь [Г. Г.] Орлов приехал и еще у двора не был: а я пишу поутру, не знаю, к обеду ли будет или после... Теперь все интригуются о приезде княжем, многие думают, что он так, как и братия, от всего отойдет и правление конной гвардии его тронет”. Через 5 дней она пишет: “Нового тебе сказать только имею, что князь Григорий Григорич [Орлов] приехал не ожидаем скоро сюда... Князь еще ни во что не входит, ни конной гвардией не командует. По приезде его Григорий Александрыч [Потемкин] от команды полку конной гвардии отказался и [он], в десять день правления конной гвардией, зачал было все переменять... Князь [Орлов] по старому ничем не переменился, все таков”.

Ждали, что положение кн. Григорья Григорьевича выяснится, когда приедет из Москвы гр. Алексей Григорьевич. Однако, и по его приезде положение осталось неопределенным. Кн. Григорий Григорьевич заболел.

“Два посещения, сделанные князю императрицей во время его болезни, — сообщал в донесении 8 марта 1776 года Оакс [заменивший Геннинга], вызвали горячее объяснение между нею и ее любимцем [Потемкиным] и, хотя он в настоящую минуту пользуется полной властью, многие по секрету предсказывают его падение, как событие весьма недалекое. Но я думаю, что это следует объяснить всеобщим желанием [чтобы он пал]... Доказательством дурного мнения об его характере служит то, что весьма многие поверили слуху, совершенно неосновательному, о том, будто бы он отравил князя Орлова”. “Впрочем, замечает далее Оакс, зависть (то ко всякому, кто пользуется малейшим отличием императрицы, чрезмерна”...

В марте, апреле, мае, июне продолжались толки и споры о том, устоит ли Потемкин, или его свалят Орловы.

Корберон склонен был верить слухам о скором и неизбежном падении Потемкина и находил, что все будут этому рады: “Sa hauteur deplaisoit et il la faisoit paraitre meme devant l'Imperatrice. Ilaeu avec elle, le jour de Paques, une scene indecente, par le refus qu'il lui donna au sujet d'une chose qu'elle lui demandoit. Orlof tient toute la faveur de Catherine II, qui le regarde comme un veritable ami; mais il ne veut point d'autre place de coeur, et cette souveraine ayant besoin d'amant, Zavadovski le sera; mais il n'aura aucune autorite, dit-on”...

Наконец, 21 июня 1776 года Потемкин отправился в Новгородскую губернию для осмотра полков. Враги его ликовали; несмотря на дворцовые экипажи, предоставленные “светлейшему князю” (Потемкин получил этот титул 21 марта того же года), на множество слуг и вообще на чрезвычайно пышную обстановку всей поездки, видели в ней знак падения его могущества и — ошиблись.

Корберон писал 3 июля (н. с): “Le favori, barde de tous les cordons du Nord, est enfin parti, charge de toutes les maledictions possibles,mais de beaucoup d'argent”. Называли разных кандидатов на место Потемкина в военной коллегии — гр. А. Г. Орлова, кн. Н. В. Репнина, гр. П. А. Румянцева, гр. 3. Г. Чернышева. Все эти слухи оказались ложными; Оакс сообщал 26 июля (6 августа) 1776: “Кн. Потемкин приехал сюда в субботу вечером и появился на следующий день при дворе. Возвращение его в комнаты, прежде им занимаемые во дворце, заставляет многих опасаться”, что, быть может, он снова приобретет утраченную им милость”.

О Потемкине впоследствии (1789) он заметил: “общая ненависть к нему выбирает [из его качеств] только худое; достигая все покорить под свою пяту, не дорожит способами”. Завадовский искал сближения и с “малым двором”. В 1776 году (по-видимому, в апреле) он писал гр. С. Р. Воронцову: “К утешению своему, я прибавку имею, что великий князь стал со мною милостиво разговаривать”. Достаточно было добрых чувств к Орловым и цесаревичу, чтобы потерять расположение Потемкина. Завадовский этим не ограничился; по словам Кастера, в нем вдруг проснулась энергия, и он задумал бороться с временщиком; победа оказалась на стороне последнего. Это было летом 1777 года. Завадовский писал гр. С. Р. Воронцову (8 июля): “Собылось со мною все, что ты думал; оправдались твои предречения — я столько несчастлив, сколько истинны твои заключения. Горька моя участь, ибо сердце в муках и любить не может перестать. Сенюша, тебя стыжусь, а все прочее на свете не даст мне забвения. Среди надежды, среди полных чувств страсти, мой счастливый жребий преломился, как ветер, как сон, коих нельзя остановить: исчезла ко мне любовь. Последний я узнал мою участь и не прежде, как уже совершилась. Угождая воле, которой повинуюсь, доколе существую, я еду в деревню малороссийскую; ты меня в ней найдешь по своему предвещанию. Мой отпуск хотя с тем определен, дабы через 6 недель возвратиться, но могу ли я чему-нибудь уже верить. Заклинаю тебя дружбой и любовью, не огорчайся и не обвиняй ее тяжким образом. Представь человечество и страсть и, забывая все прочее, люби и будь привязан, по крайней мере, за то, что она вечно мила моему сердцу. Я не чувствую обиды, люблю одинаково, и буде б страсть облегчилася, вместе с оною теперь действующая останется во мне благодарность... Рыданием и возмущением духа платя горькую дань чувствительному моему сердцу, я столько ослабел, что не в состоянии о себе говорить... Еще не скажу, чтоб я был в силах бороться с печалью еду в лес и пустыню не умерщвлять, но питать оную... Сенюшенька, не забудь меня, спрашивай обо мне у своего брата, а я теперь сажусь в свою коляску, оставляя город и чертоги, где только был счастлив и злополучен, и где сражен я на подобие агнца, который закалается в ту пору, когда ласкаясь лижет руку...”

В других письмах, в то же время, Завадовский продолжает оплакивать потерянное счастье и ясно обнаруживает основные черты своего характера. “Часто кровь во мне загорается, пишет он гр. А. Р. Воронцову: наподобие той вспыльчивости, в коей ты меня сей день сам видел. Я чувствителен к добру и к худу, и первые минуты во всяком разе выводят из рассудка, к которому по счастью возвращаюсь скоро”. Гр. С. Р. Воронцову он писал: “Голова моя беспрерывно занята чувством сердечным, так что я не в состоянии разбирать всего того, что мне нужно или полезно... Государыня сегодня у меня спрашивала: был ли у меня Иван Перфильевич Елагин, вышедши от нее. Признаюсь, что я вчера столько расчувствовался, что не помню ни моих речей, ни что мне говорено. Впрочем я должен возвратиться месяца через два. Напрасно мнят излечить меня разлукой. Я поеду и приеду на подобие уязвленного оленя, который бежит и пробирается сквозь леса густые; но вонзенная стрела всегда в боку и не упадает”. “Не верь так скоро, что я уже покоен... говорит он в следующем письме к тому же другу: сердце не покорно рассуждению; чувства оного вечны и превечны. Бывают минуты разума, но пуще меня отягощающие. Размышление о страсти и самое терзание есть дань сердцу и дань ему приятная... Мученье мое без исцеления, потому что мне приятно мучиться. Безумием, слепотой или чем хочешь называй мое состояние, я не стану спорить; однако ж оно мило и сие на веки. Пусть время всех лечит, но врачом моим оно не будет”...

Завадовский оправдал эти слова в дальнейшие годы; он, действительно, не забывал своей любви, своей страсти к Екатерине; воспоминание минувшего счастья мешало ему вступить в брак с прекрасной, страстно его полюбившей девушкой в 1787 году, т. е. 10 лет спустя после его “случая”. Завадовский — типичный “сентименталист”, и самый стиль его писем напоминает чувствительные романы и повести XVIII века. Достаточно приведенных отрывков из дружеской переписки Завадовского, чтобы живо представить себе те (не дошедшие до нас) жалостные письма и записочки, на которые отвечала императрица. Разумеется, этому “агнцу” или “оленю” не под силу была борьба с таким “богатырем”, как Потемкин. Но едва ли именно Потемкин был главным или единственным виновником падения Завадовского. Екатерина не любила скучать, а чувствительный фаворит сам то и дело жаловался и ей, и друзьям на свое грустное житье. Так, например, он писал 16 марта 1777 года гр. С. Р. Воронцову в ответ на его просьбу писать почаще: “Не могу тебе сего обещать... Новостей ты не хочешь; поверь, что я их меньше всех знаю и последний в городе сведаю, ежели б что и было. Ты знаешь, что я любил упражняться моим делом, но здесь я не имею никакого. И так всегда один, время иногда провождаю, читая книги, однако ж не больше в голове остается, как воды, решетом почерпнутой... Чтоб я всем сердцем был доволен, этого сказать не могу, но, сравнивая себя с теми, которые меня ниже, благодарю за все Бога. Впрочем, Сенюша, не клади столь много надежд на добродетели, кои мне приписываешь. Они суть утешением любомудрцам, а не достоинство света. Познал я двор и людей с худой стороны, но не изменюсь нравом ни для чего, ибо ничем не прельщаюся...” В том же письме он настойчиво звал друга приехать в Петербург: “Страшись, Сенюша, не возвратиться [из Италии] и бойся не приехать вскоре”. К этим строкам императрица приписала своей рукой: “И я прошу — возвратитеся скорее”.

Завадовский посвящал Екатерину в свои задушевные письма к нежно-любимому другу и читал ей письма Воронцова. Так, например, в апрельском [?] письме 1776 года он говорит: “Другое твое письмо я прочел пред государынею. Увещания твои приняты в их цене; но смеялись клевете, которая твою мораль воспалила. Надобно тебе знать, что я утром от 9 часов до обеда при лице государыни; после обеда почти до 4 часов у нее ж: 7-й и 8-й часы провождаются в большом собрании, где все играют, а я не всякой же день. По окончании сего я опять бываю у государыни, и от 10-го часа уже не выхожу из комнаты своей... Право, я не наживу имя игрока... В те часы, когда все играют, по необходимости должно принять карты, чтобы не представить во весь рост болвана... В удостоверение свое спроси графиню Екатерину Михайловну [Румянцеву], игрок ли я и как часто она меня в игре видит? А у государыни, прочтя твое письмо, я спрашивал, видит ли она меня таковым? Но она сказала со смехом, что это клевета. Однако ж и ей, и мне приятно было видеть, что мои погрешности и пороки столь строго тебя, любезный друг, трогают”...

Из этих строк видно, как складывался городской день фаворита. Не веселее жилось и за городом. “Поистине писать нечего, жалуется Завадовский тому же другу в 1777 году: “Жить здесь во многом прохладнее против города; однако ж я ничем не могу истребить скуки, которая весь веселый нрав во мне подавляет. Смущаюсь так властно, как бы я что-нибудь нехорошее для себя предчувствовал, хотя, отнюдь не имею причины того ждать или опасаться. Упражнение мое — вседневно топтать здешние не весьма благовидные места, и между тем удается разбирать французскую книгу. Приобрести свободоречие в сем языке, сколь он ни нужен, я почти отчаяваюсь, но разуметь оный становится мне легко”.

— та же позевота; кто сам скучает, тот обыкновенно заставляет скучать и других. Этот скромный чувствительный хохол, воспитанник иезуитского училища в Орше и затем Киевской Академии, 15 лет прослуживший в канцеляриях при гетмане Разумовском и фельдмаршале Румянцеве, сам уподоблявший себя агнцу и еленю, конечно, был чрезвычайно своеобразной фигурой в длинном ряду “избранников” Екатерины. Бесшумно начался его “случай” в разгар ожесточенной борьбы таких соперников, как Орлов и Потемкин; по всей вероятности, как в тихой пристани, отдыхала Екатерина в задушевных беседах с Завадовским после бурных схваток то с кн. Григорьем Григорьевичем, то с кн. Григорьем Александровичем; так же бесшумно и кончился “случай” Завадовского; он погоревал, поплакал об утрате быстро промчавшегося счастья; она — весело, на даче Потемкина, бросилась на шею Типичному проходимцу, сербу Зоричу, грозившему горло перервать сопернику и кончившему сбытом фальшивой монеты... Завадовский — светлое пятнышко, мелькнувшее на грязном фоне екатерининского фаворитизма. Он не решился даже и на то, чтобы нажиться, продвинуть своих родных или друзей, исходатайствовать им чины и подачки. Правда, императрица не забыла его своими щедротами, но в сравнении с тем, что извлекли из своих “случаев” другие, более видные и властные, “избранники”, доля Завадовского была очень скромной.

Корберон записал 14 июля (н. с.) 1778 года, что в одной знакомой ему Петербургской семье подсчитали расходы на фаворитов (до Зорича) и получили итог в 48 мил. рублей.

Английский посланник Гаррис приводит следующий список расходов с 1762 по 1783 год: Орловы получили 45 т. душ и 17 миллионов рублей драгоценностями, посудой, дворцами, деньгами; Васильчиков — 100 т. р. деньгами, 50 т. р. драгоценностями, дворец с мебелью во 100 т. р., посудой 50 т. р., 7 т. душ и пенсию, в 20 т. р. (за 2 года); Потемкин — 37 т. душ, до 9 м. р. драгоценностями и проч. (за 2 года); Завадовский — 6 т. душ в Украйне, 2 т. душ в Польше, 1. 800 в русских губерниях, 80 т. р. драгоценностями, 150 т. р. деньгами, 30 т. р. посудой и пенсию в 10 т. р. (за 2 года); Зорич — земли в Польше стоимостью до 500 т. р., в Лифляндии до 100 т. р., деньгами 500 т. р., драгоценностями 200 т. р., командорство в Польше с ежегодным доходом в 12 т. р. (за 1 год); Корсаков — подарок в 150 т. р., на уплату долгов 100 т. р., на обзаведение 100 т. р., 4 т. душ в Польше, 2 т. р. в месяц на путешествие. дом Васильчикова (за 16 месяцев); Ланской (при вступлении) — бриллиантов на 80 т. р., на уплату долгов 30 т. р.

Иные цифры дает Кастера: Орловы получили 17 м. р., Высоцкий — 300 т. р., Васильчиков — 1 м. 100 т. р., Потемкин — 50 м. р., Завадовский — 1 м. 380 т. р., Зорич — 1 м. 420 т., Корсаков — 920 т., Ланской — 7 м. 260 т. р., Ермолов — 550 т. р., Мамонов — 880 т. р., братья Зубовы — 3 м. 500 т. р.; расходы фаворитов — 8 м. 500 т. р.; всего 92 м. 500 т. р.

Все эти цифры далеко не точны; в действительности фавориты обошлись стране много дороже: кроме явных даров, они получали тайные; под чужим именем они участвовали в выгодных предприятиях — в откупах, поставках, подрядах.

— любопытная страница не только придворной, но и хозяйственной жизни; это один из важнейших факторов в образовании крупных богатств в русской дворянской среде ХVIII века. 

Состояния, созданные самими фаворитами или при их помощи, значительно превосходили старинные имения столбовых дворян. Нужны были десятки, даже сотни лет, чтобы создать крупное имение в несколько тысяч десятин или накопить капитал в несколько сот тысяч рублей, не говоря уже о миллионах; а фаворит, даже столь незначительный, как Завадовский, становился миллионером в два года. Правда, громадные средства, легко доставшиеся, быстро и проживались и многие фавориты умирали без потомства; все-таки наиболее известные богачи второй половины XVIII или первой половины XIX века обязаны своими средствами фаворитизму.

Наконец, фаворитизм имел и социальное значение: он расслоял дворянскую среду и поднимал наверх семьи мелких, никому (кроме соседей) ранее неведомых помещиков; таким образом в первые ряды русского дворянства попадали потомки или родственники фаворитов, люди им близкие или нужные. Фаворит либо сам пробивался со своей родней в ряды высшей аристократии и бюрократии, либо помогал другим стать и удержаться в этих рядах. Как фаворит в тесном смысле слова, Завадовский — ничтожная величина, действительно, игрушка, которой забавлялась Екатерина, пока это ей не наскучило; и бросила она Завадовского так же, как дети бросают игрушку или взрослые — колоду карт. Но ”случай” поставил Завадовского в такую связь с императрицей, двором, администрацией, что из него вышел выдающийся — и по талантам, и по энергии — государственный деятель. Вместе с ним появился при дворе друг его молодости А. А. Безбородко. Судя по письму Румянцевой и он предназначался в “случайные”, да фигурой не подошел, а Корберон даже зачислил его в фавориты наряду с Завадовским. Была или нет хотя бы мимолетная “связь” Безбородка с Екатериной, безразлично; не угодив по фигуре в фавориты, Безбородко попал в первые министры и, как единственный докладчик, правил Россией, пока не поднялся наверх П. А. Зубов. Все они, Орлов, Потемкин, Завадовский, Безбородко, Зубов оказывали покровительство длинному ряду лиц, заполнявших штаты бесчисленных канцелярий в столицах и в провинции. Установилась цепь посредников между мелкими чинами внизу и высшими властями вверху. Возвышение или падение фаворита, победа или поражение его партии касались не только узкий придворной среды, но всей бюрократической машины, которую наладила Екатерина одновременно с расцветом фаворитизма.

Чрезвычайно интересны отзывы Завадовского о деятелях, учреждениях и порядках екатерининского царствования, рассеянные в его переписке с Воронцовыми; в этих отзывах он дает характеристику и двора, и фаворитов; по личному опыту, по непосредственным наблюдениям он судил о развращающем влиянии двора на весь уклад русской жизни того времени.

Бюрократизм, созданный законодательством Екатерины, был отравлен ядом фаворитизма, неизбежного и рокового спутника абсолютной власти. Фаворитизм, как явление историческое, на всем протяжении русской истории обнаружил известное постоянство в своих формах. Но время делало свое дело и отражалось даже на таком по существу косном учреждении, как императорский двор. Отживали свой век и возникали вновь придворные обычаи и порядки — и в ходе придворной жизни действовал закон развития; еще сильнее было действие другого исторического закона — закона косности; до самого крушения монархии ни одно из учреждений не оставалось настолько неподвижным, не изменялось так мало, как двор, всегда и всюду хищный, продажный, развратный. 

в Собственных Его Величества Библиотеках (Зимний Дворец, № 231); копии с них — в Русском Историческом Обществе. Порядок писем произвольный и не соответствует содержанию. Все они относятся, несомненно, к тому времени, когда Завадовский был “в случае” (1775-1777). Некоторые могут быть датированы точнее. Так, №№ 8 и 9 написаны не позже 30 апреля 1776 г.: в этот день состоялся первый выпуск “благородных девиц”, воспитывавшихся в “Смольном монастыре”; экзамены здесь производились в течение года по разным возрастам; аттестаты подписывал и П. В. Завадовский (6 мая). № 17 относится, по-видимому, к 24 ноября 1776 г. — вицеканцлер (со 2 апреля 1775) гр. Иван Андреевич Остерман давал в этот день парадный обед (Corberon, II, 64). № 26 — по приезде из Москвы, значит, не раньше 24 декабря 1775, а по содержанию — значительно позже. № 27 относится, может быть, к 8 июня 1777, когда кончился “случай” Завадовскаго. № 37 — весной 1776 года, когда готовилась поездка в. к. Павла Петровича заграницу; фельдмаршал Румянцев был вызван в Петербург письмом 18 апреля 1776. № 38 — летом 1776 г., когда близ императрицы находились смолянки первого выпуска. № 39 — не раньше 11 марта 1776, когда гр. Г. А. Потемкин получил титул светлейшаго князя (Римской империи). № 40 — незадолго до 9 февраля 1776, когда кн. Григории Григорьевич Орлов приехал в Петербург. № 49 относится к самому приезду кн. Г. Г. Орлова 9 февраля 1776. № 51 — после 9 февраля 1776. № 53 — по-видимому, перед отъездом князя Г. Г. Потемкина в Новгородскую губернию 21 июня 1776. № 55 — не ранее 14 августа 1776, когда гр. П. А. Румянцев вернулся из Берлина, и не позже 26 августа 1776, когда он уехал в Лифляндию. № 59 — не раньше марта 1776 года, когда приехал из Москвы гр. Алексей Григорьевич Орлов. № 61 — не раньше 21 марта 1776, когда Потемкин получил титул “светлейшего”. № 62 и 63, по-видимому, относятся к последнему дню “случая” (8 июня 1777).

1.

Благодарствую, голубенка; 150 поц[елуев] тебе отдам с радостью ежечастно.

2.

Петруса, ты смеесся надо мною, а я от тебя без ума. Я же улыбку твою люблю беспамятно.

3.

Петруса милой, все пройдет, окромя моей к тебя страсти.

4.

Решительно есть то, что я тебя люблю и любить буду, и твердо в том пребываю, а ты скорбишь по пустому. Теперь не требую ответа, ибо иду одеваться, а после обеда прошу прислать или сам принеси. Душа бесценная, Петруса, не скорби.

5.

прейди скорее! Обнимать тебя хочу.

6.

Ты, голубчик, запамятовал, что стократно я тебя просила, чтоб брату приехать велел, итак ни о чем теперь мне спросить, ибо давно сказала, что рада буду его приезде.

Прощай, друг сердечной, прогуляйся на здоровья.

7.

Ты самой Везувий: когда менее ожидаешь, тогда эрупция окажется; но нет, ничего, ласками их погашу. Петруша милой!

8.

По причины великой стужи я сегодня на экзамен в монастырь быть не могу; не рассудите ли с И[ваном] И[вановичем] [Бецким] отложит до другого дня?

9.

Петруса!

10.

Голубинка, моим ногам есть легче; а о прочем уже переговорим, но жаловаться тебя причины не подам, ибо все та же, что была.

11.

Батина, непростительно то, что разуму своему дозволяешь подобные ослобевающие души рассуждении; вер мне для своего спокойствия: право, я тебя не обмакиваю, я тебя люблю всею душою. Выходы, быть здоров и весел, живи; причины никакой не имеешь печалится и, пожалуй, не пиши вздор; для чести твоей кидаю письмо твое в огонь.

12.

Поздравляю тебя, голубчик, с лентою и возвращаю тебя письмо Штакельберхова (Штакельберг, Оттон Магнус (1736 — 1800), посланник в Варшаве— (1772 — 1780)); а о прочем просим не заботится.

13.

Поезжай, друг милой, и, о дело говоря, помни и то, что и я не празнословия произношу, когда тебя бажюсь, что тебя люблю паче всех.

14.

15.

Петруса, сегодня умной, за записку спасибо, а входя вчера в твое состояние, знала, что пройдет упоминать неприятного не буду, лишь вер, что не единая минута не была сердита и что люблю тебя как душу.

16.

Друг сердечной, всячески прошу тебя успокоит свой дух; надобно и нужно, чтоб в нас обеих мысли устроились; сожалею везма, что неможешь.

17.

Петрушинка, тоскую; пришли милые те часы, в коих с тобою бываю; будешь ли ко мне, или тебя не в мочь; душа моя, дай мне знать. У гр. Остерманн большой обед. Люблю тебя и не перестану любить. Напиши хотя, каков.

18.

Голубинка, милой мой друг, любовь наша равна; обещаю тебя охотно, пока жива, с тобою не разлучаться, ибо сие желания и собственная моя. Я здорова, сударинка Петрусинка.

19.

20.

Голубинка, кроме одной ласки, в ответ на твое письмо не имею тебя объявить; я вижу, что я тобою любима, и прошу тебя верить, что и я тебя люблю.

21.

Кончил ты цыдулко тем: огорченная любовь; но, душа моя, любовь мною, я почитаю, не огорченна, ибо я перед тобою не мыслями не виновата, но люблю тебя сердцем и душою чистосердечно.

22.

Голубинка, спасибо за преласковое твое письмецо; мне есть легче; люблю тебя взаимно душою.

23.

Мой советь есть—остаться при мне; 2) верит, когда чего говорю; 3) не ссорится ежечасно и по пустому; 4) отвратит мысли ипохондрических и заменить их забавными; 5) Заключение: все сие питает любовь, которая без забава мертва, как вера без добрых дел.

24.

Петруса, ты с ума сошел! Что за вздор! Куда ехать? Я, кроме ласка, не чувствую; кроме ласку, не оказываю тебя; а вот какие заключения! Хорошо ты употребляешь логику! Петруса, ты несправедлив в рассуждение меня; я не ищу причины сердится, да и я с природы не сердита, да малая вспыльчивость, коя во мне один твой взгляд переменяет. Душатка, шелиш, права. К чему запирайся в комнаты? Права, хипохондрия ни к чему не годится. Отдай мне моего Петруса милого, не запирай его: чернуша мне любит; а гневного барена оставь дома. Душенок, буде не хочешь слится лихим, то прейди с лаской.

25.

Петруса, милой, я менее кашлела сию ночь, как прошедшие, и теперь изрядно после сильного пота. Душенок, быть здоров и люби нас хотя малехинка, буде много не можно. Однако воля твоя, а я тебя люблю так сильно, как сегодняшняя вьюга богата снегом.

26.

Блажиш, Петринка, прошу вспомнить пункт, с которого мы пошли, время, как из Москвы приехали, и сравнят с теперешней и потому судит о будущем, притом [зачеркн.: и того] вспомнит и побочные обстоятельства и из того вывести конклюзии, что стремлении мои суть в твоей и моей пользе. Потеш меня и веселым и ласковым лицом, которое меня encouragiировать будет всего довести до желаемого положение. Письма прочту, а потом скажу, как быть. Шелиш, Петринка: одно дурное только помнишь, а добра ниже слегка не упоминаешь.

27.

Петр Васильевич, от трех до четырех тысячи душ но вашему выбору в Беларусии и в Украину, да пятьдесят тысячи рублей в нынешний год и тридцать тысячи рублей в будущей год с серебреным сервизом на 16 персон, надеюсь, что поправят состояние дома вашего. Впрочем что да езде касается, вы знаете, что сие я вам советала более для прогулке и дисипации, нежели Для иного вида. Возвращения ваше от вас всякой час зависит и быте уверены, что дружба моя при вас и с вами на веки неотъемлемая остается.

28.

носить укоризн и недоверчивость, ибо не то, не другое не справедливо, и страсть удручает, отнимая от нее свободу и обращает даже доказательства ее в мнимое притворство. Сам подумай: таковое мое положение каково. Для Бога, выведи нас обеих из таковых обстоятельствах тяжелых, обрати недоверчивость твою в доверенность и успокой свой дух. Сам увидишь, что люблю тебя, и горячо люблю. Что менее оказываешь мне сомнение, сам вспомни, то более мною и любви моей доволен бываешь.

29.

Страсть, которая показывает все твое письмо, не инако мне быть может, как приятна. Думал бы ты столько о само[державии], как я, не много бы упомянулся. Тайно, повторяю, я от тебя не имею. Подозрению о Попове (М. б., Василий Степанович Попов (род. 1743, ум. 1822), впоследствии factotum Г. А. Потемкина.), признаюсь, что смеялась, ибо чуткость твоя в сем случаи суть самой бред. Верь, Петруша, что я тебя люблю чистосердечно, и тебя никак и ни в чем не обманываю. Успокой свой дух. Ты мне драгоценен.

30.

Умилостивись, душа, чем я тебя так оскорбила, что ночь всю проплакал? Кажется, вчерась мы не так вовсе грустно расстались. Милой друг, конечно, тут есть какая ни на есть недоразумение. Буде то, что Бетской тебя звал в Совет сидеть, вить ты притом при мне останися. Батинка, Бога для не плач! Я не понимаю, почему на меня не можешь воззреть без слез. Того ли я желала, чтоб тебя видит в скорби. Буде не проклятой живописец, то бы я по утру узнала, что ты не вышел, и спешила бы узнать твою печаль; но он мне держал от десятого до третьего часа. Петруша, душа мая, с нетерпеливостью ждать буду вечера, чтоб тебя видит, авозлебо, увидя ласку мою, увидишь, сколь ты мне драгоценен. Сударка, я не знаю, право, что делать, чтоб тебя подать утешение.

31.

Батинка, сударка, Бога для, прошу тебя не скорбит. Я отнюдь на тебя не малейшую досаду не имею; люблю тебя, как душу, и не намерена отнюдь с тобою разлучится; не выходи никогда из моей комнаты, не помирясь со мною и без ласки; мне это скорбит, да и тебя; и тем умножается мое беспокойство. 

32.

Петруса, непонятно мне твой слезы. Буде ты чувствуешь нужда в том или тебя будет облегчение открыться кому, то откройся другу своему, авозлебо он принесет твоему состоянию облегчение, но только чтоб он так, как ты сам, поступал скромно. Письма же мои прошу не казать. Люблю тебя, люблю быть с тобою. Сколь часто возможно, только бываю с тобою, но Величество, признаюсь, много мешает. Душатка, успокойся! Я желаю причинить тебе удовольствие, а не слезы.

33.

прямо отдохновения, то сии часы тебя посвящены, а прочее время не мне принадлежит, но Империи, и буде сие время не употреблю как должно, то во мне родится будет на себя и на других собственное мое негодование, неудовольствие и mauvaise humeur от чувствие, что время провождаю в праздность и не так, как должна. Спроси у кня[зя] Ор[лова], не истари ли я такова. А ты тотчась и раскричися, и ставишь сие, будто от неласки. Оно не оттого, но от порядочного разделение прямо между дел и тобою. Смотри сам, какая иная забава, разве что прохаживаюсь. Сие я должна делать для здоровья.

34.

Голубчик милой, Петруса, бредни твой я получила и вижу и чувствую, с какою любовью они писаны; люблю тебя чистосердечно, все другое за сим следавать имеет. Я душою и сердцем твоим весьма довольна; ниуже что буду несправедлива? На первой случаю плачю тебя любовью; прочее не уйдет и не минует тебя, но форсированные марши теперь не у месту, ибо без нужда они более изнуряют, нежели добра приносят. Сударинка любезная, на прочее не ответствую, ибо говеем и начели заутрина. Вижу, каков был сон твой, и о том жалею, а для чего, ужо скажу. Прощай, Петруса Душа.

35.

Петрушинка, радуюсь, что моими подушечками тебя излечила, а буде ласка моя способствует твоему здоровью, так не будешь болен никогда. Душатка, нет передо мною вины твоей; протени руки, я тебя обнимаю. Быв милым, как ты есть, не имеешь причины переменить себе, я тобою чрезвычайна довольно и час от часу чту тебя наравне с любовью, коя непременно с тобою пребудет. Голубинка, душа милая, ты рожден для меня, и чувства наши большой части, а наипаче в ласки суть единакия; душа твоя когда летит ко мне, то на половины дороги встречается с моей.

36.

Батинка-душа, встала я позже обыкновенного и, быв духом тобою упражнена и не думав отнюдь, что ты беспокоин, не пришла к тебе, но спокойна села писать. Для самого Бога, прошу тебя, не пущайся воображением живым в несбыточные царства; не я застыла, не я застываю, люблю и почитаю тебя наравне, как и прежде, и вчерашнее мое беспокойствия не происходила от иного чего, как от того, что мне казалось, что ты ко мне переменил образ обхождения и просиживаешь в глубоком молчание часы со мною, кои приятные твои разговоры украшали прежде сего. Петруса любезной, обнимаю тебя стократно; буде любишь мне, грустит не станешь.

37.

Петрусинка душа, при сем посылаю к тебя письмо фельдмаршала. Вели[кий] князь так обрадовался, что он приедет, что он мне сказал, что все так благополучно готовится и так поспешно к его удовольствие, что он все сие за особое счастье почитает. Петруса, будто это легко, что трое сутки тебя не вижу. Я скитаюсь около твоих окошек, овозлебо выглянешь, и Бог весть, сколько раз на день мимо иду. Отдай мне Петруса! Где он душа? Долга твоя немочь, но доктор говорит, что лихорадки нету.

38.

Алимову и оби соловей Барщева и Нелидова, и погодя, как дож прошел, пошли мы по доскам катальных гор и возвратились домой. Душа мой, я совершенно соответствую твоему любезному безумствию, сама люблю тебя беспамятно. Да как и не быть так? Ты сердцем и душою питаешь мою страсть; нежность и чувствительность твоя ни с чем несравненно суть. Ангьелюшичка, друг мой, Петруса, люблю тебя, как душу, красавиц мой, и век любит буду; лишь сам не переменись, голубинка.

39.

Напрасно плачешь, напрасно и раскаяние. Ты мне не огорчил, я все сие позабыла давно и не пенаю; но нужно нам обоим восстановления душевного покоя; я наравне с тобою три месяца стражду, пучусь и ожидаю облехчение от рассудка, но не нашед предаю время. Князю Гр[игорию] Александровичу] говорить буду. О честности твоей не сомневаюсь; ты знаешь и расположении моей души. Одна время может делать то, чего не в власти твоей и моей. Прошу тебя, спокойся духом и телом; того же и для себя хочу.

40.

Благодарствую, голубинка, за письмо ласковое. Твои чувства, право, моим соответствуют; я никого с тобою наравне не люблю; любовь твоя утеха души моей; люблю тебя и любит буду вечно и столько же дружба к тебя имею и вижу, колико и ты чистосердечно ко мне привязан, изо всех твоих поступков. Я после обеда к тебя прейду, а княза Ор[лова] здесь нет. Я посылала спросит. Душенок мой, видит Бог, что я тебя плачу чистосердечным и горячим чувствием; прощай, обнимаю тебя, иду одеваться.

41.

Я б целая диссертация могла написать на законодательное мною полученной цыдульке; из нее вижу неумяхчимоказистая гордость; оплакал ты пустяки, а обида нигде с фонарем в руках никто не отыщет. Пророчество само собою исчезнет, когда основано не на предвидящая здравое рассуждение, но на одном горячем пусто-мыслящем воображении. Понеже рук и сердце простираешь, то вращаю тебя рябячие твои слабости и раскаяние твое ставлю и толькую в пользе любви. Ты вчерась пробовал, а я наперед знала, что без меня тебя быть нельзя. Господь никого не осудит, ибо ни я, да и никто, чаю, пред тобою не виноват; ты суди Боже на меня кладешь, а я говорю: Бог с тобою; сам не ведаешь, что творишь.

42.

Не старых, не новых, никаких преступлении за тобою, голубчик, я не знаю, и ты всячески достоин быть любим; отчаяние же иметь не должно ни в каком деле в свете. Я пред тобою в самом деле по сю поре вины не имею. Я, утешая тебя, следовала свою склонность, которая претерпела много недоверье; быть ласка притворятся мне ни для чего—ласка во мне врожденная. Нам обеим избегнуть приличнее всего для обоюдного согласия всякие споры, ссоры и неуместные тревоги, кои здравие повреждают, ума же выводят из естественного и приличного положения. Прекращаю; из опасения, да не будет сие почтено нравоучением неуместным.

43.

и быть уверен, что я тебя люблю чистосердечно.

44.

Пет[р]уса, мне сказывают, что ты нездоров, а мне кажется, что ты на меня гневен или же я оскорбила тебя своими рассуждениями; но как бы то не было, я тебя люблю и желаю весьма тебя видит и здоровым, и веселым, и здоровым. Душа Петруса, уйми скорбь, гнев и недуг; голубинка Петруса, Прошу тебя, милой друг.

45.

Петруша, свет таков: одного за то, хвалят, за что другого бранят. Сие зависит единственно оттого, как что удобно или у место. Что тебя нет подобного, во многом о том соглашаюсь, но на то никак не согласно, чтоб тебя почитать в жалком положение, и надеюсь, что о тебя иметь сожеление никогда случай не будет. Ребиндерю (Иван Михайлович Ребиндер (род. 1730, ум. 1792)) подарка приискать велено. Указ же подписанной о деле Апраксина] (в имении одною из Апраксиных в 1776 году возмутились крестьяне. См. “Сборник Исторического Общества”, т. XXVII, стр. 122.) посылаю. Прощай, прелюбезный Петруха.

46.

Я здорова и беспокой миновался. Петруса, люби меня, а я не токмо тебя соответствую, но еще упреждаю. Голубчик, батинка!

47.

Я не ведаю, кой причины ради придираетесь бранится; табатьерку вы вынесли из моей комнаты; прошу ее прислать ко мне обратно, ибо принуждение ни в чем не люблю и никак не стерплю. В прочем я пред вами ни в чем не виновата, а ваше табатьерку по вашему требованию вам возвращаю, ибо к безделицам не привязываю важности.

48.

мое совершенно тобою занято.

49.

Я б пришла к тебе охотно, но из того не выйдет, кроме обоюдных слез; то прошу тебя всячески, чтоб ты по предписание Кельхена (Кельхен Иван Захарович (1722-1810) —лейб-хирург) принял пищу; а как приимеш, да поукрепися, да узнав, что посещение мое тебя сделает облегчение, то, быть уверен, что прейду. Князь Орлов сегодня же будет, буде не приехал. Я иду одеваться к обедни.

50.

Я у твоего здравого рассудка спрашиваю, можно ли почесть за изгнания то, что необходимость заставляет делать? Можно ли почесть за угнетение то, что по сю поре по обстоятельствам еще не уместно было? И не должно ли почитать за меланхолических видении и нетерпеливостью, не тебя свойственных, все о том противные толкования? Что любишь, тому верю, да и тем же и я тебя плачу. Поуспокой свой дух и мой твоим покоем.

51.

Двойжде посылала я по Петрусы, дважды Петруса дома не нашли; где-то мой Петруса? Лажусь спать, не видав целый день Петруса. Кличу, не идет; Боже мой, как скучно! Выдержала я осаду сильную и выбран князь Орлов в посредники. Дело идет решительно, сколь не виляет и, право, веселье было мало, да и отрада нету моей, от которой невозможное делается возможно и за которой ига всякая кажется легче. Взяла бумагу марать; намарала. На тебя, прочти намеренное; каково тебя покажется? Не прогневайся, дели скуку, прочти, потом ложись спать, а завтра прейди поранее.

52.

Недаром я была и скучна и грусна во весь день. Петрушинка, ты заподлинно не можешь, чего усмотрела из твоего письма, теперь полученного, когда я только что послать хотела по тебя, думая иметь отраду в свою тоску. Душа мая, прикажи оправдаться. О слоне и о обеда я узнала не прежде, как в двенадцатом часу, и при свидании тебя о том сказать хотела, но сие оставлю, чтобы тебя изъявить свое чувство. Душа моя, посреди болезни и скорби твоей вижу любовь твоя ко мне; верь, что сие и одно и мое удовольствие составляет. Я тебя люблю и, любя тебя, конечно, преодолеваю, не перестала преодолевать и впредь буду все препятствия; но однако несколько время надобно, и все само собою прейдет. Весьма тебя благодарю за то, что справедливо разбираешь моя чувства. Я без тебя так меланхолична, что все слезы на глаза; Друг бесценный и милой, я молю Бога, чтобы тебя дал облегченье.

53.

что расстались самые лучшие и искреннейшие друзие, как и всегда были и пребудем вечно, по крайней, мере, с моей стороны. Я тебя прошу для Бога истребить из мысль твоих лихая оскорбительная и отнюдь не истинная помышление, будто у меня в гонение и в ненависти все те, кои с тобою искренны. Подобная адская выдумка, не сходственная с моим добрым сердцем, во мне не обитает; сих махиавелические правили во мне не обитают. При сем прилагаю подписанный указ о князя Голицина. Сажалетельно, что дела, коих должна делать, выпровясь, когда останавливаются, хотя мало приписываешь иным, нежели настоящим причинам. Когда же дураки дуются, Катюша не должна платить своим спокойствием. Пажалуй, быть к ней снисходительнее, и не поступай, и не суди ее столь строго. Права, она одна и никто по сю поре не занимается ее оправданием, а ей скучно, любя правду и истину, всегда упражняться во опровержение лживых понятии.

54.

Душа мая, умерщвление честолюбия я от тебя не требовала никогда, к ополчению терпении (в подлинники: тепернии.) сожалею, что подаю причины; что же презираешь досади презрительный, сие похвально. Желание к добротворению размерай с справедливостью и с нужной осторожности, дабы не ободрять порока прихотей людских. Катюша же дать тебя нельзя, ибо всегда с тобою и твоя, ты же ей нравится паче всех и по сердцу ее, которое тобою и веселится. Обнимаю тебя мысленно и быть с тобою желаю. Любовь моя чистосердечна. Милой и бесценной друг, которого чту столько же, как люблю. Вижу и чувствую, колико и ты любишь. Прощай, голубинка.

55.

Стократно тебя обнимаю за ласка, описанное в твоем письме. Сердце наполнено чувствиями, любовью и доверенностью к тебе. Фелд[маршал] сию минуту от меня вышел, кажется, весел по посредственному; спросил, когда ему ехать; я сказала, что место его пребывание от него зависать.

56.

Ласка и любовь твоя суть единственное мое утешения. Мне кажется, я к тебе одинакова во все 24 часа, сутки составляющие, но розница та, что не всегда знаки снаружи, но сердце одинакое. Время к гулянию избрал неприятное, а что не усталь, тому дивлюсь, есть от чего, голубинка. Петруша, я тебя люблю, как душу, и любит не перестану.

57.

Петрушенка-душа, я разделаю с тобою муку, которой ты терпел, и желаю, чтоб ты вечно был здоров, весел и доволен, но каков не будешь, мая к тебя страсть не перервется. Душенок мой, быть спокоен. Ве[ликий] кн[язь] пришел. Прощай.

58.

1729, ум. 1786), сестра гр. П. А. Румянцева.) едет же в город, да везет и племянницу. Душа милая, люблю тебя, как душу.

59.

и вся твоя горесть. Вить и с друзьями, когда знаешь, что другу надлежит оставить одного или по приличности, тогда от него уедешь без сердца и печали. Право, душа, ребячися. Я думала вечера проводить с тобою в совершенном удовольствие, а напротив того, ты упражняйся меланхолию пустою и, видит Бог, и в письме твоем отнюдь не описана причина великой твоей горести. Я ее ищу, но не ведаю, от чего. Я кн[язю] Ор[лову] пожалуюсь на тебя: пусть судит нас, а другой уехал ко Льву Наришкину. Душа милая, голубчик, уйми неуместную печаль, а то подумаю, что с ума сходишь.

60.

Человеком предорогим и милым, который однако весьма ошибается, когда он смятению мысль приписывает скуку, я прошу тебя, дабы ты во мне ни ошибся, никогда не приписать мне подлых и слабых душ свойства; царь царствовать умеет, а когда он целый день, окромя скуки, не имел, тогда он скучен; наипаче же скучен, когда милая рожа глупо смотришь и царь, вместе веселье, и от него имеет прибавление скуки и досады. Все сие прошло и позабыто [зачеркн., а буде будешь].

61.

У меня хотения видит тишину, покой, согласия; у меня хотения своя, у тебя другая, у того третье; нельзя ли людям согласится жить мирно и безмятежно? Буде ты пошел новую светлость поздравствовать, светлость приимет ласково. Буде запресся, не я, никто не привыкнет тебя видить. Терпение недостает у тебя. Терпя столь много, срок сей позиции уже короток. Измарал лист сном. Сны — вздор. Что ты болен, о том жалею, и что любя бредишь, сие со всеми бывает. Я тебя люблю, то правда, вотья ответ; а буде порядочно ответствовать на твое письмо, то ответ будет длинее Устава казенной палаты, которого сочиняю Я ласкова, а не сердита, Петруса.

62.

Я с тобою увижюсь, кой час теперешняя твоя слабость сие дозволит и для того посылаю к тебя Кельхена. Мне князь Ор[лов] сказал, что желаешь ехать, и на сие я соглашаюсь. Не отвечала я тогда, когда ты не принимал никакие резоны и я опасалась, что занеможешь, и признаюсь, что мне сие досадно было. После обеда, буде будешь кушать, я могу с тобою увидиться. Впрочем быть уверен, что не отнимаю от тебя не дружба, не доверенность, не благоволение.

63.

Письмо твое и с приложениями я получила в пятнице. За уверении о верности и привязанности благодарствую, не мало о том не сумневаясь. Быть уверен, что навсегда отменно к тебя пребуду расположена. О приезде предаю вашей воле. Наипаче же успокой свой дух и быть здоров и весел, и я советую следовать совету С[емена] Р[омановича] В[оронцова] переводить Тациту или же упражняться российской историю. Его письма к вам возвращаю: они отменным духом и слогом написаны. Дабы кн. Гр[игорий] Ал[ександрович] был с тобою по прежнему, о сем приложить старание не трудно; но сам способствуй; двоякость же в том не пребудет; напротив того— приближаться умы обо мне одинаково понятия и тем самым ближе друг к другу находящиеся, нежели сами не понимают. Зависть и клевета, ровно как и гонения, привыкла держать в оковы; итак, быть спокоен. Обещанной перстень пришлю; о сем уже И[вану] И[вановичу] Б[ецкому] приказано. В прочем твой обще с тобою в память и защищение мое пребывают и пребудут.

Я. Барсков