Пыпин А.: Исторические труды императрицы Екатерины II (с документыми и письмами Екатерины II).
Часть II

II.

Сенак де-Мельян.

В октябре 1790 года имп. Екатерина писала следующее письмо (приводим его в переводе с французского) к русскому резиденту в Венеции, А. С. Мордвинову:

“Я получила недавно письмо из Ахена от Сенака де-Мельяна, которое обратило на себя мое внимание. К этому письму был приложен план издания записок из жизни маршала герцога Ришелье, как материал для истории XVIII столетия, и повесть или нравственный роман “Двоюродные братья"; это последнее есть прекрасное произведение, свидетельствующее об уме автора и глубоком знании человеческого сердца. Из этого плана я увидела, что г. де-Мельян состоит почетным рекетмейстером, управляющим провинциями Гэно и Камбрези и т. д. По справкам, которые я могла о нем навести, он пользуется безукоризненной репутацией честного, умного и достойного человека, карьере которого помешали смуты, волнующие его отечество. В своем письме г. де-Мельян говорит, что он в продолжение более 20-ти лет управлял многими большими провинциями и что он принадлежит к числу тех, которых революция принудила покинуть Францию. Он мне предлагает между прочим написать историю России XVIII ст. (В “Сборнике” Имп. Р. Историч. Общества (т. 42, стр. 114) к этому замечено — вероятно на основании самого письма де-Мельяна: “Собственно, он предлагал писать внутреннюю историю царствования Екатерина II, с тем, чтобы сама она, по примеру Фридриха II, изложила внешния события, и представлял, что таким образом явится творение, которому подобного еще не бывало ни в одной литературе”). Но чтобы я могла согласиться с его намерением, необходимо, чтобы я была уверена в том, что тот, кто возьмет на себя этот труд, отказался от тех предрассудков, которыми страдало большинство иностранцев по отношению в России; например: они видят в черном свете все, что ее касается, нимало не принимая в рассчет того, что происходило в то же самое время в других странах; утверждают, что в России до Петра I не было ни законов, ни администрации; тогда как в действительности было совершенно наоборот. Правда, что беспорядки, следовавшие за смертью царя Ивана Васильевича, отодвинули Россию на 40-50 лет назад, но до этого времени она шла наравне со всею Европою. Те усилия, которые она сделала для объединения и освобождения своих княжеств от татарского ига — эпоха в ее истории совершенно неизвестная и непонятая.

“До этого нашествия великие князья принимали самое видное участие в делах Европы и состояли в союзе и в родстве со всеми царствующими домами нашего полушария, и несколько раз они способствовали сохранению того или другого короля или императора, интересы которых они брали на себя. Что же касается до частной истории моего царствования, то я думаю, что истории монархов, написанные при их жизни, то же самое, что монументы, которые им ставят прежде их смерти: неизвестно — будет ли это украшение города, или заслуженный памятник: я, конечно, могла бы доставить самые правдивые записки, основанные на фактах, но необходимо, как для той, так и для другой работы, чтобы автор или редактор подчинился тем стеснительным правилам, которым необходимо будет следовать; потому что история, или записки, могущие служить материалом истории России, предпринятой с моего одобрения и согласия, могут принять только такую внешнюю форму и направление, которые бы проистекали из наибольшей славы государства и служили бы потомству как предмет соревнования и поучения. Всякая другая, менее блестящая форма была бы ему вредна, потому что мы живем в такое время, когда, далеко не умаляя блеска деяний и событий, следует скорее поддерживать умы, ободрять их и направлять в тому возвышенному настроению, которое приводит к великим делам; ведь, конечно, не склонность в абсолютному равенству состояний, производящему анархию, которая обуревает в настоящее время Францию, произведет эти великие дела. По моим сведениям, г. де-Мельян вовсе не заражен той системой, которая господствует в настоящее время во Франции. Не надо ошибаться насчет значения моих слов: я подразумеваю под ними не лесть, а справедливую оценку фактов, одобрение и неодобрение которых возвышает и понижает настроение умов. Так как г. де-Мельян должен отправиться из Ахена в Венецию, куда он просит меня прислать ему ответ, за которым он обратится к вам, и просит меня сохранить в тайне его предложения, вы завяжете с ним знакомство, постараетесь узнать поближе образ его мыслей о вещах и событиях, и каковы на самом деле могут быть его намерения. Хочет ли он приехать сюда? В каком звании? Он будет принят как иностранец, который отличается умом и званием, которое он имел. Достаточно ли ум его восприимчив к тому, чтобы направлять его в такой важной работе, как та, которую он хочет предпринять? Вы ему скажете, что я получила его письмо, его книгу, которая мне очень понравилась, м объявление об издании мемуаров, служащих для истории герцога Ришельё, что я знаю несколько других его трудов, между прочим Историю Анны Гонзаго, принцессы Палатинской; что я очень тронута уважением, которое он мне свидетельствует, и что уважение честных людей было всегда тою целью, к которой я всегда стремилась; что я боюсь, что то, что я установила у себя с знанием дела, не ввело бы у них в заблуждение тех, которые хотели бы идти по тому же пути; а г. де-Мельян хорошо понял дух моих установлений; что вы имеете приказание познакомиться с ним, чтобы лучше узнать его намерении и быть ему полезным, и чтобы мне об этом донести; что он сам может достаточно судить о всех трудностях, с которыми сопряжено составление истории страны, которой даже язык ему неизвестен, обычаи которой не всегда были сходны с обычаями других стран, хотя эти обычаи, в сущности, нисколько не страннее обычаев других народов; что эта страна — единственно способная пополнить пробел в истории других народов; что представленная иначе — эта история не достигнет своей цели. Вы постараетесь еще узнать, по какой дороге он поедет сюда, чтобы можно было выслать рекомендации, которые он просит. На странице 37 его нравственного романа я нашла следующую мысль, очень светлую и поражающую: “власть, — говорит он, — подобна вину, которое побуждает к обнаружению характера”. Та, которая была поручена де-Мельяну, обнаружила в нем характер, благодаря которому он приобрел незапятнанное имя, известное даже в России. Бедственно без сомнения для Франции, что ее политическое устройство лишает ее достойных людей; до сих пор она блистала той славой, которой она озарялась в царствование Людовика XIV.

“Другие принципы приведут, конечно, к другому положению дел, которое теперь нельзя предвидеть; но если настоящая анархия Франции сообщится другим государствам Европы, то не трудно предсказать, что от этого выиграют только турки, и что всякое завоевание этим самым им будет облегчено. Вы можете сообщить ему содержание этого письма, если вы найдете это нужным. Прощайте, будьте здоровы”.

К этому письму принадлежит следующая черновая, заметка Екатерины, также по-французски, по поводу той книги, которая упомянута в письме к Мордвинову:

“Хотя эти мемуары очень плохо написаны, в них, все-таки, виден характер Ришельё, которому нельзя отказать ни в уме, ни в деятельности, ни в способностях, необходимых для успеха, как в больших, так и в малых делах. Взятие Магона, договор в Блостер-Севене и пушка, выставленная против густой колонны при Фонтенэ, всегда будут делать честь как его рассудку, так и его таланту”.

Письмо Екатерины II, в подлиннике, в первый раз напечатано было в 1866, кн. М. А. Оболенским (В статье о Сенаке де-Мельяне в “Р. Архиве", 1866 (стр. 421-459), вместе с несколькими другими письмами императрица, Мордвинова и Сенака де-Мельяна, взятыми по его отметке “из дел по сношениям России с Венециею. III. Venise 1790, св. 10”); но еще раньше русский перевод письма помещен был в Смирдинском издании сочинений Екатерины II (Сочинения имп. Екатерины II, т. III. Спб. 1850, стр. 413-418), куда оно взято из какого-нибудь старого собрания писем Екатерины II; затем оно вошло вместе с другими письмами ее по тому же вопросу в “Сборник” Имп. Русск. Исторического Общества (Том XLII. Спб 1885 (или “Бумаги имп. Екатерины II”, т. V, под редакцией Я. К. Грота. Здесь не повторен старый перевод Смирдинского издания и дан новый перевод, но не весьма точный; мы сделали в нем некоторые изменения). 

“Господин Мордвинов. 13 декабря ст. ст. я получила ваше письмо от 23 ноября (3 декабря) вместе с письмом г. Сенака де-Мельяна. Так как он согласен с моими принципами, то можно предположить, что соглашение с ним не представит особенной трудности; я не отвечаю на его письмо, потому что оно увлекло бы меня в рассуждения о неисследованной еще русской истории, — предмет богатый и, может быть, дорогой для моего ума; я предоставляю себе говорить с ним об этом, если он настаивает на своем решении предпринять задуманное им путешествие в Россию; вы ему вручите 2. 000 червонцев, которые я велела вам выслать на расходы его путешествия в Россию; работа, которую он предпримет, даст ему право на почетное звание, с соответствующим окладом, если он того желает; впрочем он здесь нисколько не будет стеснен и ему будет предоставлена полная свобода, по его вкусу, заниматься и изучать историю России, изложенную так, как я ее понимаю или желаю, чтобы она была понимаема. Прощайте, будьте здоровы”.

— по крайней мере его нет в материалах князя Оболенского, — но сохранился ответ Мордвинова на это второе письмо императрицы. Письмо от 16-го декабря, по старому стилю, дошло до него 20 (31) января 1791. Мордвинов писал, — от 5 (16) февраля 1791, — что он не замедлил бы прислать свое донесение относительно Сенака де-Мельяна, еслиб не должен был дожидаться его возвращения из Рима, куда он отправился месяца за два перед тем. Его ждали в Венеции с минуты на минуту, но из последнего его письма Мордвинов узнал, что небольшое нездоровье удерживает де-Мельяна в Риме, и Мордвинов немедленно сообщил ему ответ императрицы, который, вероятно, заставит его поспешить возвращением в Венецию. “Как только он будет здесь, — что, я надеюсь, скоро наступит, — я не премину предложить ему, чтоб он ускорил своим путешествием для принятия повелений вашего императорского величества, и вручу ему две тысячи дукатов, назначенных ему на сей предмет”.

Через несколько дней, от 16 (27) февраля 1791, Мордвинов снова извещал, что Сенак де-Мельян, получив в Риме его письмо, тотчас отправился в Венецию, куда приехал на днях, твердо решившись отправиться немедленно прямо в Петербург, но вчера он узнал от французского посланника в Венеции, что последний получает увольнение, и что французское министерство намерено назначить де-Мельяна или на его место в Венецию, или в Рим, где также должен был освободиться дипломатический пост. Это известие, — писал Мордвинов, — на некоторое время поставило его в большое замешательство. “Однакож, он взвесил с одной стороны выгоды, соединенные с постом, столь лестным, который хочет предложить ему отечество, а с другой — высокое удивление и преданность, которые он питает к вам, государыня; эти последние чувства одержали над ним верх, и он располагается через шесть или семь дней оставить Венецию, и отправиться согласно повелениям вашего императорского величества. Затем я вручил ему две тысячи цехинов, которые вы, государыня, ему назначили на этот предмет, и он дал мне приложенное здесь письмо свое, чтоб оно сопутствовало ему в подножию трона вашего императорского величества".

Повидимому, ответом на это письмо, посланное Мордвиновым, было следующее письмо самой императрицы к Севану де-Мельяну, от 13 марта 1791; де-Мельян должен был получить его по дороге в Петербург.

“Господин Сенак де-Мельян. Я только-что получила письмо ваше из Венеции от 16 (27) февраля, присланное мне г. Мордвиновым через курьера. Я жалею, что причинила вам некоторое беспокойство; но я не имела другого сомнения насчет решения вашего приехать сюда, кроме того, какое естественно могло возбудить во мне запутанное положение дел на вашей родине, которое не может не влиять на положение лиц, в особенности же тех, которые участвовали в управлении. Ничего не скажу вам сегодня относительно Истории, столь дорогой моему сердцу. Что вы мне о ней говорите, то для меня очень лестно; откладываю разговор об этом до личного свидания; спешу лишь, зная, что вы в дороге, и видя ваше желание найти в Варшаве письмо от меня, из которого вы усмотрели бы намерение мое относительно предлога, под которым ваше путешествие может быть предпринято, написать вам это письмо. Прежде всего, благодарю вас за то доверие, которое вы доказали мне, решившись ехать сюда. Далее, должна вам сказать, что мне кажется всего проще и ближе всего к правде было бы, если бы вы не объявляли другой причины в вашему путешествию, как любопытство путешественника-писателя, который, быв отстранен обстоятельствами от дел, желает посвятить досуг на собирание материалов для истории, и зная, что моя личная библиотека заключает рукописи, относящияся до истории России, вы намерены, для пользования ими, пробить несколько месяцев в Петербурге, и что вы имеете надежду, что вам сообщат их. Как только вы приедете, я это узнаю, и не обращайтесь ни в кому другому как к действительному тайному советнику графу Безбородко, который от меня назначит вам час, в который вам беспрепятственно можно будет приехать во мне. Тогда мне можно будет переговорить с вами и легко условиться насчет вопросов, которые еще не разрешены. Надеюсь, что, зная мой образ мыслей, мои убеждения и доводы, вы увидите, что если отдаленность как будто бы затемняла то, что я выражала вам письменно, вы не найдете ни малейшей неесности в моих словах. Подробности, в которые вы входите со мною, служат мне доказательством вашего доверия. Я с удовольствием читала о том доверии, которое имело к вам правительство вашей родины в течение двух царствований; репутация честного человека, которую вы приобрели, кроме того доставляет вам мое уважение. Г. Булгаков, посланник мой в Польше, имеет приказание передать вам это письмо, которое спешу ему доставить, желая, чтобы ваше здоровье не пострадало от перемены климата. Прощайте, м. г., будьте здоровы”.

ко двору должно быть испрошено позволение императрицы. Донося об этом императрице, Безбородко прибавлял, что в данное время, сколько он знает, де-Мельян “от дороги обеспокоен немного*.

Екатерина отвечала:

“Как господин де-Мельян обеспокоен дорогою, то сегодня и завтра дать ему на отдохновение, а между тем можешь, увидясь с ним, условиться; лучшее и менее омбража подающее может быть, чтоб воскресенье представился яко вояжер, а там ему назначу час в эрмитаже со мною поговорить после обеда, во вторник что ли?"

Судя по дальнейшим письмам, еще ранее представления императрице Сенак де-Мельян получил денежный подарок и в благодарственном письме (которое не сохранилось или еще не нашлось) выражал желание скорее быть ей представленным. Императрица отвечала письмом от 3 мая: 

“Господин де-Мельян. В ответ на вчерашнее письмо ваше, которое мне сейчас передали, скажу вам, что я должна была сделать то, что сделала; вы приехали сюда для меня, положение вашей родины в эту минуту не таково, чтобы кто-либо мог знать достоверно, имеете ли там что-нибудь, в Петербурге же вы ежедневно расходуетесь, и я знаю, что тут все очень дорого. Вы отзываетесь обо мне лестнее, чем я заслужила, это моя судьба, обо мне всегда говорили в свете гораздо более доброго и бесконечно более злого, чем я полагала заслужить. Попрошу вас на наступающей неделе приехать сюда, где скажу вам устно, что помешало мне видеть вас ранее; я подарила несколько дней болтунам, чтобы приостановить их болтовню, я об этом не говорила принцу Насаускому. Прощайте, м. г., будьте здоровы”.

В Дневнике Храповицкого под 6-м мая 1791 находится следующая запись.

— “Mr Senac de Meilhan etant en France gouverneur d’une province имеет по 500 руб. на месяц из Кабинета, homme lettre и знающ в финансах, в городе был представлен в Ермитаже, а сегодня после обеда был более часу у Ее Величества”.

На другой день он пишет: “приказано переписать Сенаково сочинение “Comparaison de St. -Pierre de Rome avec Catherine II.””

беседах его с императрицей.

— которые были все-таки редки; он писал к императрице; его письма не все сохранились или не все изданы, но из ответов императрицы видно содержание их разговоров, а также отражается в них и то впечатление, какое производил на императрицу французский писатель. В дневнике Храповицкого осталась только заметка в двух словах об этих сношениях императрицы с де-Мельяном, не совсем ясная. Под 28-м мая он пишет: “Lisant la lettre de Mr. Senac de Meilhan: ох, скучно — il tient trop aux principes francais”. Последнее вызывает некоторое недоумение. “Французские принципы” в тогдашних условиях должны были всего скорее означать принципы революционные; де-Мельян их, конечно, не имел; он сам был эмигрантом, и если у него был шанс вернуться во Францию, то на службу в королю, который еще царствовал, хотя бы фиктивно; тот “омбраж”, который виделся императрице, состоял в том, что появление французского писателя, бывшего прежде крупного королевского чиновника, при русском дворе возбудит толки, что в нем увидят политического агента (конечно, роялистской партии), чего императрица не желала, особливо когда к этому не было никакого фактического основания. Де-Мельян не имел никакой политической миссии; но что сама императрица видела в нем роялиста, ясно из самых писем, какими она обменивалась с ним в Петербурге. В одном из этих писем, например (которого здесь не приводим, так как оно не имеет отношения в интересующему нас предмету), императрица сообщает де-Мельяну только-что полученное сведение об удачном бегстве короля, сообщает в уверенности, что известие доставит удовольствие де-Мельяну, который, действительно, горячо благодарил ее. Известие, впрочем, оказалось далеко не точным. Императрица поступала так же в разговорах с де-Мельяном о том, каким образом могли бы быть поправлены французские дела, — опять в смысле восстановления авторитета королевской власти. При чем же упомянутые “французские принципы”? Это нужно, кажется, понимать так. При всей принадлежности в роялистской партии, де-Мельян оставался, однако, человеком своего общества, а это общество было все-таки проникнуто в сильной степени той “философией”, которая уже десятки лет господствовала во французской литературе и ставила, наконец, политические вопросы, — например, вопросы конституции, гражданской свободы. Императрица сама знала эту философию, но допускала ее только в известной, весьма ограниченной мере. Де-Мельян был, кажется, большой говорун, и, по всей вероятности, в разговорах перешел эту меру, как в свое время переходил ее и Дидро.

В пример того, как доверчиво относилась императрица к де-Мельяну, несмотря на “французские принципы”, могут служить и следующие письма.

“Пятница. Я ни мало не подозреваю вас в небрежности; я очень хорошо знаю, что план или вопросы в том виде, в каком вы их себе поставили, требуют более одного дни работы и размышления. История не может быть излагаема с легкостью сказки. Я узнала, что в вашей стране зрелище становится чрезвычайно интересным, что там окончательно распускают армию, тогда как говорят только о противодействии революции, что возможно только при существовании армии. При новых депутатах, которых выберут, будут ли они следовать прежнему или новому направлению, представятся большие затруднения, чтобы помочь делу. Мне было очень тяжело читать письмо вашего друга. Образ жизни, который она избрала, мне кажется чрезвычайно странным. Так как она мне выразила столько уважения, я ее считаю излечившейся от демократии. Удивительно, что хотели установить республику в таком городе как Париж, где нравы-находятся в постоянном противоречии с республиканским образом правления. Записка, присланная вам, очень мило описывает, как те и другие позволяют увлекать себя революцией, не отдавая себе хорошенько отчета в том, что они делают; но совет короля, должно быть, был составлен очень жалко, если позволил делу разростись до таких размеров, не остановивши его; он, как кажется, забыл все древние принципы, которые управляли монархией; они, конечно, были бы поддержаны парламентами и пр. и пр.; это, однако, выходит из размеров письма. Молодой человек 16-ти лет, описавший свое путешествие в Париж, исполнил это, по вашему справедливому замечанию, с одинаковым остроумием и веселостью”.

"Господин де-Мельян. Вы можете сказать, что Императрица очень плохой корреспондент, и вы будете правы; тем не менее, мне никогда не недоставало желания вам ответить. Ваше первое письмо от четверга прелестно, я хотела вам это сказать уже на другой день, но мне представилось столько препятствий, что я вам надоела бы, еслибы вздумала их перечислять. Я не знала, что вы обладаете приятным талантом писать такие хорошие импровизированные стихи, как те, которые вы поместили в вашем письме. Еслибы я воспользовалась уроками принца де-Линя и бывшего (ci-devant) графа Сегюра, которые положили много труда, чтоб научить меня этому искусству, я ответила бы вам несколькими строфами, но талант нельзя привить, как оспу. Гармония стиха, вероятно, недоступна для моего уха: в музыке я успела не более, чем в поэзии; я хотела бы, чтоб меня всегда критиковали, если бы всякая критика была настолько лестна и направлена в мою пользу, как ваша критика моего письма. Я должна все-таки признаться, что критика самых злых моих врагов, и даже вред, который они хотели мне нанести, часто обращались в мою пользу. Да не покажется вам это парадоксом, — это вовсе не парадокс: я всегда старалась исправить то, что находили дурным, если я считала это нужным, и я приводила моих врагов к сознанию своей ошибки, противополагая страсти и интригам правду и разум. Вы упрекнете меня в том, что я часто говорю о самой себе, но пеняйте за это на самого себя, так как вы сами подали в тому повод, затронув мое самолюбие.

“Я попрошу вас зайти ко мне в какой-нибудь день, на будущей неделе, и тогда вы мне скажете то, что, как вы полагаете, вы забыли мне сказать. Вы, впрочем, совершенно свободны принять или не принять звание и должность, смотря по тому, как для вас будет выгоднее, и вы, конечно, не усумнитесь в том, что я съумею оценить ваши заслуги и ваш ум. Надеюсь, что при третьем разговоре вам не будет стоить особенного труда высказаться. Благодарю вас за сравнение храма св. Петра в Риме, которое вы мне прислали исправленным. Мой типографщик перепечатает “Les principes et les causes” и т. д., которые, как вы пишете, в вашем втором письме, вы ему послали. Прощайте, м. г., будьте здоровы”.

По поводу упомянутого сравнения с храмом св. Петра в Риме Екатерина писала:

“В среду, утром.

“Возвращаю вам, милостивый государь, лист и копию с сравнения церкви святого Петра и пр., которые вы были столь любезны, что оставили мне вчера. Вот приблизительно мой портрет: я никогда не думала, что имею ум, способный создавать, и часто встречала множество людей, в которых находила, без зависти, гораздо более ума, нежели в себе. Было всегда очень легко руководить мною, потому что, чтобы достигнуть этого, достаточно было всегда представить мне мысли лучше и основательнее моих; тогда я становилась послушна как овца. Причина этого заключалась в сильном желании, которое я всегда имела, содействовать благу государства. Я имела счастие ознакомиться с благими и истинными принципами и этому обязана большими успехами; я имела также неудачи, сопровождаемые ошибка», в которых не имела участия и которые, может быть, и случались потому, что мои предписания не были тщательно исполнены. Несмотря на мою природную сговорчивость, я умела быть упряма или горда, как хотите, когда мне казалось, что это нужно; я никогда не стесняла ничьего мнения, но, при случае, держалась своего собственного; я не люблю споров, потому что всегда замечала, что всякий остается при своем убеждении, да и впрочем я бы не могла говорить очень громко. Я никогда не была злопамятна: Провиденie так поставило меня, что быть злопамятной к отдельным лицам не было причины, да и я находила, взвесив все по справедливости, положения слишком различными. Вообще я люблю правосудие (justice), но придерживаюсь того мнения, что строгое правосудие не есть правосудие, и что только справедливость (equite) может быть совместна со слабостью человека. Но во всяком случае я предпочитала гуманность и снисходительность к человеческой природе правилам строгости, которая, казалось мне, часто дурно понимается; к этому привело меня мое собственное доброе сердце. Когда старые люди уговаривали меня быть строгою, я, заливаясь слезами, признавалась в своей слабости и я видела как они, со слезами на глазах, присоединялись в моему мнению. Я от природы весела и откровенна, но жила слишком долго на свете, чтобы не знать, что есть желчные умы, которые не любят веселости, и что не все способны совмещать правду и откровенность. На сегодня прощайте”.

От 28 мая императрица писала:

"Господин де-Мельян. Вы мне доставите удовольствие, если приедете завтра ко мне сюда обедать; я получила ваши два письма, и если на них не отвечала, то это произошло не по недостатку желания с моей стороны, а по недостатку времени”.

“Господин де-Мельян. Я вам приготовляю обширный ответ на писанное вами вчера. Уже пять листов in-folio окончены; вооружайтесь терпением, чтобы прочесть наконец ту громаду, которою вам угрожают. Прощайте, будьте здоровы; мой ответ будет пространен во всех отношениях.

“8 июня, воскресенье”.

Прежде чем перейти в этому “обширному ответу”, который очень любопытен как изложение взглядов имп. Екатерины, а вместе дает понятие об ее отношении в предполагаемому французскому историку России, надо остановиться ближе на вопросе, кто же был этот историк!

при дворе и по связям и по значению своего отца сделал хорошую карьеру. Он был губернатором в разных провинциях; одна время был генерал-интендантом королевских армий, но без особенного успеха; в одном письме к ими. Екатерине в 1791 он называет себя как бывшего “commissaire de roi, sou representant dans deux provinces, membre de son conseil”. Живя при дворе, де-Мельян, — говорит один из его биографов — “с его самой ранней молодости был посвящен в интриги этого двора, его низости и его скандалы. Отсюда он принял свою распущенную манеру, которую сохранил навсегда”, что и побудило Сент-Бёва сказать о нем: “испорченность века и двора затронула его сердце; это отразилось и на при оде его ума”. У него было честолюбие политическое и честолюбие литературное, но, как говорят, последнее скорее должно было служить первому. Он дебютировал книгой: “Memoires d’Anne de Gonzague, princesse Palatine”, которые были собственно литературной подделкой. Затем он издал “Considerationssur la richesse et le luxe”, направленные против учений Неккера: эта книга, говорит его биограф, обратила на него внимание общества, но не дала поста генерал-контролера финансов, на который он метил. В 1788 году был вопрос о назначения его на это место, но ему предпочли других и особенно Беккера: де-Мельян с тех пор возненавидел Неккера, преследовал в своих последующих сочинениях, и считал его, как неумелого министра, одним из главных виновников революции. Далее ему принадлежат “Considerations sur l’esprit et les moeurs”, изданные два раза в Париже с пометой: Londres 1788, 1789; потом — “Du Gouvernement, des moeurs et des conditions en France avant la Revolution, avec le caractere des principaux personnages du regne de Louis XVI”, помеченные Парижем и Гамбургом 1795. Еще раньше, в 1790, он издал в Лондоне и Париже сочинение: “Des principes et des causes de la revolution en France”, которое, по указанию Керара, было перепечатано еще раз в Петербурге, 1791. Затем были им изданы: “Les deux cousins, histoire veritable”, Paris, 1790; “L’Emigre, roman historique”, Hambourg, 1797; “Melanges de philosophie et de litterature”, Brunswick, 1789. С его пробиванием в России связаны его “Lettres Madame de *** (sur la Russie), где он рассказывает о встречах с имп. Екатериной и делает ее характеристику, и упомянутая раньше пьеса: “La comparaison de St. Pierre de Rome avec Catherine II", о которой, между прочим, говорится в письмах императрицы. Оба эти сочинения вошли в небольшой сборник, изданный в 1795 в Гамбурге (Заглавие сборника, с титулом автора, било такое: “Oeuvres philosophiques et litteraires de Mr. de Meilhan, ci-devant intendant du pays d’Aunis, de Provence, Avignon, et du Haynault, et intendant general de la guerre et des armees du roi de France” etc. A Hambourg, chez B. G. Hoffmann. 1795).

Выехавши из России в 1791, де-Мельян хотел-было еще раз отправиться в Петербург, но имп. Екатерина писала ему, что климат 60-го градуса едва ли полезен для его здоровья; другими словами, она отклоняла его второе посещение. Сенак де-Мельян поселился в Вене, и там умер в 1803.

интерес у имп. Екатерины. Он владел известным талантом и наблюдательностью; это был типический esprit восемнадцатого века; в своих “философских” трудах он говорил о всевозможных вопросах общественной жизни, нравственности, политики, говорил в духе тогдашнего “просвещения", хотел быть наблюдателем и критиком общества, и в этом направлении оставил труды, которые вспоминаются и ценятся историками, хотя и изредка. Так в особенности вспомнил о нем Сент-Бёв.

“Каждый раз, — писал Сент-Бёв в один из своих “понедельников”, 24 апреля 1854, — каждый раз, когда умирает член французской академии, ему пишется похвала (Eloge); я хотел бы сегодня сделать такую похвалу одному академику, который академиком не был, но был бы должен им быть. “Вы, любезный друг, составляете арриергард прекрасной французской литературы и, вероятно, вы были так же ленивы телом, как мало ленивы умом, если вы не попали в академию. Вы попали бы в нее с людьми, как Ноайль, Шуазёль, Граммов, Бово⁰“У каждого, — говорил он, — есть свой возраст, чтобы умереть”. Он дурно выбрал свое время и свое место. Он должен бы был выдержать еще несколько лет, вернуться во Францию в 1814 или немного раньше, умереть не раньше 1817-го, как Сюар восьмидесяти одного года; он имел бы свою реставрацию с Людовиком XVIII; его литературная репутация, прерванная революцией, получила бы свое должное место и свое течение, когда он был бы на лицо; наконец он был бы в академии, где его место было намечено, и где оно занято было его учеником, герцогом де-Леви.

“Когда я говорю, что хочу написать его похвалу, из этого не следует, что я хочу только хвалить его. Де-Мельян имел свои крупные недостатки, и даже пороки, которые принадлежали также его веку; но это был человек большого ума, один из самых замечательных между светскими людьми, один из самых богатых идеями и один из самых оригинальных в числе писателей-любителей. Никто не может лучше, чем он, представить нам эту литературу царствования Людовика XVI, которая считает Бернардена де-Сен-Пьера за гения, и аббата Бартелеми, Неккера, Байльи, Вика-д’Азир, Шуазёля Гуффье, президента Дюпати, Ривароля и пр. за писателей с умом и талантом; он дал нам описание этого общества и этой кончающейся монархии в страницах, написанных очень тонко, с верными оттенками, где нет недостатка в возвышенных взглядах и далеких перспективах. Он есть собственно моралист царствования Людовика XVI в его крайней цивилизации, до дней 1789. Я часто слышал, что говорят о де-Мельяне, что его сочинения были не выше посредственности; я протестую против этого мнения. Для репутации де-Мельяна недоставало еще нескольких лет, чтобы установиться и быть принятой общественным мнением, и чтобы автор в свою очередь был причислен в ряд моралистов, вслед за теми знаменитыми людьми, характер которых он так хорошо определил, и заслуги которых указал на первых страницах своих Considerations sur l’Esprit et les Moeurs (1787). К несчастью для него, общество, которое он рисовал с натуры и которое отдало бы ему справедливость, внезапно погибло, не успевши выдать ему его диплом. Его читали потом только слегка и едва перелистывали — те поколения, которые не видели его так близко. Когда к нему все-таки возвращаются теперь, в его сочинениях есть такие, которые нравятся, которые поучают и заставляют размышлять тех, у кого есть жизненный опыт ”.

Сент-Бёв приводит затем несколько подробностей из ранней жизни де-Мельяна. Еще очень молодым человеком он ездил на поклон к Вольтеру, посылал ему свои стихотворения, которые Вольтер осыпал похвалами; в это время де-Мельяну приписывались, между прочим, такие стихотворения, относительно которых Сент-Бёв выражал желание, чтобы для памяти де-Мельяна оне ему не принадлежали.

Далее Сент-Бёв рассказывает его административную карьеру и его честолюбивые планы, не лишенные большого самомнения; излагает его литературные произведения первого времени и особенно высоко ставит его “Considerations", “произведение по истине замечательное, и которое остается одним из лучших в этом роде". По мнению Сент-Бёва, “после Ла-Рошфуко, Лабрюйера и Дюкло, де-Мельян находит еще что описать в человеке, в этой постоянно обновляющейся сцене света, и напоминая своих знаменитых предшественников, он умеет быть довольно новым и оригинальным на свою долю. Прежде всего он вытесняет Дюкло и вычеркивает его из списка великих моралистов; он считает его только наблюдателем общества, и сделанный им портрет Дюкло есть пожалуй самый пикантный и самый верный, какой можно было бы нарисовать еще теперь"... Дюкло в глазах французских литературных историков есть большая величина, и Сент-Бёв спрашивает: “Сам де-Мельян стоит ли много выше Дюкло? Я не буду решать этого вопроса; но если Дюкло точно и правильно определяет состояние общества в середине столетия, если он, как говорят, дал нам кодекс нравов в эту минуту, то де-Мельян с неменьшей ясностью и, я думаю, с большей широтой представляет нам нравственное состояние этого же общества в последние годы Людовика XVI; он делает тот же портрет, но под старость и на упадке" (книга вышла в 1787). Особый исторический интерес книги Сент-Бёв указывает в том, что де-Мельян, когда никто еще не помышлял о предстоявшем страшном перевороте, угадывал уже, что общество, среди которого он сам жил и надеялся играть роль, близилось к своему падению. Свой век он называл “шестидесятилетним”; “lа bonne compagnie", которая тогда господствовала, становилась пошлой и бесплодной: “не ищите, — говорил де-Мельян, — гения, ума, сильного характера в том, что называют la bonne compagnie; те, кто отличается этими дарованиями и этими качествами, были бы там не на месте, на них смотрели бы с неудовольствием; великие люди никогда не жили в кругах подобной bonne compagnie"... Таким образом де-Мельян как будто видел, что общество его времени, в которому и сам он принадлежал, отживает свой век: “в этом состоянии вялого утомления, — говорил де-Мельян, — человек должен быть увлечен ходом вещей;он, быть может, в течение десяти или двенадцати поколение не будет иметь другого исхода кроме какого-нибудь потопа,, который снова погрузит все в невежество. Тогда новые расы станут проходить тот круг, в котором, быть может, мы зашли дальше, чем думаем”.

"Удивительная вещь! — замечает Сент-Бёв: — в 1787 г. простая идея не приходит ему в голову, что монархия, под которой он живет, не есть какое-нибудь неразрушимое здание, несокрушимый свод: “в наши дни, — говорит он, — могущество монархов утверждено на непоколебимых основаниях”; и отсюда, как из прочного пункта, он исходит в своем странном предположении о возрастающем утомлении н пошлости общества. Пусть он успокоится! Этот потоп, который он прививает через десять или двенадцать поколений, уже висит над его головой, тридцати-шести месяцев бури и борьбы будет достаточно, чтобы поглотить монархию многих веков. Он сам, которого в 1787 г. любезно называли "молодым администратором”, в немного лет сделается обломком эмиграции, "антиком”, руиной. Картина общества, обновившись, принесет добродетели, честолюбия, преступления всякого рода; героизм будет блистать в лагерях; послышатся, как в древности, великие голоса ораторов; когда сойдет первый наплыв грязной тины, выплывут и мало-по-малу установятся новые нравы, с деятельными классами, еще не затронутыми праздностью. Свет, описанный этим умным и тонким пером де-Мельяна, этой рукой в манжетах, бегающей по пласированной бумаге, будет уже только мертвым светом, который любопытно будет изучать в коллекциях. Его книга есть как бы завещание этого общества, идущее от человека, который знает все его тайны и разделял различные его вкусы".

Сент-Бёв возвратился к де-Мельяну в другой "понедельник” (1 мая 1854): он излагает содержание других его сочинений, как брошюра “Des Principes et des Causes de la Revolution en France", как “прекрасная сказка” де-Мельана “Les deux Cousins", написанная во вкусе “Задига", и т. д.; его романа “L’emigre", напечатанного в Гамбурге в 1797, Сент-Бёв не мог разыскать. Де-Мельян не понял целого значения переворота, но и здесь есть замечания, не лишенные важности для историка, и вообще Сент-Бёв считал его замечательным и характерным представителем старой французской литературы.

“политическими обломками, которые утешались умом” — и приятельством.

“Что касается до нас, — заключает Сент-Бёв, — которые можем судить де-Мельяна только по его сочинениям, мы думаем, что были только справедливы, посвящая ему воспоминание и назначая ему высокое место между моралистами за его “Considerations" (1787) и между политиками за его сочинение “Du gouvernement" и пр. (1795). Он может представить нам целый класс и целую породу светских людей, людей умных я замечательных администраторов, которые вполне сформировались в конце старого режима, которые пали с порядком вещей и которые погибли в промежутке, прежде чем восстановленное общество могло возвратить им положение или хотя дать им убежище. Сколько людей, которые занимали в обществе своего времени высокое место, не оставили даже имени! Пусть де-Мельян, как они потерпевший крушение, по крайней мере олицетворит их и почетно резюмирует их в пажити!" (Sainte-Beuve, Causeries du Lundi. Paris, 1855. X, стр. 74-105).

— который, впрочем, имел уже возможность познакомиться с перепиской имп. Екатерины с де-Мельяном в издании И. Р. Исторического Общества (Catherine le Grand. — Catherine II et la Revolution francaise, par Ch. de Lariviere. Avec preface de Alfred Rambaud. Paris, 1895, стр. 272 — 355). Приступая к характеристике де-Мельяна, он говорит:

“Императрица Екатерина не любила Франции, быть может язь ревности, так как политика Людовика XV всегда противодействовала видам России. Но она завидовала Франции в славе ее писателей; так, одно время, она с самой внимательной любезностью относилась — не к французским государственным людям, а к французским писателям”.

“одно время* (а un certain moment), a всю свою живнь, потому что любовь в старой “философской" литературе Екатерина сохраняла и в последние годы, когда революция внушала ей крайнее негодование; не любила она только Руссо, — и, кажется, всегда одинаково.

“Но какая разница в приеме тех писателей и ученых, которые делали ей визит в Петербурге! Самый лучший прием «императрица приберегла в особенности для Дидро и Гримма". И как, однако, разговоры ее с Дидро отличаются от разговоров с Гриммом!

“Гримму, немцу по происхождению, как и она, но уж которого приобрел утонченность на французских вкусах, как ум императрицы акклиматизировался к русской атмосфере, она высказывается о своих различных проектах, сообщая ему самые интимные заботы своей политики, а иногда своего сердца; что касается Дидро, она подпадает очарованию его слова, но остерегается его утопий; она судит о делах своего правления по-русски, тогда как оне выходили по-французски из головы энциклопедиста.

“Отношения императрицы к Сенаку де-Мельяну были совсем другого свойства. Гримм владеет всем ее доверием, Дидро также его приобретает, — он обязан этим блеску своей репутации; потом он скоро его теряет. Сенах де-Мельян никогда не подучит этого доверия.

“В самом деле, у де-Мельяна нет ни авторитета Дидро, ни авторитета Гримма; его сочинения остаются в полу-тени. Императрице нужно справляться об нем, когда он ей пишет и представляется ей. Он приезжает в Петербург, не предшествуемый кортежем первостепенных произведений. Мало- того, его путешествие сделано было в 1791, и в эпоху революционную далеко было от Екатерины 1774 года”.

Опять можно заметить, что та недоверчивость, какую отмечает автор относительно де-Мельяна, была и задолго раньше знакома имп. Екатерине, когда подобным образом представлялся ей Мерсье-де-ла-Ривьер: это было еще в 1767, н в 1788, до революции, по рассказам императрицы, написана била для Эрмитажного театра пьеса гр. Бобенцеля: “Gros-Jean, ou la Regimanie", — и Мерсье, как писатель, был значительнее де-Мельяна.

“Наконец, — продолжает автор, — и это главная причина равнодушие, которое оказала она к Сенаку де-Мельяну, — Екатерина II не искала вступить с ним в сношения; она не привлекала его в свою империю. Сент-Бёв, который говорил о Сенаке де-Мельяне, выражается так: “Де-Мельян был призван в Россию императрицей Екатериной, которая, по его репутации и после чтения его сочинений, хотела сделать его своим историком и историком своей империи”. Некогда, действительно, императрица сделала д’Аламберу предложения, которых об не принял; после д’Аламбера, она приглашала также к себе Гримма и Дидро, — Дидро, может быть, из любопытства, чтобы, помечтать с ним о проектах преобразований для России, и из рассчета; Гримма, чтобы вознаградить его за заслуги, которые он уже ей оказал и которые он должен был ей каждый день оказывать.

“Сент-Бёв, обманутый своими предшественниками, думал, что с де-Мельяном дело шло так же, как с другими. И однако это совершенно неверно. Сенак де-Мельян сам предлагает себя императрице, чтобы написать историю ее царствования. Екатерина собирает о нем справки, поручает узнать его характер, понять его намерения. Наконец, после некоторых колебаний, она принимает его как бы с сожалением. Сенак де-Мельян, раз допущенный, старается потом навязать себя. Полу-доверие при первой встрече превратится с тех пор в некоторое недоверие, и императрица даст ему понять, что его отъезд был бы приятен. Сенак де-Мельян будет почти изгнан из России.

“Критики, говорившие о де-Мельяне, не совсем, впрочем, заблуждались относительно приема, сделанного ему в Петербурге. “Прибыв в русскому двору, — говорит Сент-Бёв, — Сенак де-Мельян имел меньше успеха вблизи, чем недалека; он скоро покинул Петербург, с пенсией; но смерть императрицы прекратила эту пенсию и разрушила его проекты исторического сочинения". Правда в том, что он мало имел успеха издалека, и еще меньше вблизи, и если он покинул Петербург, то не потому, что у него не было желания там остаться.

“Таким образом Екатерина приглашала Сенака де-Мельяна в Россию только с известными опасениями, почти вынужденная его предложениями. Если прибавить в этому, что в это время, в 1791, Екатерина II, возмущенная против усиливающейся революции, а потом против самой Франция, получила наконец глубокое отвращение ко всем французам, даже иногда и в тем, которые поддерживали дело короля, легко понять, каким образом Сенак де-Мельян, даже независимо от мотивов, связанных с его тяжелым характером, не итог иметь успеха при русском дворе, и каким образом его попытки могли окончиться только поспешным отъездом”.

“всем французам”, а именно тот личный характер де-Мельяна, который должен был ей напомнить опыты 1767, с Мерсье де-ла-Ривьером и, пожалуй, опыты с аббатом Шаппом. Как мы видели, императрица вначале отнеслась к де-Мельяну весьма благосклонно, несколько раз с ним беседовала, назначила ему пенсию, заботилась об устройстве в русской службе его сына, сообщала ему новые известия о положении дел во Франции, наконец писала ему длинные письма о том, как можно знакомиться с русской историей, указывала ему архивы, где он может найти руководителей, и т. д.; — наконец она окончательно в нем разуверилась без сомнения потому, что встретила в нем великую самонадеянность, которая нравиться не могла, и именно, крайне легкомысленное отношение к задаче — написать русскую историю! — которую он смело собирался на себя взять, несмотря на все ее предостережения.

“Все эти причины, — продолжает де-Ларивьер, — вполне объясняют для нас немногочисленные, но важные письма императрицы к Сенаку де-Мельяну, изданные в сборнике И. Р. Исторического Общества. Оне указывают нам свойство отношений, какие существовали между Екатериной II и Сенаком де-Мельяном, давая нам возможность выяснить, с помощью оффициальных документов, истину об этом появлении знатного француза при русском дворе. Оне позволяют нам установить, что, несмотря на опасения французского посланника в Петербурге, императрица никогда не думала воспользоваться де-Мельяном для какого-нибудь плана против Франции. Оне сообщают нам также кое-что о мыслях императрицы относительно Франции и революции в 1791 и 1792. Наконец, оне бросают совсем особенный свет на столь сложную натуру Екатерины, обыкновенно чрезмерно доверчивой, с летами сделавшейся более осторожною и даже недоверчивою к тем, — особенно французам, — кого она не знает и кто к ней обращается. Броме того, любопытно наблюдать, как императрица разгадала намерения Сенака де-Мельяна и с какой проницательностью она успела их расстроить

книги де-Ларивьера, в тех документах, какие он нашел в “Сборнике” И. Р. Исторического Общества, его интересовало всего более изучить отношения императрицы к французской революции, но — “мимоходом, мы разоблачим коварные затеи Сенака де-Мельяна, и мы увидим, к каким средствам должна была прибегнуть императрица, чтобы отделаться от этого назойливого интригана, который говорил, что за отсутствием в России министерства финансов он бы удовольствовался каким-нибудь местом посланника

Автор передает приведенные выше письма императрицы, и особенно останавливается на письме ее к Мордвинову, объясняя его как программу, обязательную для исторических занятий де-Мельяна, еслибы он их предпринял, — так что без подчинения этой программе самый приезд его в Россию был бы нелишним. По мнению автора, императрице нравилась мысль об истории ее царствования, но она опасалась, чтобы эта история не была эфемерна. “Всего больше озабочивает ее то, что де-Мельян ничего не знает о России, ни об ее историческом начале, ни об ее нравах прошедших и настоящих, ни даже об ее языке. Но согласится ли он, чтоб им руководили в его труде? У историка не будет недостатка в мемуарах, документах; они будут даже даны ему императрицей; и так как надо уметь их толковать, она укажет ему средства ими пользоваться, и представит их ему в том свете, в каком пожелает; он должен будет принять идеи, внушенные императрицей; вместо того, чтобы быть “автором” истории России, он будет только “редактором”. Это будет история царствования Екатерины II, написанная Екатериною II и на которой Сенаку де-Мельяну надо будет поставить свое имя"... “Она указывает уже идеи, в которых должна быть понята история России; она еще не подозревает, в своей доверчивости издалека, что Сенак де-Мельян подумал об этой истории только для того, чтобы явиться в ней, приобрести ее доверие и получить высокий административный или дипломатический пост, мечту его жизни".

“Сенак де-Мельян должен будет в своей истории России устранить всякую реформаторскую тенденцию и воздержаться от всякого либерального одобрения, которое могло бы забросить в империю искру пожара. Так должно толковать мысль Екатерины.

“Таким образом это замечательное письмо (в Мордвинову), — продолжает автор, — дает нам ясно видеть, чем представлялась императрице история ее царствования. Екатерина предоставила бы большую долю Петру I и другим основателям славянской империи, приписывая каждому славу, которая ему подобала; но, будучи прославлением ее империи, эта история была бы вместе прославлением ее особы. Мы знаем, какое удивление императрица питала в Людовику XIV. Она не была бы недовольна, еслибы Сенак де-Мельян написал историю царствования Екатерины Q, прочитав “Siecle de bonis XIV".

“Императрица посылает ему через своего посланника 2. 000 дукатов на издержки путешествия и уверяет его, что он будет свободен предаться своему вкусу в труду н в изучению русской истории, “излагаемой как она понимает ее или как она желает, чтобы понимали ее". Другими словами, Сенак де-Мельян всегда будет свободен в своем труде, под условием видеть и писать только то, что прикажет ему императрица. Однако, Екатерина, которая за несколько лет перед тем утверждала, что имеет республиканскую душу, никогда не имела, подобно Людовику XIV или другим самодержцам, явного расположения диктовать свою волю писцам-историографам; но в 1790 либеральные идеи первых годов царствования уступили место идеям авторитарным, и теперь идет дело уже не просто о литературном и моральном произведении; дело идет о произведении историческом и философском, которое должно стать монументом в память ее народа и служить ему образцом в будущем. И Екатерина, которая некогда, казалось, выслушивала прекрасные проекты Дидро, не хочет, чтобы Россия получала советы по прихоти какого-нибудь утописта иностранца; она хочет, чтобы Россия оставалась тем, что она есть, идя той дорогой, какую себе определила; поэтому, императрица окружает себя всеми предосторожностями, требуя, чтобы ее историк ассимилировал себе Россию восемнадцатого века, как и Россию первых царей.

“Потому Екатерина обнаруживает мало энтузиазма в этой истории своего царствования. Она говорит Мордвинову: “если Сенак де-Мельяв настаивает на своем проекте", что значит почти: я предпочла бы, еслибы он от него отказался".

“Чувствуется, что в этом письме Екатерина II старается изгладить у де-Мельяна немного тяжелое впечатление, которое он получил. Но под этими любезностями без искренности, под этими несколько натянутыми комплиментами, едва скрывается тон приказания; некоторым образом она даже назначает срок пребывания путешественника в России.

“С этими скудными авансами де-Мельян приедет в Петербург. Императрица примет его сначала с некоторой приветливостью, куда, быть может, входит рассчет разузнать его и увидеть настоящий фонд его сведений и его проектов; во между ней и им никогда не будет той фамилиарности, которая составляла прелесть ее отношений с Гриммом или Дидро. Опасения, какие внушает ей исторический памятник, воздвигаемый при ее жизни, только увеличатся в уме императрицы, и так как притязательные разговоры Севака де-Мельяна не имеют дара ей нравиться, она ему напомнит, что его пребывание в Петербурге было назначено лишь на несколько месяцев”.

— для чего дает де-Мельяну готовую программу, — или она не желает «памятника при жизни”? Автор почти говорит и то, и другое. Есть факты, что Екатерина действительно не желала такого памятника, — когда, например, не согласилась на подобное предложение Фальконета, или когда высказывала недовольство литературными панегириками, не совсем здравыми. Но императрица издавна придавала значение литературе, которая образовывала общественное мнение; ее сношения с знаменитыми писателями века, может быть, давали пищу ее самолюбию, но служили, без сомнения, и политическому рассчету — личная слава должна была возвышать и значение ее государства. В данном случае, мысль о том, что иностранец, именно довольно заметный французский писатель, хочет написать историю России или ее царствования, могла не казаться такой странной, как показалась бы теперь; задолго раньше, в Петербурге поощряли Вольтера, писавшего историю Петра Великого, и сообщали ему подготовленные материалы. Де-Ларивьер сам замечает однако, что Екатерина с большой осторожностью и даже недоверчивостью относилась к планам Сенака де-Мельяна. Эту недоверчивость автор как будто склонен объяснять тем, что Екатерина не была уверена в качествах будущего панегирика, в том, съумеет ли предполагаемый историк правильно понять то, что она хотела бы ему внушить. Но есть более простое объяснение. Когда обратится в ней с предложением литературных услуг человек, лично ей совсем неизвестный, естественно, что она собирает о нем справки, — прежде всего, какого он образа мыслей; в случае неблагоприятных сведений, она могла бы не мешать его литературным предприятиям, но была бы в полном праве не оказывать ему своего содействия. Сведения были приблизительно благоприятны; она обеспечивает ему путешествие в Петербург. Лично он произвел впечатление невыгодное (в переписке сохранились указания, что он желал управлять русскими финансами, или, на худой конец, быть где-нибудь русским посланником!), — это уже оправдывало опасения императрицы; и если с самого начала она заботилась о том, что надо было найти мотивы для объяснения поездки де-Мельяна в Петербург (надо было дать ему характер любознательного писателя-“вояжера"), то и здесь забота оправдывалась: де-Ларивьер приводит из документов тогдашнего французского министерства иностранных дел, что французский посланник весьма обратил внимание на де-Мельяна и приписывал его поездке политическое значение. Далее, еще до знакомства, и вероятно еще больше после знакомства с де-Мельяном императрица подумала, — и опять не могла не подумать, — о том, что предполагаемый будущий историк (как бывало обыкновенно в Европе) не имеет никакого понятия о русской истории, русской жизни, русском языке. В своих письмах де-Мельян высказывал желание, чтобы ему было дано (готовым!) изложение внешних фактов истории, — и затем он, конечно, украсил бы их своей “философией" и своим стилем... Императрица вперед предполагала в де-Мельяне полное неведение о России, историю которой он собирался писать, и при свидании, без сомнения, убедилась в этом неведении, и если она делает ему исторические указания, то это могло быть вызвано не столько желанием “диктовать", как предполагает де-Ларивьер, сколько желанием сообщить ему элементарные сведения, которых у него не было и с помощью которых он мог бы свое знакомство с предметом. Но при свидании, вероятно, оказалось я то, что де-Мельян и не думал о серьезном изучении; нет ни слова о том, чтобы он желал хоть сколько-нибудь познакомиться, напр., с русским языком.

Возвращаемся к началу июня 1791. Екатерина предупреждала де-Мельяна, что готовит ему “обширный ответ”. Ответ сохранялся в червовом подлиннике, который издан был А. Ф. Бычковым в “ Письмах и бумагах императрицы Екатерины И, хранящихся в Имп. Публичной Библиотеке” (Спб. 1886, стр. 115-136), — где, впрочем, этот документ отнесен ошибочно к 1785 году, вместо 1891; — и в этому документу примыкают несколько писем императрицы в де-Мельяну от того же июня, изданных в “Сборнике” И. Р. Исторического Общества (Том 42. Спб. 1885, или пятый том “Бумаг имп. Екатерины II”). Этот документ — “Reflexions sur le projet d’une Histoire de Russie au 18-eme siecle”, действительно обширный, вероятно, и был послав де-Мельяну: в “Сборнике”, где собрана переписка императрицы с де-Мельяном мы находим только начало этих Reflexions (Стр. 168-170). Де-Ларивьеру, повидимому, этот полный текст Reflexions остался неизвестен, — иначе автор, вероятно, несколько изменил бы свои заключения: в самом деле Reflexions не совсем отвечают предположению, что Екатерина хотела (как это думал де-Ларивьер) диктовать де-Мельяну то, что должно было служить именно к восхвалению ее царствования. В Rйflexions, как и в записке, изданной в “Сборнике”, повторена фраза императрицы, что она “не любит ни статуй, ни историй живущих государей” (je n’aime ni les statues, ni l’histoire des rois vivants), но в еще более настоятельной форме (j’articule distinctement, que je n’aime ni statues, ni les histoires des souverains vivants: c’est l’affaire de la posterite); но главное, Reflexions сплошь заняты только вопросами основании Московского царства и т. д. Все это было то самое, чем она занималась в эти годы в “Записках касательно российской истории”. Очевидно, что, преподавая все это Сенаку де-Мельяну, Екатерина руководилась не одним желанием, или вовсе не желанием диктовать своему предполагаемому панегиристу, а желанием поставить серьезно вопрос и дать необходимые элементарные сведения довольно невежественному в этом иностранному писателю, который вздумал быть историком России.

Что императрица посылала де-Мельяну именно эти обширные Reflexions, а не ту сравнительно короткую записку, какая нашла место в “Сборнике” (стр. 168-170), можно видеть из предварительного письма ее к де-Мельяну. Напомним слова ее, что она приготовляет “обширный ответ”, что “пять листов in-folio окончены”, советует ему “вооружиться терпением, чтобы прочесть ту громаду, которою ему угрожают”, — этому именно отвечала бы обширная рукопись Публичной Библиотеки, заключающая семь “ответов”, а не краткая записка “Сборника”.

Приводим дальнейшие письма императрицы к де-Мельяну, начиная с упомянутого краткого письма, которое в издания “Сборника” обозначено как “начало собственноручной записи Екатерины II о плане истории России XVIII века, предпринятой Сенаком де-Мельяном”.

“Рассуждения по поводу плана Истории России в 18 столетии].

“Как трудно писать историю!

“Заглавие: Российская Империя в XVIII столетии налагает большие требования; я боюсь карт в начале сочинений, с тех пор, как видела карты Ле-Клерка, который закивал их в большом количестве, в особенности морских, которые французское министерство объявило неверными и запретило морякам им следовать.

“Глава или предварительное рассуждение, содержащее в себе исследования о происхождении русского народа, его вере, его нравах в древнее время, такая глава, если будет коротка, не будет ли пожалуй поверхностна, а если будет изложена основательно, то слишком длинна?

“Что касается эстампов и костюмов, то они существуют уже в напечатанных тетрадях. “Русская Флора” печатает в настоящее время эту часть естественной истории. Скачок от Рюрика, во второй главе, к возвышению дома Петра I, не будет ли слишком велик!

“В 3-й главе еще нельзя перейти к 18-му столетию, потому что Петр I начал царствовать в конце 17-го столетия.

“4-ая глава должна заключать в себе четыре царствования.

“5-я глава — я не люблю ни памятников, ни истории живых монархов.

“ 6-я глава. Немецкие альманахи содержат в себе указания о народонаселении, доходах, армии, флоте и т. д.

“7-я глава. Наказ коммиссии о составлении проекта нового уложения напечатан и перепечатан на всех языках.

“Что касается до моих писем, я не придаю им цены, и на них надо смотреть точно так же, как и на мои комедии.

“8-я глава о русском языке была бы самая трудная, потому что очень немногие им владеют, за обширностью его; наши предки действовали больше мечом, чем пером; им было некогда писать; они проводили свое время в преследовании своих врагов. Я нисколько не сомневаюсь, что русским государям очень хорошо служили и давали добрые советы, если принять во внимание пространство земли, которую они покорили и сохранили; но так как в России было меньше людей, занятых науками, чем людей военных, и так как нигде не писали, кроме монастырей, то много великих и прекрасных деяний потеряно для потомства, и множество имен храбрых воинов и превосходных советников, без сомнения, не дошло до нас” (Мы несколько изменяем (как и в других случаях раньше) перевод “Сборника”, а в одном месте и текст, по сравнению с “Письмами” 1873. Le saule (в "Сборнике”) прочитано неверно и переведено произвольно; должно быть: le sault, по старинному правописанию императрицы, т. -е. le saut).

“Господин де-Мельян. Вы видите, что я не последовала методе Людовика XIV, и что поле вашего письма осталось бело, но я думаю, что довольно пространно ответила на ваши вопросы. Вы там увидите, — то, что я вам говорила, весьма справедливо, — предмет этот дорог моему сердцу. Откровенность, с которою я даю объяснения на ваш план, послужит вам в том доказательством, также как все написанное мною по этому предмету. Дойдя теперь до того, что вы мне говорите о вашем положении, признаюсь вам откровенно, что мне кажется, что в ваших желаниях есть некоторые колебания. Вы мне писали из Венеции, предлагая заняться историей; я на это согласилась, вы приехали; то, что говорили о вашем приезде, вам известно: говорили, что вы приехали ко мне с поручениями от графа д'Артуа. Чтобы не придавать важности столь пустым слухам, я сочла за лучшее оставить их без внимания; я не желаю вредить никому и тем более людям невинным; ваши собственные дела во Франции, может быть, пострадали от этого. Не желаю также сделать неудовольствие Людовику XVI, отношениями которого ко мне я не раз имела случай быть довольна. При первом разговоре, который я имела с вами здесь, на даче, мы говорили о том положении, в котором вы находились, и о том звании, которое можете получить; я вам говорила и повторяю, что прежде всего вы должны подумать, может ли здоровье ваше перенести суровый климат, особенно зимою. Кроме того, так как вы имели надежду получить служебную должность в министерстве на родине, я не вижу, зачем вам повидать ее, имея в виду привести пользу у себя, тогда как вам будет трудно занять здесь приличное место, не зная языка страны, которому невозможно выучиться в известные лета. Мне казалось, что с этим вы сами были почти согласны; я прибавила, что если представятся для вас занятия, я вам их предложу; на это вы мне ответили, что оставляете это предложение без ответа, не зная его мотива; и что же, еслибы был такой? оставалось бы открыться; но так как до сих пор этого нет, — ответ невозможен. Что касается до того, что вам говорили другие, то на это отвечать не могу, не зная их; впрочем мой образ жизни таков, что хотя я люблю время от времени посвящать беседе, но всего больше избегаю того, что называется придворною учтивостью; никакому народу я не поставлю в преступление его предубеждение против иностранцев; эта ревность происходит из -соревнования, которое заставляет делать многое; несмотря на неопровержимое существование этой ревности и здесь, думаю однако, что существует жало стран, где бы чужеземцы были более легко приняты, чем в России, и те из них, которые имеют у нас успех, могут похвалиться тем, что нигде не будут удалены. При втором разговоре, который я имела с вами в Царском Селе, если помню хорошо, вы сказали, что на родине вы бы желали иметь место лишь на полгода, и что тихая и уединенная жизнь отвечала бы вполне вашим желаниям; в конце нашего разговора мы условились в том, что вы займетесь составлением плана истории и вопросами до него относящимися; вы прислали мне на днях план и вопросы, а также письмо. С сожалением вижу в нем, что вы говорите о беспокойстве, какое испытываете уже шесть недель, и даже об огорчении, которое чувствуете, предполагая, что вам повредили, или что вы, как говорите, проступились; ни то, ни другое предположение не основательно, могу вас в том уверить. Когда вы поделитесь со мною вашим будущим трудом, вы найдете во мне ту же откровенность, доказанную вам в отношении бумаг, которые вам возвращаю. Относительно пребывания вашего в России, надеюсь, вы убеждены в том, что я не буду стеснять вас ни в чем; справедливо и необходимо, для сохранения расположения духа, нужного для занятий, а особенно историею, чтобы, как вы говорите, вы избрали для жизни страну или, вернее, покровительство, поддерживающее расположение в этому труду. Одобряю мысль вашу остаться здесь до конца лета: вам будет достаточно времени для собрания материалов. Ваш младший сын, если вы его здесь оставите, легко может быть определен в департамент иностранных дел, я поговорю о нем с вице-канцлером и говорила уже с графом Безбородко. Вижу, что вы намерены отправиться в Швейцарию, заехав перед тем в Париж, по обязанности очень важной. Если я через шесть месяцев получу вашу работу, то скажу, что вы пишете с изумительной легкостью, ибо я употребила бы года на изыскания по этому предмету, я настолько люблю древность и в ней одной отыскиваю причины результатов последующих веков. У всякого своя мания; вот моя: я всегда любила читать то, чего никто не читает, и нашла лишь одного человека, любившего то же самое: это — фельдмаршал князь Потемкин. Желаю удачи вашему предприятию, вследствие которой я увижу вас вновь с удовольствием. Если вы уезжаете отсюда и направляетесь во Францию, я, думаю, что какой бы то ни было орден, говоря по правде, будет совершенно неуместен для вас, так как это было бы не в духе вашей новой конституции, допускающей лишь полное равенство. Впрочем, вы сохраните ваше содержание, пока это вам будет удобно. Что касается места министра при каком-нибудь иностранном дворе, а не знаю в настоящее время пи одного вакантного — все оне заняты; так как ваш старший сын находится во Франции, вы будете иметь время узнать его наклонности, и, быть может, он найдет теперь какое-нибудь место, согласное с его желаниями. Прощайте, м. г., будьте здоровы и будьте уверены, что я очень ценю ваши способности.

“Царское Село, 11-го июня, вторник”.

“Мне не трудно было, м. г., написать вам в четыре дня то, что знаю почти наизусть и над чем давно размышляла, но удивляюсь вашему терпению прочитать шесть раз литературные безделицы, которые я вам послала, не пугаясь педантства, там, может быть, царствующего, но которое не может быть отделено от ума, по природе методического; меня часто упрекали в этом, но так как я никогда не съумела казаться остроумной, то старалась найти опору в отыскании причин, и усердие мое к славе и благоденствию народа, доверенного мне Провидением, довело меня до открытия причин и побуждений, не найденных другими, прочитанными мною писателями; кроме того, я, по своему положению, должна иметь обширное знание, по крайней мере то, которое тридцатилетнее царствование могло мне доставить, о свойствах народа, занимающего третью или четвертую часть земного шара. 

“Нация отнюдь не повиновалась бургомистрам, но следовала за начальниками или князьями, в которых находила взгляды или личные достоинства, внушавшие ей доверие, нужное для успеха их предприятий. Этот народ не любил и не уважал государей слабых, даже не выносил их без нетерпения и давал им чувствовать, что они не способны занимать то место, которое занимают. В замен того, нация бесстрашно бросалась в опасность, лишь только сознавала, что стоило труда. Говорю вам все это, чтобы вы могли более и более узнавать мой образ мыслей и дух, в котором бы я желала, чтобы история была написана. Таким образом она, по моему мнению, делается полезна для потомства, и, если смею сказать, так писали ее древние. Одобряю намерение ваше написать введение в история; все то, что вы намерены в нее включить, нахожу очень уместным. Признаюсь вам еще, что особенно люблю все относящееся до царствований, предшествовавших доху Петра Первого. Но никогда не надо забывать, относительно каждого царствования, дух века, в котором оно протекало, ж дух этот откроет много сторон совершенно неожидаемых.

“Всегда говорили, что человека можно справедливо судить, только поставив себя на его место. Следовательно, чтобы писать историю, историк не должен пренебрегать познавать дух века, без чего его труд пострадает. Все люди остаются людьми, живя на земле, и всякий век имеет свой дух и свое направление. Нельзя ли было бы также сказать, что во многих случаях предшествующие царствования подготовляли события последующих. Если я не выражаюсь по-французски в совершенстве, вы меня извините, поняв меня; да и письма мои не пишутся для печати, а всякий объясняется приблизительно как может. Я бы желала также, чтобы история не была писана в пользу которого-нибудь царствования; я хорошо знаю, отчего то или другое царствование нравилось более или менее народах иноземным, другие же предпочитались соотечественниками. Президент Гено не впал ли в эту ошибку, пожертвовав 1200 годами царствованию Людовика XIV? Вы знаете, что никто не произносит с большим почтением, чем я, имя этого истинно великого короля; его царствование так прославило Францию, что этот блеск длился до нашего времени; и не более двух или трех лет, как общественное мнение освободилось от впечатления, которого сто лет не могли изгладить. Относительно моего царствования, так как должна с вами о нем говорить, буду утверждать то, что уже говорила вам: что я не люблю ни памятников, ни историй государей при их жизни. Современники всегда были более или менее пристрастны, или за, или против. Каждый год тридцатилетнего царствования, из которых всякий составлял, так сказать, эпоху, мог быть таковым, не возбудив в современниках чувства приязни или неприязни; «ели я имела успехи, то эти самые успехи повредили славе или честолюбию кого-либо. Верно то, что я никогда ничего не предпринимала, не будучи внутренно убеждена, что делаемое мною согласно с благом моего государства; это государство сделало для меня бесконечно много, и я думала, что все мои личные способности, постоянно занятые его благом, его благоденствием, «го высшими интересами, едва-ли будут достаточны, чтобы уплатить ему. Я старалась делать добро каждому, везде, где это не было противно благу общему. Полагаю, что всякий государь думает так же и старается поставить справедливость и разум на «вою сторону. Остается узнать, который из нас ошибается или пет, в том, что называет справедливостью и разумом; одно потомство имеет право судить об этом, и то не ранее того, как мы все, сколько нас есть, умрем; я апеллирую в нему; и могу смело сказать ему, что я нашла и что оставлю. Перечень этого может быть очень любопытен, но надо, чтобы мир был заключен, а тогда увидим. Скажут, что я имела много счастия и несколько больших несчастий. Но относительно счастия и несчастия я, как и о многих других предметах, имею свою собственную категорию. То и другое не что более, как стечение многих мер справедливых или ложных. Хорошо или дурно понятое, виденное, исполненное, имеет в этом большое значение. Следовательно, история живого лица оскорбит многие самолюбия и, может быть, унизит некоторых сравнением, чему я не желала бы содействовать; чувствую, что вы в эту минуту осудите меня за самолюбие; без сомнения, во мне есть доля его, но в ком же его нет! Если вы переживете меня, тогда пишите все, что вам понравится, но пока я жива, пишите, если хотите, но не издавайте ничего; я в таком случае могу доставить вам свой перечень и, может быть, сделаю это сама. Я вам уже говорила и повторяю, милостивый государь, вы свободны писать, где вам вздумается, и мне очень приятно то, что вы мне говорите по этому поводу. Я приказала сделать извлечение из каталогов материалов, которые могут служить вам. Если старший сын ваш займется русским языком, он может быть вам очень полезен в. этой работе. Я говорила с вице-канцлером и с графом Безбородко о его поступлении на службу, и они не преминут переговорить с вами об этом, а также о его содержании н о доме, в котором вы хотите, чтобы он жил. То, что я написала на полях вашего посвятительного послания (что о России более печатают, чем бы следовало), навлечено мною ив разных журнальных рецензий, напечатанных в Германии; они жалуются, что об России имеют более сведений, чем нужно, но во Франции лучше полюбят новый памфлет, чем подобную книгу; думаю, впрочем, что сочинения разных профессоров академия, путешествовавших по России, переведены на французский язык, но если у вас не очень знают, что относится до Англии, то, разумеется, не надо удивляться, что менее того знают о России. Без сомнения, ее найдут странною, и, несмотря на самый яркий в свете колорит, вам будет очень трудно заставить простить именно этот вид. Но и французы сами не начинают ли они в своей стране принимать странный или иностранный вид! Когда ваше сантиментальное путешествие будет окончено, льщу себя надеждою, что вы мне дадите прочитать его. Вы хотите, чтобы я разрешила давно, говорите вы, занимающий вас вопрос: отчего Карл Девятый, король Франции, писал с большим изяществом, чем его поэт Ронсар! Хорошо, я скажу вам: это потому, что язык улучшает двор, а не писатели. В Константинополе даже язык сераля (который, однако, не самый просвещенный двор) — самый лучший из турецких наречий, самый изящный, более других смешанный с арабским и персидским, самый возвышенный, самый цветистый, самый церемонный. Но еслибы был двор, который принял бы для себя рыночный язык, подражая его оборотам и манерами, тогда язык народа был бы потерян, и его можно было бы найти лишь в произведениях хороших писателей. Я ничего не сказала о надписи, извлеченной из Тацита, ни о той, которую вы сочинили, потому что вы в этом можете лучше судить, чем я, которой не приходится судить об упоминаемом лице, и которая, вдобавок, не знает по латыни, несмотря на мое прекрасное, вообще, знание языков, из которых боюсь, что узнала лишь только некоторые очерки. Прощайте, м. г., извините за пространное письмо.

“Понедельник, 16-го июня 1791".

“Сообщаю вам, м. г., как я полагаю, очень приятную для [793] вас новость, которую а только-что получила, а именно — известие об удачном освобождении короля Людовика XVI из заключенья. Его величество выехал из Парижа с королевой, дофином, своим старшим братом и супругой его 9-го (20-го) июня. Они благополучно прибыли: король — в Монмеди, его брат — в Монс; восемь тысяч французских дворян сопровождают короля. Граф д'Артуа выехал из Кобленца в Монмеди, чтоб соединиться с своим королем-братом. При этом я посылаю вам выписку из бумаг, находящихся в московском архиве, из которых некоторые могут служить материалом для истории. Я отдала самые точные приказания относительно вашего сына.

“Сказать вам больше я не имею времени.

“29 июня, 9 часов утра".

Де-Мельян благодарил императрицу в самых горячих выражениях; но известие уже вскоре оказалось далеко не точным...

“Совершенно верно, что препятствия для написания истории -страны, языка которой вовсе не знаешь, очень велики, и кроме того требуют также перевода всех потребных к тому материалов; но для уменьшения этой работы думаю, что никак не следует предпринимать столь огромный труд, но лишь выбрать лучшее из имеющегося уже по русской истории. Без сомнения надо обратить внимание, для первых трех периодов времени, на историю и труд Татищева, так как он разъяснил многие предметы, которые чужеземцу невозможно было бы даже и знать; другой, довольно интересный, труд могли бы представить “Записки" или “Annales de l’histoire de la Russie” (“Записки" в письме написаны по-русски; императрица очевидно разумела свою собственную книгу: “Записки касательно Российской истории". Первые четыре тома вышли в 1787; пятый — в 1793); я приказала доставить вам один экземпляр их; пятый том должен появиться в непродолжительном времени. История России князя Щербатова хотя очень скучна, но не без достоинств. Он имел доступ во все архивы, и, разумеется, не встречал недостатка в материалах. Всякому иностранцу, пишущему о России, неизвестны старинный образ жизни и обычаи, и вследствие этого он часто и часто будет ошибаться, если не будет постоянно на стороже против своих собственных предубеждений. Думаю, что введение в истории, которым вы теперь займетесь, будет, как вы и говорите, очень интересно, если будет содержать сравнение государств по векам, но если я должна руководить вами во мраке древности, то у вас будет весьма тусклый фонарь".

— вероятно, впрочем, уже теперь в нем сомневаясь. Б июле она писала:

“Я с удовольствием заметила, м. г., что вы довольны распоряжениями, касающимися вашего сына; я принимаю живейшее участие во всем, что касается французского короля н августейшего семейства; можно питать только одно справедливое отвращение ко всему, что низвергает порядок, спокойствие я уничтожает славу великого государства и наполняет его убийствами и несчастием, разоряя все состояния и все сословия. Ваш отъезд, м. г., в Москву, зависит от вас самих. Я вам очень благодарна за предложение мне своих услуг; я сказала вам об этом все, что могла сказать; хорошая погода не продолжается у нас далее 15 августа; впрочем, вы должны быт совершенно покойны насчет моего образа мыслей о вас; он не изменился; я с большим удовольствием приму интересную работу, которую вы намереваетесь предпринять. Прощайте, будьте здоровы.

“Царское Село, пятница, П-го июля 1791 г.".

“Я прочла, милостивый государь, ваши замечания, которые вы нескоро написали по поводу вашего разговора с министром Сардинии (Это был, в 1791-96, барон де-ла-Турби). И так как вы спрашиваете, как я думаю относительно того, что вам следует сделать и оправдываю ли я ваши мысли, скажу откровенно, что мне кажется, с таким религиозным государем, каков король Сардинии, вы говорите несколько свободно о религиозных системах и о тех, которые сражались за веру или неверие; в остальном я ничего не имею на это возразить, кроме того, что статья о воспитании государей появится слишком поздно, чтоб быть полезной принцу Пьемонтскому, которому уже за 40 лет. Кончая, я должна поблагодарить вас за милую сказку, присланную вами".

Безбородко извещал его, что вручитель письма, Сенак де-Мельян, по соизволению императрицы, отправился в Москву, чтобы в тамошнем Архиве “получить списки разных сведений, в сочинению Российской истории нужных, о каковых он получил от ее величества и реэстр ”; Соколовскому и его товарищам поручалось подать де-Мельяну “всякое для него потребное пособие" и прибавлялось, что де-Мельян (он пишется здесь: де-Мелган) “пользуется особливою ее величества милостию, что он человек известный по его сочинениям, что был интендантом Прованса, а потом во Фландрии, готовлен был в министерство, но происшедшая революция, несходная с образом мыслей его, тому воспрепятствовала"; особенно поручалось рекомендовать его Стриттеру.

Сенак де-Мельян пробыл в Москве, кажется, всего три- четыре недели: очевидно, что сколько бы Стриттер ни старался вразумить его относительно русской истории, сделать много он бы не мог; притом де-Мельян нашел, что ему надо еще написать стихи, которые он послал императрице. В августе де-Мельян уже собирался покинуть Москву и Россию. Повидимому у него явились новые планы. В августе императрица писала ему:

“Вы уезжаете из России и просите звание "d'untendant de ma bibliotheque".

“Позвольте мне повторить вам, что равноправность, установленная у вас, несовместима с каким-либо званием: звание “d'untendant de ma bibliothequ" я не съумею даже перевести на русский язык; в тому же у меня есть два лица, состоящие при моей библиотеке, которые так счастливы и довольны, что мне не хотелось бы их тем расстроить; кроме того у них там много дела, которое требует поощрения. Единственное почетное звание, которое соответствовало бы той работе, на которую вы себя обрекли, это, может быть, звание советника-историографа: но позвольте вам сказать, что прежде чем вам давать такое звание и прежде чем вы могли бы его принять, следовало бы убедиться, какой будет ход вашей работы и можете ли вы принять его у вас”.

Затем второе письмо:

“Я получила, милостивый государь, ваши оба письма из Москвы; одно от 29-го августа ст. ст., а другое от середы. Могу лишь благодарить вас за те чувства, которые вы лично во мне выражаете. Стихи ваши на Москву внушены вам этою старинною столицею; говорят, что она имеет большое сходство с тем, что был Париж до царствования Людовика XIV, а также с Лондоном до большого пожара, вследствие которого он возобновлен. Думаю, что сношения народов между собою были всегда в зависимости от их обоюдных выгод. Относительно упоминаемых вами книг, скажу вам, что изыскания Ломоносова очень поверхностны. История князя Щербатова и скучна, и тяжеловата, голова его не была способна к этой работе. История Татищева — совсем другое; это был ум человека государственного, ученого и знающего свое дело. Мне неизвестна диссертация о древних русских, писанная по-французски (Сочинение Струбе де Пирмонт, изд. в Спб. 1785. Прям. “Сборники" И. Р. Истор. Общества). Не знаю также переписки императора Петра I. Не думаю, чтобы письма его, обыкновенно очень краткие, могли быть полезны для истории. Печатный журнал императора указывает факты. Я думала, что вы оставили здесь вашего сына для занятия выписками, которые желаете иметь. Вы очень хорошо сделаете, если будете писать без поспешности то, что истинно требует многоразличных размышлений, особенно для того, кто не знает языка страны, о которой должен говорить, и для которого страна и то, что до нее относится, ново, до удивления для него. Очень верно, что вы не находите в России сходства с Франциею. Я бы этого ей и не желала. Весьма терпеливо буду ждать того, что вы мне пришлете, потому что всегда имею, чем заняться. Относительно переводчиков коллегии иностранных дел, думаю, что они заняты при миссиях и не очень любят переводить книги. Нисколько не сомневаюсь в вашем усердии, но согласитесь, что с большим талантом можно затрудняться излагать письменно то, для чего нужен запас предварительных знаний, для изучения предмета занятия, и что нередко приходится побороть лишь долгим и усидчивым трудом. Я видела из письма вашего причины, побуждающие вас предпринять путешествие в Киев, откуда вы намерены проехать в армию. Князь Потемкин вероятно получил письмо ваше во время своей серьезной болезни. Настоящее письмо дойдет до вас вероятно во время вашего пребывания в Варшаве. Очень жаль, что по поводу путешествия вашего в Россию распространили ложные слухи, не дозволяющие вам из осторожности вернуться во Францию. Я вам не выказала холодности, милостивый государь, в течение трех месяцев, не давая вам назначения, так как к этому не представилось случая. Не сомневаюсь, что вы служили бы мне с усердием. В отношении воздушных замков (Так назвать де-Мельян свою мечту быть русским посланником в Константинополе. Прим. “Сборника"), я должна сказать вам, что до сих пор никакой иностранец не получал подобного назначения, и что, при всей толерантности, там было бы существенно необходимо иметь русского и православного. Я приказала вручить сыну вашему дневник путешествия в Крым. Не знаю, к чему он вам послужит. Заметка о медалях займет не мало времени. Я читала вопию письма, которое вы писали к даме, и нашла его столь же интересным, как хорошо написанным; не могу судить о правильности мыслей. Впрочем, во всем русском царстве, всякий желающий может во мне писать; даже, здесь, в городе, ко мне пишет, кто хочет, прибавляя лишь на адресе: в собственные руки, — но закон предвидел эти случаи. Размер содержания духовенства назначен уже более тридцати лет тому назад. Впрочем, вы знаете, что на моем месте часто приходится быть плохим корреспондентом, потому что покуда пишу фразу, меня по нескольку раз прерывают. Прощайте, м. г., желаю, чтобы предпринятое вами путешествие хорошо подействовало на ваше здоровье”.

“письма к даме" есть, вероятно, “Lettre a Madame de ** sur la Russie”, письмо, вошедшее в его “Oeuvres philosophiques et litteraires", изданные в Гамбурге в 1795 (II, стр. 107-127), где потом следует упомянутое выше и раньше известное императрице “Comparison de Saint-Perre de Rome avec Catherine II” (стр. 128-131). В письме де-Мельян дает рассказ о встречах с императрицей и ее изображение.

— которому также поручено было собрать сведения о де-Мельяне. Румянцов писал, что для исполнения поручения ему нужно было прежде всего отыскать де-Мельяна. “Я узнал, — говорит он, — что, бывши в Карлсбаде на водах, он нашел лекарство на все в сочинении о способе умиротворить Францию; лекарство это он показал принцу Генриху, и на такой дистанции, какая нас разделяет, государыня, бросал, говорят, взоры и на меня, чтобы сделать меня апостолом его политического евангелия; но он встретил нечто лучшее: граф де-Траутмансдорф подал о нем представление принцу де-Кауниц, и этот последний через курьера приказал отыскать лично самого г. де-Мельяна. В следствие того г. де-Мельян в настоящую минуту занимается, государыня, обучением венского кабинета и преподает ему, как в такой стране, где все, даже и самые идеи, перевернуто вверх дном, легко всех удовлетворить. — Я видел г. де-Мельяна еще до наступления бедствий во Франции, и то только, можно сказать, на минуту; мнение же, какое осталось у меня об нем, было то, что это ум блестящий, но не основательный (bel esprit et non pas on bon esprit). То, что ваше имп. величество удостоили сказать мне о нем, служит для меня подтверждением тому. Злая звезда моя хотела, чтоб меня не было во Франкфурте в то время, как он был там”.

Из Москвы де-Мельян отправился на юг, где ему хотелось быть у Потемкина, которого он видел еще в Петербурге. Через Киев, он отправился в Яссы, где нашел любезный прием у Потемкина, который был уже болен. В другом письме к г-же В** де-Мельян дает характеристику Потемкина (Oeuvres philosophiques et litteraires, II, стр. 131-151), которому удивляется как великому человеку: де-Мельян, между прочим, написал ему на латинском языке похвалу, которая вся была составлена из слов Тацита. Письмо, начатое в Яссах, он кончил в Варшаве, когда получено было известие о смерти Потемкина.

— для определения ее корреспондента:

“Я получила, м. г., ваше письмо в 80 стр. in-folio почта с таким же томом приложений в нему; хотя я в состоянии уделить очень небольшое количество времени на чтение таких объемистых записок, тем не менее я прочла их; но мне положительно невозможно отвечать на них в настоящее время, когда я не могу по своему усмотрению располагать ни одной минутой; я вижу, что мы оба исписали бы целые томы и, написав их, понимали бы друг друга не более, чем в том случае, если бы они вовсе не были исписаны. Положительно верно, что я никогда в жизни не намеревалась назначить вас управлять какой-либо частью империи, да я и не могла никаким образом об этом думать, потому что я знала, что вы не знакомы ни с самой страной, ни с ее языком. Что же касается до назначения вас к иностранным дворам, то я вам уже сказала, если память мне не изменяет, что, не имея там вакантных мест, я не считаю справедливым сместить кого-либо, чтобы заменить его другим. Я искренно полагала, что вы приехали в Россию, как историк и литератор; не зная вас, я не могла беседовать с вами иначе как только с остроумным человеком; невозможно иметь большого доверия к кому бы то ни было, какого бы ума и каких бы познаний он ни был, если знаешь его только по трем или четырем разговорам, мало последовательным. Я вижу, что вы жалуетесь на то, что не заслужили моего доверия, что не могли ко мне приблизиться; я же, напротив того, думаю, что в моем обращении с вами я отличала вас, как иностранца и человека умного. Но чтобы удовлетворить вас, если это для меня возможно, я пишу сегодня графу Румянцову, чтобы он переговорил с вами относительно содержания, которое вы от меня требуете; а потому я прошу вас условиться об этом с ним”.

“Сборника" И. Р. Ист. Общества, — взятое, вероятно, из писем де-Мельяна).

Затем, следовало еще одно письмо императрицы, кажется, последнее, — с советом не приезжать больше в Россию, климат которой ему, вероятно, не удобен.

“Я получила, м. г., ваше письмо из Праги с приложенной в нему запиской. Я думаю, что так как время года теперь уже слишком позднее, и вы не в состоянии будете перенести суровый климат 60-го градуса, вы сделаете очень хорошо, если не приедете более сюда. Относительно вашей записки я вам скажу, что по моему, чтоб спасти Францию, остается сделать одно — это восстановить власть короля, для чего есть только один путь — оружие. 100 тысяч солдат и военный суд, вот что вам нужно, чтобы не быть истребленными до основания. Прощайте, будьте здоровы.

“8 июля 1792”.

Из Гамбурга, где, повидимому, он готовил издание своих сочинений, де-Мельян писал к гр. Зубову. Он просил Зубова сообщить ему, как принято было императрицей его “Введение в историю России" — нашла ли она заслуживающим этот труд внимания, чтобы он продолжал его. По словам его, он “уже более двух лет занимался ” — т. -е., считает ли она его силы отвечающими этому предприятию... Но тут же рядом он сообщает, что “только-что окончил сочинение о Франции", которое желал посвятить гр. Зубову. Затем еще просьба: он желает, чтобы императрица разрешила ему приехать в Россию для собирания материалов, необходимых для его истории, — тогда, “не думая больше ни о чем, как только о спокойном конце жизни, слишком неспокойной, я желаю, чтобы она оказала мне величайшую милость — не, то чтобы прибавила что-нибудь к своим благодеяниям, но — чтоб заменила пенсион, который она мне жалует, небольшим уголком, ”... Он желал бы также видеть своего сына. В постскрипте он высказывает опасение, не вкралось ли слишком много ошибок переписчика в сочинение, которое он послал императрице...

Не ясно, когда это письмо было писано, — ответ на некоторые вопросы был уже сделан в последнем, приведенном выше, письме императрицы. Зубов представил ей письмо де-Мельяна, и она сделала на нем пометы (по-французски): относительно нового приезда в Россию — “он забыл, что климат ему неудобен; но если он хочет видеть сына, пусть молодой человек поедет к нему в Гамбург”; относительно ошибок в рукописи — “их слишком много для печати" (Это письмо в “Р. Архиве", 1866, 450-458).

не состоялись главным образом потому, что Екатерина видела в нем человека либеральных мнений, склонного в новой французской конституции.

“... Императрица в Сенаве де-Мельяне видела почти демагога; по крайней мере она предполагала у него идеи либерализма, которые приводили ее в такое негодование. В самом деле она пишет Гримму, что не знает, “не таков ли Сенак, как все его друзья, демагог или роялист по своей прежней службе" (Несколько упоминаний о де-Мельяне в “Письмах имп. Екатерины II к Гримму". Спб. 1878). Мы видели, как она осмеивала де-Мельяна, просившего себе титулов и отличий, — под предлогом, что они “несовместимы с равенством”, установленным во Франции. Позволительно поэтому утверждать, что если императрица не сделала Севану де-Мельяну лучшего приема, это было также и потому, что она угадала в нем друга конституционалистов. В 1791 и 1792, единственными представителями французской монархии были принцы.

“Должно сказать наконец, что императрица не нашла в Севане де-Мельяне уступчивости характера я гибкости ума, которые она считала необходимыми для составления истории России, где не однажды истина должна была бы быть пожертвована национальной гордости".

Последнее случается вероятно во всякой национальной истории; но мы продолжаем думать, что не в этом была главная причина охлаждения Екатерины к писателю-эмигранту. Причина прежде всего была в том, что Екатерина не нашла у него никакого серьезного отношения к делу, которое он хотел на себя взять. Сам де-Ларивьер замечает: “Де-Мельян не давал себе никакого отчета в трудностях исполнения истории России, для которой он сделал путешествие в Петербург, и на свое предприятие он бросал только рассеянный и скучающий взгляд” (Стр. 352), — и в самом деле, в конце концов для него это был только предлог для иных честолюбивых затей. Это именно и поняла имп. Екатерина, — хотя и не тотчас; в первое время, несмотря на “французские принципы", она еще надеялась вразумить де-Мельяна относительно русской истории и пишет специально для него обширные “Reflexions"; но в конце концов она в нем разуверилась окончательно и нашла, что они не поняли бы один другого, хотя бы “исписали целые томы". Де-Мельян был образчиком самонадеянности, которая развивалась у французов Х?ІІІ-го века под влиянием громкой славы французской “философии", литературы, нравов, — которые становились модою для всей Европы. Мы указывали, что Екатерина тем скорее могла охладеть к де- Мельяну, увидев эту черту характера, что уже имела подобные опыты, и только-что перед тем такой прежний опыт был воспроизведен в Theatre de l'Hermitage.

“Все эти факты и впечатления побудили наконец Екатерину избавиться от этого навязчивого посетителя и освободят себя от обещаний, которые она ему сделала (Это не совсем точно, как показывают н дальнейшие слова автора: пеней за ним оставалась до кончины императрицы, — хотя и это было не обещание, а подарок по доброй воле). Даже удивительно, что императрица показала столько терпения в тем приставаньям, какими он ей надоедал. Она все-таки давала ему пенсию, несколько раз делала подарки и поместила одного из ого сыновей в коллегию иностранных дел. Наконец она доставила ему все материальные и умственные средства для составления истории.

“Сенак де-Мельян упрекал императрицу, что она не сделала ему более любезного приема. Но какой же мог быть прием со стороны императрицы относительно иностранца, которого она не призывала и который, в течение трех разговоров с нею успел только ей не понравиться? Эти два ума не могли согласоваться. Как скоро императрица это заметила, она превратила беседы, которые не имели уже для нее ни привлекательности, ни цели, и которые от постоянных выпрашиваний становились скучными. Одно удивляет вас: то, что Екатерина так долго снисходительно выслушивала этого навязчивого человека и давно его не выпроводила. Это как будто позволяет думать, что она дорожила больше, чем хотела показать, историей своего царствования ”.

“историю своего царствования” императрица без сомнение перестала рассчитывать с первого личного знакомства с де-Мельяном: ее снисходительность скорее можно объяснять простой деликатностью в писателю и эмигранту, довольно заметному человеку своего времени, который все-таки с ее согласия приехал в Россию; ее снисходительность могла быть желанием загладить эту свою ошибку.

“Таким образом, — говорит автор, — приключения Сенака де-Мельяна в России, в 1791, можно во многих отношениях сравнить с приключениями Мерсье де-ла-Ривьера в 1767. Жалкая неудача их предприятий создает между ними поразительную аналогию.

“Зная Сенака де-Мельяна и то, чего он искал, нам трудно не похвалить Екатерину за ее твердость, за ее сопротивление и за ее мудрость. Сенак де-Мельян хотел заставить императрицу играть роль обманутой. Екатерина II съумела уклониться от этого, и таким образом этот инцидент сводится к тому, что проект был расстроен и человек разоблачен”.

* * *

В Государственном Архиве хранится пачка бумаг, которые несколько освещают это время его жизни. Здесь находятся письма де-Мельяна к принцу де-Линь и особенно к гр. А. Е. Разумовскому, тогдашнему русскому посланнику в Вене. Де-Мельян жил вероятно невдалеке от Разумовского, которого называет своим “соседом” — с разными почтительными эпитетами. Материальное положение было, кажется, очень стесненное. Разумовский принимал его, повидимому, любезно и иногда сам навещал его, — на языке де-Мельяна, он удостоивал с своего “Олимпа" спускаться в его “скромную хижину" (humble cabane); но “хижина", которая обыкновенно полагается au rez-de-chaussee, находилась на этот раз в четвертом этаже.

прочли манифест, вспоминавший об имп. Екатерине, друзья де-Мельяна поздравляли его, в уверенности, что возобновится и его пенсия. Пока, однако, этого не было, и де-Мельян усиленно просит гр. Разумовского о покровительстве; между прочим, он (по прежнему) готов был отказаться от пенсии с тем, чтобы ему единовременно уплачено было тридцать тысяч рублей.

— так или иначе — эта последняя просьба.