Проскурина Вера: Спор о "свободоязычии" - Фонвизин и Екатерина

«НЛО» 2010, №105

СПОР О “СВОБОДОЯЗЫЧИИ”: ФОНВИЗИН И ЕКАТЕРИНА II

Известная полемика между императрицей Екатериной II и Д. И. Фонвизиным, возникшая на страницах журнала “Собеседник любителей российского слова” в 1783 году, неоднократно становилась объектом пристального внимания исследователей. “Собеседник” издавался княгиней Е. Р. Дашковой при участии Екатерины II. Казалось бы, обстоятельства этого спора давно прояснены: венценосная писательница и соиздательница дала резкую отповедь “сатиры смелой властелину”, дерзнувшему в своих двадцати “Вопросах” выступить с критикой ее правления. Между тем, историко-литературный и политический контекст выступления Фонвизина, как и ответных шагов Екатерины II, нуждается в более тщательной прорисовке.

Статья писателя, присланная анонимно, была со вниманием прочитана императрицей и — вместе с ее собственными ответами — опубликована в 3-й книжке “Собеседника” за 1783 год. Этот бурный политический спор вспыхнул в тот момент, когда власть ощущала себя абсолютно утвердившейся, когда она была занята не политическими, а культурными стратегиями, созданием образа “человека на троне”. Этот процесс переформатирования образа императрицы нашел отражение в комплиментарно-шутливых стихах оды Г. Р. Державина “Фелица”, открывавшей, в качестве манифеста, первую книжку журнала “Собеседник”. В самый момент триумфа монархине была неожиданно преподнесена статья, где за внешне “наивными” вопросами о дурном воспитании дворян, о награждении чинами “шутов” и “балагуров” вставали самые серьезные политические проблемы.

Текст Фонвизина и по сей день остается каким-то не до конца проясненным “дискурсом о социуме” (термин Роже Шартье¹), не понятым его ближайшим адресатом (Екатерина II), не востребованным современным ему обществом и наполненным несвойственными ему “демократическими тенденциями” в последующие эпохи. Между тем, этот спор носил характер очевидной культурно-исторической аберрации, где “вопросы” оказывались истолкованными в совершенно ином контексте, а сами “ответы” адресовались совсем другому автору.

В 1783 году статский советник Фонвизин, вышедший в отставку и привлеченный Е. Р. Дашковой к участию в новом журнале, печатает статью за статьей². Среди прочих работ он присылает в “Собеседник” “Несколько вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особливое внимание”. Воспользовавшись печатной площадкой нового журнала, Фонвизин намеревался открыть дискуссию о русской политической системе, вернее, об ее отсутствии, чреватом неустойчивостью, шаткостью власти. Писателя волновало отсутствие в стране “фундаметальных законов”, определявшихся по шкале вдохновлявшего его Ш. Л. Монтескьё. Нет законов — нет и “духа” цивилизации, то есть сложившейся системы установлений, привычек, норм быта, парадигм развития общества. Лучшие и честнейшие дворяне оказываются в отставке, моральная деградация дворянства, занятого воспитанием не людей, а унтер-офицеров, разлагает общество, а сама власть приветствует самых ничтожных. Этот пункт о возвышении “шутов” (аллегория недвусмысленно простиралась и далее — на фаворитов) сделался фокусом полемики и вызвал бурнейшую отповедь императрицы. Фонвизин задел болезненный и чрезвычайно важный аспект политической системы, упрекая Екатерину в отсутствии стержня монархического типа правления — чести, приводящей в движение все части политического организма, согласно Монтескьё.

Этот 14-й “вопрос” о приближенных к власти “шутах” особенно раздражил императрицу: в нем шла речь о ее любимце Льве Александровиче Нарышкине, обер-шталмейстере, придворном остроумце, регулярно получавшем чины и награды. К своему ответу Екатерина добавила характерную помету “NB”, содержащую упрек в том, что сама возможность подобного рода дерзкого разговора с монархом порождена свободой слова (“свободоязычием”), ею же установленной:

14. Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие?

На 14. Предки наши не все грамоте умели. NB. Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели; буде же бы имели, то начли бы на нынешнего одного десять прежде бывших³.

Общим выводом исследователей (в первую очередь советского времени) стал тезис о том, что смелый писатель Денис Фонвизин был грубо одернут скатывающейся к репрессиям императрицей. Так, например, Г. А. Гуковский, увлеченный концепцией противостояния власти и “дворянской фронды”, соответственным образом интерпретировал эту полемику: “Екатерина отвечала начальственными окриками. <…> Дерзость Фонвизина до крайности раздражила царицу <…>”⁴. Исследователь полагал, что Екатерина “сильно бранила их (“Вопросы”. — В. П.) и явственно угрожала автору”⁵. Через несколько десятилетий Ю. Стенник все еще повторял тезис Гуковского о раздраженных “окриках” царицы: “В некоторых из ответов уязвленное самолюбие монархини вылилось наружу в раздраженных и не терпящих возражения окриках”⁶. Эта же формула перешла и в талантливую книгу Ст. Рассадина “Фонвизин”, где в перипетиях отношений писателя и власти в XVIII веке просматривались очевидные намеки на ситуацию с инакомыслящими в позднесоветские времена. Комментируя тот же ответ Екатерины на 14-й вопрос, Рассадин писал: “Трудно сдержать окрик. И Екатерина резко отказывается от своей улыбательной уклончивости”⁷. Выпад Фонвизина воспринимался как политический протест против абсолютной власти, а ответы императрицы — как репрессивный акт, подавление либеральной оппозиции. Между тем, Фонвизин отнюдь не являлся демократом — он защищал лишь принципы просвещенной монархии, он всего лишь корректировал систему — согласно идеалам Монтескьё и проектам его недавно умершего патрона Никиты Панина.

Екатерина потребовала напечатать вопросы и свои ответы на них вместе, как единый текст. В таком виде, в двух колонках, с новым названием “Вопросы и Ответы с приобщением Предисловия”, это сочинение было помещено на страницах “Собеседника”, причем не как отдельная публикация двух авторов, а внутри печатавшегося из номера в номер шутливого эссе императрицы “Были и небылицы”. Сложная интерференция “трех” авторов (Екатерина выступала сразу в двух ипостасях — как автор эссе и как автор “Ответов”) соединялась в журнальной публикации с весьма прихотливой системой “рассказчиков”, от лица которых императрица также комментировала “Вопросы” анонимного автора и свои собственные “Ответы”.

Таким образом, с самого своего появления текст статьи Фонвизина оказался окружен противоречивым и полиреферентным контекстом, ориентированным на совершенно различные социально-политические и эстетические ожидания. Сам Фонвизин предлагал читателям серьезный разговор о свободном, гражданском обществе. “Вопросы” апеллировали к тому, чего не существовало в России, — к “общественному мнению”. Статья очерчивала пространство свободных дискуссий, критики правительства и политических споров, не подконтрольных государственной власти.

“Были и небылицы” шутками по адресу своих придворных, была занята созданием галантного придворного общества по новейшим французским образцам. Она нуждалась не в обличениях и сатирах, а в выработке новой культурной парадигмы, нового культурного языка, который был призван объединять придворное общество и по-новому представлять власть. К политическому и стилистическому диссонансу, возникшему в связи с рецепцией этой статьи, добавлялось и то, что Екатерина не знала, кто был ее истинным автором.

ЕКАТЕРИНА В ПОЛЕМИКЕ С И. И. ШУВАЛОВЫМ

Фонвизин прислал свои материалы анонимно, как и большинство других участников этого издания. Материалы были переданы Екатерине II Е. Р. Дашковой — княгиня, как представляется, не могла не знать, кто являлся автором присланной рукописи. Она пригласила Фонвизина в журнал, она заказала ему ряд статей (в одном из писем к ней 1784 года Фонвизин оправдывается за незаконченную статью, начатую по ее просьбе⁸), влияние ее политических мнений отражают журнальные заметки Фонвизина того времени. С. Н. Глинка в своих воспоминаниях говорит о том, что княгиня Дашкова и И. И. Шувалов не только знали об авторстве Фонвизина, но и отговаривали его от посылки “вопросов”⁹. Версия Глинки представляется малоубедительной — Дашкова, получавшая все статьи для “Собеседника” и служившая посредником между авторами и императрицей, могла просто не передавать эти материалы Екатерине. Если же она показала столь острую статью и не раскрыла ее авторство, значит, бывшая сподвижница восшествия царицы на трон имела в виду свою стратегическую линию.

Сразу по прочтении Екатерина решила, что автором является Иван Иванович Шувалов, только что задетый ею в “Былях и небылицах” чрезвычайно колким и полным аллюзий сатирическим портретом “нерешительного” соседа (“Собеседник”, 1783, книга 2-я). Екатерина посмеялась над характером и манерами обер-камергера, выведя его под именем Нерешительный. Выпад Екатерины был чрезвычайно откровенным и злоязычным, к тому же Шувалов оказался самой легко узнаваемой фигурой придворного окружения, ставшей мишенью насмешек императрицы. Не усомнившись в авторстве Шувалова, мстящего за этот комический портрет, Екатерина сообщала Дашковой свои соображения об авторе “вопросной” статьи:

Перечитывая со вниманием эту статью, я теперь нашла ее менее злой.

Если бы ее можно было напечатать вместе с ответами, то она совершенно лишилась бы своего едкого характера, хотя все-таки может дать повод к повторению подобных же или еще больших вольностей. Конечно, это произведение обер-камергера и написано в отместку за портрет нерешительного человека, помещенный во втором томе...

Заметьте, что 14-й пункт повторяется там два раза, по-видимому затем, чтобы его можно было исключить, не нарушая последовательности изложения. Эта сама по себе ничтожная предосторожность, как две капли воды похожа на обер-камергера, который всегда делает один шаг вперед, а другой назад¹⁰.

Императрица, как свидетельствуют ее письма к Дашковой, не имела и тени сомнения, что полемику затеял ее “нерешительный” сосед Шувалов. Иван Шувалов был связан с Екатериной почти сорокалетним знакомством — молодой паж “малого двора” (с 1746 года) обратил на себя внимание юной принцессы как начитанностью, так и артистическими интересами¹¹. Будущий основатель и куратор Московского университета состоял в переписке с европейскими философами, читал тех же, что и Екатерина, просвещенных авторов, покровительствовал литераторам. Огромное политическое влияние фаворита Елизаветы Петровны, как и поддержка клана Шуваловых, сделало его самым опасным противником молодой Екатерины. В 1763 году Вольтер имел все основания называть опального царедворца “ex-императором”¹².

В марте 1763 года Шувалов, не получив от Екатерины индульгенции за все свои прежние политические грехи, на 14 лет покинул Россию, а по приезде в Париж был приглашен в так называемую Сиреневую лигу — круг политиков, особо приближенных к Марии-Антуанетте. Связи и влияние Шувалова (в том числе в Италии и Ватикане) будут, несмотря на опальное положение царедворца, не раз использованы Екатериной¹³. В 1770-е годы Шувалов практически сделался чем-то вроде представителя императрицы при европейских дворах, а в сентябре 1777 года он вернулся в Россию.

Торжественное возвращение воспринималось многими (и подавалось самой Екатериной) как знак ориентации власти на новую культурную политику — развитие просвещения и дальнейшую европеизацию общества. В своей “Эпистоле И. И. Шувалову” (стилизованной под ломоносовский стиль!) Державин декларировал:

Во дни Минервины, в Екатеринин век,
Достоинств таковых потребен человек.
Блистать парнасскаго эдема красотою;
Сады твоих доброт среди созрелых лет
¹⁴.

Однако ни милостивый прием, ни чины и награды, ни приглашение Шувалова в интимный кружок приближенных императрицы не сделали бывшего “властелина” (так называет его Державин в своей эпистоле) “своим” человеком. Салон Шувалова, куда приглашались все известные писатели (в том числе и Державин), раздражал Екатерину¹⁵. Раздражало и пугало императрицу его масонство, его покровительство Н. И. Новикову, его благотворительная деятельность. Философ-вельможа был известен своими политическими проектами, составлением нового Уложения (не удавшегося Екатерине), где идея “верховенства” законов возвращала к старому вопросу об ограничении самодержавия.

Безусловно, взгляды осторожного Шувалова были весьма умеренны и консервативны. Тем не менее именно его имя первым пришло в голову Екатерине, прочитавшей анонимные “Вопросы”. В первый момент Екатерина перетолковала полученную статью в духе очередной дворцовой интриги, затеянной умелым мастером. Ей показалось, что со смертью Никиты Панина (в 1782 году) Шувалов потенциально может стать объединительной фигурой для всех недовольных. Она прочитала эту статью не в контексте политической дискуссии, а в контексте старой закулисной придворной борьбы.

Екатерина, как свидетельствуют ее мемуары, ненавидела всех Шуваловых, а Ивана Ивановича в особенности. В письме к С. Понятовскому от августа 1762 года Екатерина охарактеризовала Ивана Шувалова как “самого низкого и самого подлого из людей” — якобы за то, что в письмах к Вольтеру он распространял слухи о первостепенной роли Дашковой в перевороте¹⁶. Между тем, помимо европейских дел, гнев Екатерины был вызван приближенностью Шувалова к Петру III, а также его “нерешительным” поведением в июньские дни дворцового переворота. Одно чрезвычайно “просительное” письмо Шувалова к Григорию Орлову, написанное по-французски и относящееся к 1762 — началу 1763-го, проливает свет на тогдашнее положение бывшего фаворита:

Сие, может быть, заставит меня изменить намерения мои касательно путешествия. <…> Наконец я остался бы при дворе, уговариваемый многими лицами. Ваше сиятельство, можете быть уверены, что даже и в то время не выпрашивал я ни почестей, ни чинов, ни богатства. Я отказался от места вице-канцлера, от поместьев, чему много есть свидетелей, и особливо Гудович, в присутствии котораго я на коленях просил у него милости — уволить меня от всяких знаков его благоволения. Приверженность моя к ея императорскому величеству ныне славно царствующей государыне должна быть известна всем лицам, с коими я веду знакомство. <…> Я даже отваживался на некоторыя меры в ея пользу, и некоторыя лица подтвердят это. В течении прежняго царствования видел я, что дела идут в ущерб общественному благу. Я не молчал. Слова мои были передаваемы. Со мною стали обращаться холоднее, и я изменил мое поведение. Напоследок я стал удаляться не только от двора, но и от его особы. <…> Не буду излагать моих мыслей относительно всего этого зла, которое угрожало нашему отечеству: я имел случаи обнаружить перед вашим сиятельством чувства мои и был бы счастлив, если бы вы то припомнили. <…> И в это августейшее царствование я один забыт! Вижу себя лишенным доверия, коим пользуются многие мне равные¹⁷.

Оправдательный тон письма, ссылка на свидетелей, которые могут подтвердить лояльность Екатерине и “прохладные” отношения с низвергнутым императором, говорят о весьма шатком положении царедворца, который, видимо, пытался вести двойную игру: и заигрывать с заговорщиками, критикуя “зло” правления Петра III в присутствии Григория Орлова, и продолжать служить этому “злу”, участвуя, в частности, в подготовке похода против Дании (в чем Шувалов пытается оправдаться и в этом послании). Если Александр Шувалов всегда оставался в лагере императора Петра III¹⁸, то Иван Шувалов неожиданно появился в Казанском соборе в момент провозглашения Екатерины II императрицей и последующей присяги¹⁹. Тем не менее ни его запоздалое присоединение к победившей стороне, ни его письмо к Орлову не имели позитивных последствий, и оправдание не было принято: 4 марта 1763 года Шувалов уехал за границу. Вероятно, именно на двусмысленное и нерешительное поведение Шувалова в период переворота (и в первые месяцы после него) и намекала Екатерина, открывая “Были и небылицы” портретом “соседа”:

Есть у меня сосед, который во младенчестве слыл умницею, в юношестве оказывал желание умничать; в совершеннолетии каков? — Увидите из следующаго: он ходит бодро, но когда два шага сделает на право, то одумавшись пойдет на лево; тут встречаем он мыслями, кои принуждают его итти вперед, по том возвращается вспять. Каков же путь его, таковы его и мысли. Сосед мой от роду своего не говаривал пяти слов и не делал ни единаго шагу без раскаяния потом об оном. <...> Когда я гляжу на него, тогда он утупя глаза в пол передо мною важничает, труся однако мне мысленно²⁰.

Тут же императрица замечает: нерешительный сосед “ропщет противу меня заочно, а в глазах мне льстит”²¹. Этот весьма нелестный портрет выделялся из серии добродушно-игривых заметок о других придворных. Салонное подтрунивание перерастало в колкий сарказм, когда речь заходила о старинном знакомце Екатерины.

Императрица внимательно следила за связями и всей деятельностью Шувалова, по привычке не доверяя коварному царедворцу и как будто ожидая очередной “пакости”. Иван Шувалов отнюдь не являлся заговорщиком на самом деле, но известный Екатерине исторический контекст (почти императорский статус при Елизавете и самые серьезные европейские связи) “укрупнял” и “политизировал” каждый его шаг. В своем позднейшем письме к Павлу I (ноябрь 1796 года — начало 1797-го) Иван Шувалов сообщал о зависти недругов и о подозрительности Екатерины: “По возвращении моем в отечество <...> Она (Екатерина. — В. П.) много раз удостаивала меня доверенности разговорами о важнейших государственных делах, имея намерение употребить мое усердие к своей службе. Сия милость возбудила ко мне зависть, которая успела умалить Ее ко мне доверенность”²².

Нарисовав портрет “нерешительного”, Екатерина была уверена, что Шувалов прекрасно поймет намек: уже неоднократно в 1778—1779 годы, в письмах к Гримму, Екатерина использовала ту же метафору, называя Шувалова профессором кафедры нерешительности²³. Присланные же “вопросы” она восприняла в известном ей историческом контексте взаимоотношений с любимцем Елизаветы: прежде всего, как месть за сатирический портрет, содержащий намеки на множество стародавних ситуаций, в которых Иван Шувалов действовал “нерешительно”.

С другой стороны, “вопросы” содержали дерзкие сравнения старых времен с новыми в пользу первых (они касались упавших нравов дворян, пустоты бесед и незаслуженных чинов), а также сравнения русских обычаев и законов с европейскими (не в пользу русских). Используя старую формулу сопоставления положения дел “у нас” и “за морем” (как в известных хорах А. П. Сумарокова к “превратному свету”), автор дерзко обличал ее царствование, в котором он видел лишь один негатив — и неправедные суды, и невежество, и прерванные реформы, и отсутствие “честных людей” на службе.

Самым вызывающим было то, что упреки исходили, как полагала императрица, от Ивана Шувалова, свидетеля не только последних успехов европейского либерализма, но и гораздо менее просвещенных событий в России с 1740-х годов (начало его фавора) до смерти Елизаветы Петровны в декабре 1761-го. В те годы Шувалов не только не критиковал “зло правления”, но и сам принадлежал к тому клану, который творил беззаконие. Последний фаворит Елизаветы Петровны был вознесен в своей карьере при дворе отнюдь не благородным служением отечеству, а благодаря огромному влиянию всесильного клана — своими двоюродными братьями. Петр Шувалов был, так сказать, “олигарх” елизаветинского времени, имевший винные и табачные откупа, монополии на сальные, рыбные, тюленьи промыслы. Владелец металлургических заводов на Урале, он буквально диктовал Сенату и царице те законы, которые способствовали его собственному обогащению. Князь М. М. Щербатов в своей книге “О повреждении нравов в России” свидетельствовал: “Но с возвышением его неправосудие чинилось с наглостью, законы стали презираться, и мздоимствы стали явныя. <…> Самый Сенат, трепетав его власти, принужден был хотениям его повиноваться <…>”²⁴.

Его брат Александр Шувалов не только заведовал при Елизавете Канцелярией тайных розыскных дел, но и сам любил присутствовать на допросах. В начале 1762 года, еще при Петре III, Канцелярия была упразднена, но Александр Шувалов продолжал оставаться в силе и получал награды и чины от мужа Екатерины. По восшествии на престол Екатерина отправила Александра Шувалова в отставку. Эти стародавние времена чрезвычайно отчетливо хранились в памяти Екатерины. Вся история публикации “вопросов” в “Собеседнике” 1783 года может быть правильно проинтерпретирована только с учетом того исторического контекста, в котором Екатерина видела своего “оппонента”.

Екатерина была глубоко уязвлена тем, что теперь Шувалов, имевший харизму просвещенного мецената, обласканный Европой, воспользовался той свободой слова, которую она же и предоставила, с тем, чтобы укорять ее в промахах правления. Эти же “промахи”, в ее представлении, не могут идти ни в какое сравнение с “прежними временами”. “Вопросная” статья задевала болезненные и принципиальные для Екатерины темы: речь шла о том, как оценивать это прошлое (все более и более делающееся платформой для всех недовольных ее правлением), как очерчивать его границы — от Петра I до Анны Иоанновны (как это делал Державин в своей “Фелице”) или идти еще дальше — до Елизаветы Петровны и Петра III?

Екатерина воспринимает этот неожиданный удар как внутреннюю интригу, как новую попытку умалить или скомпрометировать ее заслуги перед лицом Запада (Шувалов здесь — человек Запада, имеющий теснейшие связи с европейскими либералами, уже однажды сильно скомпрометировавший новоиспеченую монархиню в письмах к Вольтеру). Не имея возможности наказать противника (и тем самым еще более скомпрометировать себя перед европейской элитой), Екатерина решает прибегнуть к наиболее цивилизованной и наиболее модной форме полемики в “республике письмен” — к открытому и галантному диалогу. Она помещает рядом с вопросами свои ответы, саркастические и уклончивые, соответствующие всей поэтике журнала²⁵. Это совместное сочинение с новым названием “Вопросы и Ответы с приобщением Предисловия” появилось в третьей книге “Собеседника”. Отшучиваясь от вопросов в стиле придворных галантных игр, кружковых состязаний в остроумии (весьма популярных, хотя и не слишком остроумных), Екатерина смягчала ситуацию, вынимала пулю из заряженного пистолета:

6. От чего не только в Петербурге, но и в самой Москве перевелися общества между благородными? — На 6. От размножившихся клобов²⁶.

Лишь ответ на 14-й вопрос (приведенный выше) выдавал явное раздражение. Прокламируя разрешенное в ее время “свободоязычие”, Екатерина сослалась на “предков”, каковые не имели этой привилегии. Упоминая предков и старые времена, Екатерина обращалась именно к Шувалову — к тому, кто эти прежние времена видел и знал. От туманных аллегорий императрица переходила в некоторых ответах к более ясным намекам: она давала понять Шувалову, что догадалась об его авторстве:

16. Гордость большой части бояр где обитает, в душе или голове? — На 16. Тамо же, где нерешимость²⁷.

Обличение боярской спеси (Фонвизин метил в приближенных Екатерины) Екатерина переадресовала Шувалову, прибавив к портрету “нерешительного” дополнительный штрих — “нерешительный” страдал, как показывала Екатерина, еще и гордыней! Екатерина сознательно пытается вытеснить возникшую дискуссию о степени просвещенности и либеральности ее правления из сферы серьезного обсуждения в сферу комического зубоскальства, в, так сказать, “фехтовку à l’armes courtoises”²⁸.

ЕКАТЕРИНА-ДЕДУШКА В СПОРЕ О ПРОШЛОМ И НАСТОЯЩЕМ

После параллельной публикации вопросов и ответов императрица продолжает комментировать вопросы в очередном выпуске “Былей и небылиц” (в четвертой книге “Собеседника”). Здесь она, уже под маской умудренного годами и историческим опытом Дедушки, продолжает полемику с автором вопросов:

Дедушка мой, на сих днях читая в Собеседнике вопросы неизвестнаго и ответы на оныя сочинителя Былей и Небылиц, закрыл книгу, потом глаза <…> Недолго оставались мы в ожидании; Дедушка, выпрямясь на своем кожаном кресле, сказал: “Молокососы! Не знаете вы, что я знаю, в наши времена ни кто не любил вопросов; ибо с оными и мысленно соединены были неприятныя обстоятельства; нам подобные обороты кажутся не уместны, шуточные ответы на подобные вопросы не суть нашего века; тогда каждый поджав хвост от оных бегал <…>²⁹.

Обращение Екатерины к прошлому было чрезвычайно важно, оно продолжало общую установку на осторожную, но настойчивую демифологизацию “века минувшего”, то есть петровских времен. Установка памятника Петру I в 1782 году словно провела границу в политических стратегиях императрицы, все более решительно отвергавшей опору на Петра, с чьим именем она когда-то восходила на престол. В ситуации начала 1780-х имя Петра делается знаменем всех недовольных ее правлением, омеливавшихся бранить “век нынешний” и восхвалять “век минувший” (под которым имелось в виду именно время Петра). В анонимной статье это противопоставление тоже присутствовало — Екатерине пришлось держать ответ.

Во-первых, она хочет оттенить либеральность своего правления сравнениями с прежними временами, когда всякого, дерзнувшего задать подобные вопросы царю, непременно ожидали репрессии, эвфемистически названные “неприятными обстоятельствами”. Во-вторых, императрица указывает на невозможность не только самой дискуссии в прошлом, но и сочиненных ею ответов (“шуточные ответы на подобные вопросы не суть нашего века”). Подчеркивая свое умение вести спор новым способом — стратегией галантной шутки и намека, — Екатерина проводила водораздел между ее правлением и некими — обобщенными — старыми “временами”. Недаром она только что “узнала” себя в портрете милостивой и любящей правду Фелицы, при которой разрешено “знать и мыслить”. Ретроспективная антиутопия, основанная на проведении наглядных параллелей между современным веком и “веком минувшим”, впервые открыто и убедительно нарисованная Державиным, послужила для Екатерины моделью нового мифотворчества — удачным образцом интерпретации настоящего в свете уродливого прошлого. Державин не зря вспоминал это прошлое:

Там с именем Фелицы можно
В строке описку поскоблить,
Или портрет неосторожно
Ея на землю уронить.
Там свадеб шутовских не парят,
В ледовых банях их не жарят,
Не щелкают в усы вельмож;
Князья наседками не клохчут,

И сажей не марают рож³⁰.

Императрица немедленно взяла на вооружение стратегию Державина. Продолжая “Были и небылицы”, она писала:

Дедушка ходя и прикашливая твердил непрестанно меж зубов повторенной 14 вопрос, который напечатан на 165 странице Собеседника части третей, подобно сему: хем, хем, хем.

NB. Хем хем избражает дедушкин кашель.

Хем хем, от чего хем хем, в прежние времена хем хем, шуты хем хем, шпыни, хем хем, и балагуры, хем хем, чинов не имели: хем хем хем, а ныне имеют, хем хем хем хем, и весьма большие; <…> Отдохнув несколько, начал разбирать подробно члены его, и говорил: от чего? ... от чего? ... ясно от того, что в прежния времена врать не смели, а паче писменно без, хем хем хем, опасения. О! Прежния времяна! Сию строку кончили паки множество хем-хемов. За сими следовало в очередь: Шуты (Дедушка всех сих по имянам знает, начиная с древних, отличившихся и отличенных во всех пяти эпохах нашей истории).

NB. Отец его при доме Князя Цесаря с ребячества находился и в оном, вместе с сыном Князя Федора Юрьевича Ромадановскаго, сказывают будто воспитан был, где случаи имел много о старине слышать; он помнил маскерад, где Бахус, сидящий на бочке, в провожании семидесяти кардиналов переехал через Неву, знал также наизусть похождение неусыпаемой обители. Дедушка часто и много сам разсказывает о свадьбе в ледовом доме <…>³¹.

Этот дедушкин “хем, хем, хем” вспоминал Державин в 1789 году в сво ей шутливой оде “На Счастие”. Говоря о Екатерине, поэт описывает ее литературные вкусы и излюбленные жанры:

Не ссоряся никак ни с кем,
Для общей и своей забавы
Комедьи пишет, чистит нравы
И припевает: хем, хем, хем!³²

Этот “припев” возник в “Былях и небылицах” лишь однажды, и только в связи с указанной дискуссией. Неприятный вопрос о незаслуженном возвышении “шпыней” перебивался “кашлем” дедушки для комического остранения. В таком окарикатуренном виде снижался его содержательный пафос, а сама полемика встраивалась в общую парадигму “Былей и небылиц”, с подтруниванием над приближенными и ориентацией не на сатиру и дидактику, а на легкий смех в духе persiflage и на “галиматью”.

Вслед за чтением 14-го вопроса, с кашлем и перебивами, возникает тема шутовства и шутов, которых дедушка “по имянам знает”. Анонимный автор осмелился сравнивать современное состояние с прежними временами, когда шуты и “балагуры” не брались в службу и не награждались. В ответ Екатеринин дедушка приводит примеры из двух эпох, Петра I и Анны Иоанновны, указывающие на то, что “шуты и балагуры” в те времена занимали места не в придворном салоне (как Лев Нарышкин), а на высших государственных постах! Шутовство же прежних шутов, по мысли Екатерины, не идет ни в какое сравнение с невинными забавами ее приближенных.

Если о “ледовой свадьбе” и об унизительных представлениях придворного шута Анны Иоанновны М. А. Голицына уже писал Державин, то Всешутейший, Всепьянейший и Сумасброднейший Собор Петра I впервые открыто был упомянут именно здесь³³— князей Ф. Ю. и И. Ф. Ромодановских, — занимавших шутовской пост “князя Папы” (назывался также “патриархом” и “князем-кесарем”) и участвовавших в буйных оргиях Петра. Притом сын сменил отца не только на этом посту, но также и на должности главы Преображенского приказа, будущей Тайной канцелярии. В сентябре 1721 года, по случаю празднования Ништадтского мира, были организованы маскарад и шутовская свадьба П. И. Бутурлина. Во время маскарада участники переправлялись на плоту, а в особой бочке сидел человек, одетый Бахусом. Вообще, оргии Собора были декорированы как мистерии Бахуса³⁴. В маскарадах постоянно упоминается “неусыпаемая обитель”, особо буйная “коллегия” шутов обоего пола (из дворянской молодежи), похождения которой наводили ужас на окружающих.

Указывая на шутовские развлечения Петра I, Екатерина, с одной стороны, открывала тему, которая стала одной из центральных в “Собеседнике”: постепенное разрушение петровского мифа, утверждение и манифестация своих заслуг в развитии цивилизованного государства. С другой стороны, императрица приводит наиболее выразительные эпизоды, так сказать, смеховой культуры прежнего времени. Становилась наглядной разница между варварским смеховым буйством эпохи Петра I и Анны Иоанновны и цивилизованными литературно-журнальными предприятиями Екатерины, ее галантной придворной культурой, а также поддерживаемым ею новым шутливым стилем.

В ПОИСКАХ АВТОРА МЕЖДУ ИИИ И ААА

За кулисами всего спора, безусловно, стояла Дашкова: она не только не открывала императрице, кто был подлинным автором “Вопросов”, но даже и не пыталась поколебать ее убежденность в авторстве Шувалова. Понимая, что Шувалову в этой полемике ничего не грозит, Дашкова “покрывала” Фонвизина, своего давнего знакомца и политического союзника по панинскому кругу. Дашкова являлась главным стратегом этого спора — именно она натравила автора “Недоросля” и бывшего секретаря Никиты Панина на “шута” и “шпыня” Нарышкина (отношения Дашковой и любимца Екатерины были откровенно враждебными).

— “Челобитную Российской Минерве от российских писателей”. Статья была подписана “Иван Нельстецов”, и уже сам псевдоним возвращал читателя к теме придворных подхалимов и “шутов”. Автор статьи дерзнул указать Минерве-Екатерине, что она окружена льстецами и невеждами, кои “употребляют во зло знаменитость своего положения, к тяжкому предосуждению словесных наук и к нестерпимому притеснению нас (писателей. — В. П.), именованных”³⁵. Челобитная явственно намекала на гонения по службе, которым был подвергнут Державин за свою “Фелицу” со стороны его начальника А. А. Вяземского, обер-прокурора Сената. Фонвизин-Нельстецов продолжал: “Сие беззаконное определение их состоит, как мы стороною узнали, в нижеследующих пунктах:

1) Всех упражняющихся в словесных науках к делам не употреблять.

2) Всех таковых, при делах уже находящихся, от дел отрешать”³⁶.

“Собеседника”. Отсылая назад материалы для журнала, она писала Дашковой:

Возвращаю Вам действительно жалкую вещицу, которую Вы мне послали, и которая, наверное, вышла опять из-под пера автора вопросов, честь имею препроводить Вам совершенно готовую для печати рукопись, к которой я прибавила лишь одно незначительное замечание³⁷.

По всей видимости, Екатерина сочла, что за писателей заступается тот же Шувалов, хозяин салона и меценат. Снова, как и в случае с “Вопросами”, происходила контекстуальная аберрация: раздражение императрицы вызвала сама попытка автора “Челобитной” обвинить власть в покровительстве невежд и в защите гонителей писателей. Екатерина оказывалась в одном лагере с А. А. Вяземским, травившим Державина! Шувалов же был уже во времена Ломоносова канонизирован как меценат, а потому “его” “Челобитная” в защиту писателей выглядела особенно раздражающе. Императрица не могла удержаться от дальнейших размышлений по поводу этой полемики. Во-первых, она в очередной раз, и еще откровеннее, дала понять, что знает, кто автор “Вопросов”:

<…>. Сверх того он мысли и понятие о вещах, кои сорок лет назад имел, и теперь тоже имеет, хотя вещи в существе весьма переменились. <…> В свое время сей человек слыл смышленным и знающим; но как ныне вещи переменились и смысл распространился, а его понятие отстало, он же к тому понятию привык и далее не пошел, то о настоящем говорит он, как говаривал сорок лет назад о тогдашнем³⁸.

Вслед за этим “другом” в “Былях и небылицах” появляются два других персонажа — приятели рассказчика, скрытые под масками “ИИИ, который больше плачет, нежели смеется”, и “ААА, который более смеется, нежели плачет”. Первый стал вдруг “молчалив”, а “ныне слегка сердится” на то, что автор “Былей и небылиц” “его задел крылом ненарочно”³⁹. После публикации “вопросов-ответов” ИИИ, как замечает автор эссе, стал мрачен, “как будто между солнцем и им проходящее тело покрыло его мраком, свободоязычие отпряглось из одноколки, на которой скакало на двадцативопросной станции, видя пыль вертящуюся около роспусок с ответами”⁴⁰— весельчак ААА — “так доволен ответами что по собственному его изречению он желал бы, чтоб оные ему приписаны были”⁴¹. Если первый (ИИИ) “опасается”, что ему припишут авторство ответов (Екатерина была проницательным наблюдателем — видимо, она заметила неловкость И. И. Шувалова, уведомленного Дашковой о происходящем qui pro quo), то второй (ААА) “желал бы, чтоб оные (вопросы. — В. П.) ему приписаны были”⁴².

Исследователи склонны были видеть в вечно грустном и молчаливом ИИИ (утратившем “свободоязычие”, то есть, как изволила шутить Екатерина, дар речи!) того же Ивана Ивановича Шуваловаа, а в вечно смеющемся ААА усматривали намек на князя А. Б. Куракина: в последующих выпусках “Былей и небылиц” будет сообщено, что ААА отбыл в Швецию по масонским делам⁴³. Однако мало вероятно, что опальный друг великого князя Павла Петровича, за семь лет до того ездивший в Швецию и уже год как отправленный в своего рода ссылку (в деревню Надеждино Саратовской губернии), мог стать объектом публичной насмешки со стороны императрицы — она предпочитала молчать о всех связях сына с масонами. Кроме того, “Были” писались с ориентацией на внутренний круг приближенных лиц, а иногда — по материалам их “собраний”.

— тот же “шпынь” Лев Александрович Нарышкин, объект нападок Фонвизина. Сообщение о поездке в Швецию по масонским делам носит явно комический оттенок и никак не соотносится с реальной масонской деятельностью кого-либо из знакомых императрицы (тем более наказанного отставкой и высылкой А. Б. Куракина). Возможно, что это намек императрицы на планы “Общества незнающих” (пародийного собрания ближайшего окружения Екатерины, вышучивающего масонские ритуалы), где председательствовал Нарышкин. Материалы этого “общества” войдут в состав “Былей и небылиц”⁴⁴. Не исключено также, что речь идет об отъезде Льва Нарышкина на свою известную дачу Левендаль (“Долина льва”), или, как ее называли знакомые, “ГА-ГА”. Вполне в духе Екатерины было соотносить дачу на взморье по Петергофской дороге, как и имя Нарышкина — Лев, — со Швецией и ее геральдическим львом⁴⁵.

Дашкова уведомила Фонвизина о реакции императрицы на его анонимные статьи. В ответ Фонвизин написал род апологии — “К Г. Сочинителю “Былей и небылиц” от сочинителя Вопросов”, опубликованную в 5-й книге “Собеседника”. Называя свое письмо “объяснением” и подчеркивая свое уважение к правительнице, проливающей “неисчетные блага” на общество, Фонвизин продолжает настаивать на объективности критики “дворян раболепствующих”, на неуместности соединения чинов и “балагурства”⁴⁶. За стандартными комплиментами Екатерине-правительнице и Екатерине-писательнице едва скрывалась ирония: Фонвизин отнюдь не намерен был сдавать позиции. Писатель все еще надеялся на открытую и полномасштабную дискуссию — он намекает на то, что у него заготовлены новые вопросы. Он прекрасно понял стратегию Екатерины, пытавшейся свести все указанные “недостатки” правления к обобщенному цивилизационному типу русского человека, к русскому национальному характеру, описанному по лекалам Монтескьё. Если Фонвизин указывал на неразвитость финансовой системы и отсутствие третьего сословия, Екатерина ссылалась на страсть русских к долгам и роскошной жизни. Более того, Екатерина даже оказывалась “методологичнее”, чем ее оппонент: она опиралась то на “нравы-обычаи”, то на эгоизм как пружину поведения всякого, то на некий установленный ею “общественный договор”, по которому рядовому человеку и не нужно думать о политике и законодательстве (“это не есть дело всякаго”⁴⁷), а лишь “просто жить в свете”⁴⁸.

“вопросы” Фонвизина звучали консервативной и далекой от жизни дидактикой, а “ответы” императрицы выглядели как наблюдения опытного человека, обученного риторическим приемам просветительской аналитики и прошедшего школу реальной политики. Апеллируя к “качеству” человеческого материала, Екатерина подчеркивала то, что критика в ее адрес несправедлива, так как сами обычаи и нравы русского общества не позволяют реформировать систему. Собственно, содержательная часть полемики на этом и закончилась. Однако сам сюжет с анонимным автором был еще далек от завершения.

МАСКА СОРВАНА, ИЛИ ДВА “ЗАВЕЩАНИЯ”

Между тем самые последние шуточки императрицы о “страхе” ИИИ, опасающегося, что ему будут приписаны вопросы, как и ряд имеющихся аллюзий в самом финале этой полемики, указывают на то, что именно в этот — последний — момент Екатерина узнала, кто был действительным автором “Вопросов”. Теперь, как и вначале, Екатерина сама срежиссировала финал этой истории. Получив от Дашковой “оправдательное” письмо анонимного “автора Вопросов” в сопровождении комплиментарного послания самой Дашковой (“К Господину сочинителю “Былей и Небылиц” от одного из издателей Собеседника”), императрица писала:

Вам письмо к сочинителю “Былей и небылиц” (статья Дашковой. — В. П.), которое можете напечатать. Только для того, чтобы ни в коем случае не поставить этого сочинителя на ножи с тем, который поет свою лебединую покаянную песню и насчет имени которого у меня нет ни малейшего сомнения, необходимо, чтобы полное раскаяние “Лебедя” предшествовало моей отповеди, которую я Вам посылаю сегодня; по поводу этого покаяния автор “Былей и небылиц” может заявить, что всякие дальнейшие споры по этому вопросу раз навсегда кончены⁴⁹.

Показательно здесь то, что императрица уже не ссылается на “обер-камергера” или “нерешительного” — теперь она не имеет никаких сомнений относительно автора “Вопросов”, называя его Лебедем, поющим лебединую песнь. Изменился и сам тон письма. Императрица холодно сообщает, что она “занята”: на придворном языке это означало отказ принять Дашкову для обсуждения редакционных дел (как это обычно бывало по воскресеньям). Дашковой дали понять, что игра раскрыта, что авторство и без нее установлено и что споры “раз навсегда кончены”. Играть в “угадаевых” с Шуваловым было еще возможно, но вести полемику с Фонвизиным Екатерина не собиралась. Это письмо было уже не прежней игрой с масками и намеками, а инструкцией, как закончить весь этот спор. “Былях и небылицах” постоянно вставляла шпильки по поводу “нерешительного” соседа и его старозаветного представления о русской действительности. Теперь же все эти ретроспекции исчезли — а взамен появилось нечто новое, переключающее спор с Шуваловым на спор с Фонвизиным.

Действительно, как и требовала Екатерина в письме к Дашковой, в 5-й книге “Собеседника” были помещены и “покаянное” письмо Фонвизина (также анонимно), и письмо Дашковой к сочинителю “Былей и небылиц”, и “отповедь” Екатерины. Фонвизин, однако, попытался сохранить заданные им параметры диалога. В своем мнимо оправдательном послании Фонвизин, отнюдь не в “покаянном” тоне, предложил автору “Былей” написать портрет бесчестного судьи:

О, если б я имел талант ваш, г. сочинитель “Былей и Небылиц”! с радостью начертал бы я портрет судьи, который, считая все свои бездельства погребенными в архиве своего места, берет въ руки печатную тетрадь, и вдруг видит в ней свои скрытыя плутни, объявленныя во всенародное известие. <…> Вот г. сочинитель “Былей и Небылиц”, вот портрет, достойный забавной, но сильной вашей кисти⁵⁰.

Екатерина не прошла мимо этого пожелания и поместила в том же номере свое “примечание” к совету автора:

Что ж касается до даннаго мне совета, чтоб я описание ябедника и мздоимца на себя взял, на то в ответ скажу, возблагодарив наперед за похвалы, в коих себя нимало не узнаю, что въ “Быляхъ и Небылицахъ” гнусности и отвращение за собой влекущее не вмещаемы; из оных строго исключается все то, что не в улыбательном духе и не по вкусу прародителя моего, либо скуку возбудить могущее, и наипаче горесть и плач разогревающия драмы. Ябедниками и мздоимцами заниматься не есть наше дело; мы и грамматику худо знаем, где нам проповеди писать!⁵¹

отказывается от навязываемых ей норм старого стиля — большого просветительского дискурса с его методом сатирической коррекции общества. Ее журнал не должен содержать “гнусности и отвращения”, то есть обращаться к темным или низким сторонам реальности.

Однако комментарий императрицы отнюдь не исчерпывался заявлениями о преимуществе “улыбательного” материала, не дающего читателям повода скучать. Между строк таился самый главный пункт этого примечания — императрица давала понять, что действительное авторство “Вопросов” раскрыто. Последняя строчка ее примечания отсылала как к старым, так и к только что полученным от Дашковой текстам Фонвизина.

Прежде всего, говоря о грамматике и по видимости подшучивая над собой как писателем, скромным и непретенциозным автором “Былей и небылиц”, не освоившим грамматической премудрости, Екатерина намекала на популярнейшую сцену комедии “Бригадир”. Комедия была закончена Фонвизиным в 1769 году. Пьеса с огромным успехом читалась в салонах обеих столиц. Летом того же года драматург был позван ко двору, и комедия была прочитана лично Екатерине самим Фонвизиным⁵². В первом явлении первого действия герои комедии ведут дискуссию о грамматике:

Советник<…> Прежде, бывало, кто писывали хорошо по-русски, так те знавали грамматику; а ныне никто ее не знает, а все пишут <…>

Бригадир. На что, сват, грамматика? Я без нее дожил почти до шестидесяти лет, да и детей взвел. Вот уже Иванушке гораздо за двадцать, а он —в добрый час молвить, в худой помолчать — и не слыхивал о грамматике.

Сын. J’en suis d’accord, на что грамматика! Я сам писывал тысячу бильеду, и мне кажется, что свет мой, душа моя, adieu, ma reine можно сказать, не заглядывая в грамматику⁵³.

На эту сцену — мгновенно узнаваемую читателями — и намекает скромный повествователь “Былей”. Вместе с тем фразочка императрицы содержит очевидный намек и на новый текст Фонвизина, присланный в “Собеседник”, — на его “Всеобщую придворную грамматику”. Это сочинение Фонвизина было нацелено на конкретных придворных и на саму придворную жизнь. При этом Фонвизин в новом тексте воспользовался стратегией “Былей и небылиц”, позволяющей колкости по адресу ближайшего окружения. Он перехватывал собственный метод Екатерины и усиливал его. Однако то, что было позволено императрице, не позволено было частному лицу. “Всеобщая придворная грамматика”, памфлет и на вельмож, и на саму Екатерину, была не пропущена к публикации (она будет опубликована лишь в 1894 году). Сентенция рассказчика “Былей” “мы и грамматику худо знаем” служила предостережением — мы не понимаем такой “грамматики” и не собираемся ее “знать” (то есть разгадывать ее намеки).

Неожиданно упоминая о “проповедях”, Екатерина имела в виду другое сочинение Фонвизина — “Поучение, говоренное в Духов День иереем отцом Василием в селе П ***” (сам автор в примечании называет свой текст “списком” с проповеди отца Василия)⁵⁴ поступила чрезвычайно ловко — если “Придворную грамматику” она не пропустила, то второе сочинение — “Поучение” Фонвизина — было разрешено напечатать в 7-й книге “Собеседника”. Вольтерьянская, антиклерикальная сатира была ей не страшна.

Екатерина, видимо, некоторое время обдумывала свой ответ Фонвизину; в черновом варианте ее послесловия не было еще намека на “Всеобщую придворную грамматику” и на “Поучение, говоренное в Духов День”. В черновом автографе весь приведенный выше фрагмент кончался так: “И такъ ябедниками заниматься не наше дело, почитая больно об нихъ и говорить”⁵⁵. В конце концов, как представляется, императрица, следуя общей аллюзионной парадигме “Былей и небылиц”, нанесла два “точечных” полемических удара, с тем чтобы дать понять и Фонвизину, и Дашковой, что она владеет всей информацией об авторе⁵⁶.

Заключая свой комментарий, рассказчик “Былей и небылиц” (то есть сама Екатерина) намекнул и Шувалову (ИИИ), что более не приписывает ему авторство “Вопросов”:

“NB. Друг мой ИИИ, которой больше плачет, нежели смеется, чрезвычайно грустен; вчера пришел ко мне, говорил с жаром и досадою, спрашивая, для чего вы напечатали вопросы? Видно опасается, чтоб друг мой ААА не поставил оных на его счет. Я старался успокоить его, но в том не преуспел⁵⁷.

над такой возможностью. Речь идет о каком-то визите ИИИ и о его “беспокойстве” в связи с подобным подозрением. Вполне возможно, Екатерина намекала на реальный визит и на реальный разговор с Иваном Шуваловым, во время которого и произошло установление истинного автора “Вопросов”. Старый интриган, всерьез обеспокоенный сложившейся ситуацией, мог прояснить все qui pro quo, а также сообщить Екатерине об авторстве Фонвизина.

Окончательная точка в истории с анонимным автором “Вопросов” была поставлена в “Завещании”, составленном Екатериной, закончившей в конце 1783 года публикацию своих “Былей и небылиц”. По точному наблюдению К. В. Пигарева, в 12-м пункте “Завещания” содержалась отсылка к “Недорослю” Фонвизина (1783)⁵⁸. Этот пункт гласил: “Врача, лекаря, аптекаря не употреблять для писания Былей и Небылиц, дабы не получили врачебнаго запаха”⁵⁹. Здесь Екатерина целила в один из ключевых эпизодов комедии Фонвизина, в известный диалог Правдина и Стародума в третьем действии, наполненный острой критикой придворного общества:

Правдин

Стародум. Призывать? А зачем?

Правдин. За тем, зачем к больным врача призывают.

. Мой друг! Ошибаешься. Тщетно звать врача к больным неисцельно. Тут врач не пособит, разве сам заразится⁶⁰.

В этом диалоге была сфокусирована ключевая концепция устройства общества, вырабатываемая Фонвизиным (под влиянием Паниных). Здесь была не только критика власти, не призывающей на службу умных, образованных и честных людей, но и утверждение необходимости “экспертного сообщества”, направляющего и корректирующего монарха⁶¹. Не случайно, что эта сцена “Недоросля” о врачевании больного государства перекликалась c текстом трактата Фонвизина, ходившим в списках под названием “Завещание Панина” (“Рассуждение о непременных государственных законах”):

Просвещенный и добродетельный монарх, застав свою империю и свои собственные права в такой несообразности и неустройстве, начинает великое свое служение немедленным ограждением общия безопасности посредством законов непреложных. В сем главном деле не должен он из глаз выпускать двух уважений: первое, что <…>⁶².

Императрица, читавшая этот текст Фонвизина и в конечном итоге идентифицировавшая бывшего секретаря Никиты Панина как автора досадивших ей “Вопросов”, опять попыталась перевести “врачевательно”-дидактический пафос в русло салонной игры. Заканчивая свои эссе “Были и небылицы” (а вскоре и свое участие в журнале — Екатерина была рассержена на Дашкову, руководившую публикациями Фонвизина), она пишет свое “Завещание” авторам “Собеседника”. В этом комическом “Завещании” (название очевидно коррелировало с “Завещанием Панина”) Екатерина пытается предложить новый тип литературного дискурса — легкий, игровой, не нагруженный серьезным или скучным материалом. Именно в эти же октябрьские дни 1783 года ее любимец ААА (Л. А. Нарышкин) на придворном собрании “общества незнающих” пародирует речь Дашковой на первом заседании Российской академии. В присутствии Дашковой, как описывал Державин, Нарышкин комически представлял “пухлые” и “высокопарные” выражения княгини⁶³. Стародумы и Правдины (“врачи”, “целители” монархии) решительно вытеснялись властью, а вместе с ними сходили со сцены и Панины, и Дашкова, и Фонвизин, чей журнал “Друг честных людей, или Стародум” будет запрещен к изданию в 1788 году.

Примечания

1) Письменная культура и общество. М., 2006. С. 149.

2) Помимо текстов, связанных с “Вопросами”, Д. И. Фонвизин печатает в “Собеседнике” 1783 года “Опыт российского сословника”, “Примечания на критику”, “Повествование мнимого глухого и немого”, “Поучение, говоренное в Духов День”, а также “Челобитную Российской Минерве от российских писателей” (под псевдонимом Иван Нельстецов).

3) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А. Н. Пыпина. СПб., 1903. Т. 5. С. 54.

4) Гуковский Г.

5) Там же.

6) Стенник Ю. “Сатиры смелой властелин” // Фонвизин Д. И. Избранное. М., 1983. С. 19.

7) Рассадин Ст.

8) Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1959. Т. 2. С. 496—497. Той же версии придерживается современный исследователь XVIII века: Кочеткова Н. Д. Дашкова и “Собеседник любителей российского слова” // Екатерина Романовна Дашкова: Исследования и материалы. СПб., 1996. С. 142.

—37. 10 Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А. И. Герцена и Н. П. Огарева: Справочный том к Запискам Е. Р. Дашковой, Екатерины II, И. В. Лопухина. М., 1992. С. 125—126. 11 Alexander J. T. Ivan Shuvalov and Russian Court Politics, 1749—63 // Literature, Lives, and Legality in Catherine’s Russia // Ed. By A. G. Cross and G. S. Smith. Nottingham, 1994. P. 1—13.

12) См.: Нивьер А. — 1797). Просвещенная личность в российской истории. СПб., 1998. С. 171.

13) Иван Шувалов в начале 1770-х годов выполнял личное поручение Екатерины у папы Климента XIV. В это время папский нунций в Варшаве Дурини подстрекал поляков к объединению с турками против России. По указанию Екатерины Шувалов просил папу удалить Дурини. Папа не только убрал нунция, но и предоставил Шувалову самому выбрать нового (Бартенев П. И. И. Шувалов. М., 1855. С. 61).

14) Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. СПб., 1868. Т. 1. С. 29.

15) Салон И. И. Шувалова // Вестник МГУ. Серия 8: История. 1996. № 4. С. 54—66.

16) Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 570. См.: Нивьер А. Указ. соч. С. 171.

— 93 (перевод и публикация П. Бартенева).

18) По мнению М. Лонгинова, А. И. Шувалов, дядя Ивана Шувалова и фельдмаршал при Петре III, вместе с Н. Ю. Трубецким в дни переворота приехали в Петербург с целью помешать переходу войск на сторону Екатерины, а ее саму арестовать или даже убить (Лонгинов М. Несколько известий о первых пособниках Екатерины Великой // Осьмнадцатый век. Т. 3. М., 1869. С. 349—350).

19) Бартенев П.

20) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А. Н. Пыпина. Т. 5. С. 34.

21) Там же. С. 35.

22) Нивьер А. Автобиографическое письмо Ивана Ивановича Шувалова // Философский век. Вып. 8. С. 194.

24) О повреждении нравов в России князя М. Щербатова и Путешествие А. Радищева. М., 1983. С. 69.

25) Проскурина В. Мифы империи. Литература и власть в эпоху Екатерины II. М., 2006. С. 208.

26) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А. Н. Пыпина. Т. 5. С. 53.

28) Щебальский П. Драматические и нравоописательные сочинения Екатерины II // Русский вестник. 1871. Т. 5-6. С. 361.

29) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А. Н. Пыпина. Т. 5. С. 59.

30) Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. 1. С. 88.

—57.

32) Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. 1. С. 173.

33) С 1768 года М. М. Щербатов по приказу Екатерины разбирает бумаги Петра I (в том числе и материалы Всешутейшего Собора). Его “Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого” оставалось в рукописи до 1859 года.

34) См. об этом: Зицер Э.

35) Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 268.

36) Там же.

37) Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А. И. Герцена и Н. П. Огарева: Справочный том к Запискам Е. Р. Дашковой, Екатерины II, И. В. Лопухина. С. 127.

39) Там же. С. 60.

40) Там же. С. 65.

41) Там же. С. 62.

42) Там же. С. 71—72.

44) Там же. С. 189—206.

45) Екатерина неоднократно посещала эту знаменитую дачу Нарышкина — в начале июня 1777 года она приезжала в Левендаль вместе со шведским королем Густавом III (дача вообще весьма часто выполняла представительские функции).

46) Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 277—278.

48) Там же. С. 54.

49) Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А. И. Герцена и Н. П. Огарева: Справочный том к Запискам Е. Р. Дашковой, Екатерины II, И. В. Лопухина. С. 127.

50) Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 278.

52) В “Чистосердечном признании в делах моих и помышлениях” Фонвизин вспоминал об этом чтении 1769 года: “В самый Петров день граф (Григорий Орлов. — В. П.) прислал ко мне спросить, еду ли я Петергоф, и если еду, то взял бы с собою мою комедию “Бригадира”. Я отвечал, что исполню его повеление. В Петергофе на бале граф, подошед ко мне, сказал: “Ее величество приказала после балу вам быть к себе, и вы с комедиею извольте идти в Эрмитаж”. И действительно, я нашел ее величество, готовую слушать мое чтение. Никогда не быв столь близко государя, признаюсь, что я начал было несколько робеть, но взор российской благотворительницы и глас ее, идущий к сердцу, ободрил меня; несколько слов, произнесенных монаршими устами, привели меня в состояние читать мою комедию пред нею с обыкновенным моим искусством. Во время же чтения похвалы ее давали мне новую смелость, так что после чтения был я завлечен к некоторым шуткам и потом, облобызав ее десницу, вышел, имея от нее всемилостивейшее приветствие за мое чтение” (Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 96).

53) Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. С. 51—52.

54) Там же. Т. 2. С. 24.

55) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А. Н. Пыпина. Т. 5. С. 139.

56) Екатерина знала, что Фонвизин продолжает работать над каким-то сочинением, слухи доходили о чем-то вроде “Завещания Панина”. П. А. Вяземский писал: “Рассказывают, что он (Фонвизин. — В. П. своих: “худо мне жить приходит: уж и г-н Фонвизин хочет учить меня царствовать!”” (Вяземский П. Фон-Визин. СПб., 1848. С. 285). Здесь речь шла о статье Фонвизина “Рассуждение о непременных государственных законах” (написано в 1782/83, в последний год жизни Н. Панина). Оно не было закончено, но должно было быть передано Павлу при вступлении на престол.

57) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А. Н. Пыпина. Т. 5. С. 71.

58) “Завещание сочинителя “Былей и небылиц” с достаточной определенностью указывает на то, что к этому времени, то есть к концу 1783 г., Екатерине стало доподлинно известно, кто был автором “Нескольких вопросов...”” (Творчество Фонвизина. М., 1954. С. 230).

59) Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями А. Н. Пыпина. Т. 5. С. 104.

60) Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. С. 133. См. о рецепции “Недоросля”: Полемика вокруг Д. И. Фонвизина в период создания “Недоросля” // 18 век. Вып. 15. С. 204—229. См. также ценную работу: Литература и политика: “Недоросль” Фонвизина // Клейн И. Пути культурного импорта. Труды по русской литературе XVIII века. М., 2005. С. 478—488.

61) Кроме того, П. Н. Берков заметил, что следующий, 13-й пункт “Завещания” также метил в Фонвизина: “Проповедей не списывать и нарочно оных не сочинять”. Речь здесь опять шла о статье Фонвизина “Поучение, говоренное в Духов День иереем Василием в селе П***”.

62) Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 266. Сходство текстов было отмечено в работе П. Н. Беркова (Театр Фонвизина и русская культура // Русские классики и театр. М.; Л., 1947. С. 70).

63) Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. 9. С. 235—236.