Приглашаем посетить сайт
Чулков (chulkov.lit-info.ru)

Равич Н. А.: Две столицы
9. Два путешествия

9. ДВА ПУТЕШЕСТВИЯ

Таких почтовых лошадей на станциях давали только средним чиновникам и обер-офицерам: с потёртыми холками, рёбрами, выступавшими на боках, и сивыми спутанными гривами, в которых торчал репей. Кучер, сидя боком на облучке, в армяке из какой-то дерюги, посматривая по сторонам, пел песню. Её слова и мотив никто не мог бы ни записать, ни повторить. Кругом лежали бескрайние поля, иногда дорога проходила редким лесом или шла через деревни с худыми избами, крытыми соломой, с голозадыми пузатыми детьми, игравшими в пыли, и колодцами с длиннейшими журавлями, торчавшими в небо.

Казалось, это была девственная земля, которую кое-где ковырял древней сохой человек.

В бесконечной пустыне нищеты стояли столицы с их сказочными дворцами и помещичьи усадьбы, похожие на столичные дворцы.

А между тем необыкновенная весна была в полном цвету. В лесу не умолкал птичий разноголосый крик. Деревни утопали в распустившихся кустах черёмухи и сирени. Яблони оделись в белый наряд, бархатный зелёный покров трав ласкал взор.

Радищев подъехал к станционному зданию уже в сумерки. Станционный двор стоял на краю бедной деревни. Во дворе скучились экипажи, коляски и кареты проезжих, ямщики распрягали и запрягали лошадей. Важный лакей, в туфлях с пряжками, чулках, белой с золотом ливрее и шляпе с пером, стоял посреди двора, заложив руку за пазуху и глядя на дворовых людей, вынимавших из дорожного дормеза поставцы и чемоданы. На крыльцо выбежала простоволосая краснощёкая женщина с большим животом, крича:

– Мишка, где же ты, Мишка?

Из-за угла показался вихрастый мальчишка, обсыпанный веснушками, в синей рубахе и белых портках, меся загорелыми ногами пыль.

– Тебе чаво?

– Мишка, иди скорей самовар ставить, вот я тебе задам!

Радищев вылез из почтовой коляски, разгибая нывшую поясницу, отряхнул дорожный плащ и пошёл в станционную избу.

Грязная занавеска делила её на две части. В половине для приезжих за столом, покрытым белоснежной скатертью, сидели статский генерал, пожилой, лысый, без парика, в камзоле, миловидная молодая дама – его жена, нарумяненная, с подведёнными глазами и бровями и большой мушкой на щеке, и гусарский полковник – мужчина высокого роста, плотный и чрезвычайно воинственного вида. Серебро и хрусталь дорожных флаконов сверкали на столе вперемежку с бутылками и флягами с вином и блюдами с дичью. Денщик-гусар и два лакея прислуживали за столом. Гусарский полковник поглядывал на даму глазами охотника, который следит за птицей, но уже видит её общипанной и поданной к столу, и подливал ей вина, не забывая и мужа. Тот был уже наполовину готов и клевал носом.

В углу стоял второй стол, непокрытый, потемневший от грязи. За ним сидел бородатый купец, видимо старовер, в летней белой поддёвке и хлебал деревянной ложкой окрошку. Против него расположился какой-то бедный чиновник, глотая слюни и стараясь не смотреть ни на купца, ни на генеральский стол.

Радищев вышел на середину комнаты, не зная, куда сесть. В это время генерал икнул, встал и на нетвёрдых ногах, почтительно поддерживаемый лакеем, пошёл на свежий воздух. Гусарский полковник удовлетворённо посмотрел ему вслед и наклонился ближе к даме всем своим высоким корпусом. Радищев приподнял занавеску и глянул в хозяйскую половину. Большая печь, люлька, подвешенная к потолку, стол, скамья и деревянная кровать, застланная тряпьём, составляли всё её убранство. Беременная жена смотрителя качала люльку, в которой спал младенец. За её подол держалась девочка лет четырёх и большими чёрными глазами глядела на Радищева.

– Возможно ли, сударыня, присесть к вашему столу? – спросил Радищев, кланяясь, держа плащ в одной руке и шляпу в другой.

Женщина взглянула на него растерянно. Подобие улыбки появилось на её когда-то миловидном, а теперь оплывшем и грубом лице. Она перестала качать люльку и бессознательным движением начала оправлять свои растрёпанные волосы.

– У нас, ваше благородие, господа не кушают, пожалуйте на чистую половину.

Но Радищев уже шагнул к лавке, бросил на неё плащ и шляпу и приказал слуге, пожилому, степенного вида и чисто одетому человеку, вносить чемоданы. Пока ему разогревали самовар и накрывали на стол, несколько раз вбегал смотритель – худой, с землистым лицом и испуганными глазами человек. Он что-то прошептал жене, указывая головой на Радищева, – видимо, ему было стыдно за свою бедность.

Подали самовар; когда Радищев заварил чай и взял кусок сахару в руки, то увидел, что девочка уткнулась в подол матери и заплакала. Худые плечи её вздрагивали. Жена смотрителя большой, сильной, когда-то красивой, а теперь изуродованной вздувшимися венами рукой молча гладила её по голове.

– Чего она плачет? – спросил Радищев.

– Да вот боярского кушания захотела – сахару, мы-то его не видим, а проезжие иногда угощают, вот она и приохотилась…

Радищев встал, высыпал сахар в подол девочке. Она встрепенулась, бросилась за угол печки, и оттуда только сверкали её глазёнки и слышно было, как она грызёт сахар.

Стемнело. Слуга зажёг свечу и поставил её перед Радищевым. Скудный свет озарил убогую обстановку избы. Смотрительша длинным ухватом переставляла в печи чёрные закоптелые чугуны. Из-за занавески доносился раскатистый голос полковника, взвизгивание и смех его дамы, мерное похрапывание статского генерала, спавшего на расставленной походной койке. За окном послышался конский топот, крики, чьи-то голоса, хлопнула входная дверь. В избу вбежал смотритель, прикрывая руками голову, за ним влетел, звеня шпорами, огромный усатый драгун в каске с конским хвостом, пыльных ботфортах и с плёткой в руках.

– Лошадей, не то я из тебя дух вышибу!

Смотритель, загнанный в угол, бросился на лавку, отворачивая голову и стараясь не смотреть на страшное видение. Жена его вскрикнула и стала перед ним, как бы защищая телом своим мужа.

– Поверьте, сударь, – сказала она, обращаясь к Радищеву, – вот каждый день такая мука и страх от фельдъегерей этих… Нажрутся вина и лезут драться…

– Кто пьян? – вскричал драгун, ударяя плёткой по скамье, на которой сидел смотритель. – Я пьян? Я службу государеву сполняю… Я тебя, подлеца… – И он, не докончив фразы, мутными и пьяными глазами повёл вокруг.

Радищев вскочил и, ещё неясно отдавая себе отчёт в том, что он делает, бросился вперёд, вырвал плётку у драгуна и бросил её в угол.

– Извольте выйти отсюда вон! Приличный воин плёткой не допустит коснуться и любимого коня своего. Вы же с людьми приучены обращаться, как со скотами!

На шум приоткрылась занавеска, и показался полковник в расстёгнутом мундире. Дама его с испугом и не без любопытства глядела из-за плеча. Красивое лицо полковника изображало досаду, он крикнул:

– Я полагаю неудобным, сударь, чтобы штатская персона вмешиваться могла в распоряжения властей военных…

Драгун отдал честь полковнику.

– Ваше высокоблагородие, как мне его превосходительство генерал приказали…

Радищев обернулся к полковнику, в глазах его сверкало.

– Генерал не мог приказать ему избивать честных людей плетью… К тому же он пьян. Помимо сего, я не обязан вам объяснять свои действия…

– Как не обязан? – сказал полковник, застёгивая мундир и делаясь ещё более воинственным. – Ежели вы не желаете считаться с моими словами…

Радищев побледнел и шагнул вперёд:

– Не желаю. Может быть, вы хотите удовлетворения? Прокофий Иванович!

Слуга Радищева степенным шагом подошёл к нему и наклонил лысую голову.

– Я вас слушаю, сударь…

– Подай пистолеты!

сталь дуэльных пистолетов.

Дама ахнула и отбежала в дальний угол комнаты, смотритель стоял, схватившись за голову, драгун застыл, раскрыв рот, жена смотрителя испуганно прижимала к себе девочку.

Радищев взял один из пистолетов в руку:

– Не угодно ли, господин полковник, я дворянин, кавалер и имею чин коллежского советника… Фамилия моя – Радищев…

Полковник бледнел всё более, с каждой минутой теряя свой воинственный вид. Это был один из тех придворных гусар, которые умирали только в постели от глубокой старости и получали ранения разве от неудачно разбитых бутылок шампанского. И теперь он вовсе не собирался окончить жизнь во дворе дрянной почтовой станции от пули сумасшедшего проезжего дворянина. Весь гнев его обратился на драгуна.

– Пошёл вон, дурак! – заорал полковник фельдъегерю таким голосом, что статский генерал вскочил со своей койки, вероятно думая, что это относится к нему, а девочка в люльке громко заплакала.

– Извините, сударь, – обратился он к Радищеву, – но я вовсе не намеревался задевать чести вашей. Что же касается меня, то жизнь моя принадлежит отечеству…

И он с достоинством повернулся и ретировался в чистую половину.

Радищев посмотрел ему вслед, усмехнулся, бросил пистолет на стол, потом обернулся к слуге:

– Убери и постели на лавке… – И, не раздеваясь, прилёг, завернувшись в плащ.

Вся империя была приведена в движение приготовлениями к путешествию императрицы. Двор, виднейшие вельможи, иностранные послы – все готовились к отъезду из столицы. По всему пути строились или восстанавливались дорожные дворцы, сгонялись лошади на почтовые станции, губернаторы, предводители дворянства и архиепископы проводили ночи за составлением приветственных речей. Потёмкин нервничал, уговаривал императрицу отложить поездку – не убедил и, рассерженный, уехал в Тавриду.

Слухи о предстоящем путешествии облетели Европу, однако дела от этого шли не лучше. Отношения с Турцией ухудшались с каждым днём. Швеция явно готовилась к войне. Пруссия была враждебна, Англия поддерживала турок и шведов деньгами, толкая их на войну и убеждая в слабости России. Одна лишь Австрия да слабая, раздираемая внутренними смутами Польша были союзниками Екатерины. Внутри империи всё было неустойчиво – крестьянство глухо волновалось, финансы пришли в расстройство, присутственные места работали плохо. Никто, даже сама Екатерина, не знал, приведёт ли война к взрыву патриотизма и обновлению страны или, наоборот, будет способствовать новым волнениям и развалу империи. Враги светлейшего доказывали, что вновь приобретённые области юга – Новороссия и Крым – пожрали огромные суммы и будут источниками новых крестьянских волнений, поскольку там только что введено крепостное право. Другие говорили, что переселяемые в эти места крепостные мрут как мухи, когда-то цветущий край разорён, новые города Херсон и Екатеринослав строятся на болотах, а Потёмкин и правитель его канцелярии Попов рекрутские наборы со всеми их семьями покрали и перевели в свои вотчины.

Иностранные послы видели в этой поездке, во время которой Екатерина должна была встретиться с императором австрийским и королём польским, подготовку к новой войне с Турцией и желание императрицы лично убедиться в том, что эти пограничные области и впервые создаваемый Черноморский флот готовы к будущей кампании.

Сама Екатерина находилась в нерешительности: она не была уверена в том, что эта поездка может поднять её авторитет в Европе и насколько слухи о злоупотреблениях светлейшего и его ставленников справедливы.

Потёмкин после обычной меланхолии взялся за дело с той энергией, на которую только он один был способен. Он замыслил превратить поездку императрицы в грандиозное представление. Театром для него должны были служить Украина, Новороссия и Крым.

Каждый губернатор получил точное расписание того, что он должен был делать.

«По обеим сторонам дороги следует вырубать леса и возжигать невиданные костры: дабы оное шествие следовало промежду естественной иллюминации. Позади костров выстраивать девок – приятной натуры и собой видных, в наилучших одеждах, с венками на головах и с цветами в руках. Оные цветы метать купно под карету ея величества. Жителям ожидать высочайшего проезда в праздничных нарядах. Дома в городах и селениях чисто выбелить, украсить гирляндами, из окон наружу вывесить украинские вышивные плахты и ковры.

На чахлые поля или пустыри гнать овец, лошадей и рогатый скот. Пастухам в полагающейся по их должности одежде с приятностью пасти оные и купно играть на свирелях ласкательные мелодии. По проезде шествия кратчайшими дорогами гнать скот впереди оного, дабы предстать перед ним в новом месте.

Далее, в местах, расположенных на дальних пригорках и холмах, посреди зелени расставлять декорации, искусно сделанные и от естества неотличимые, с изображением изб, церквей и барских домов. Оные в действительности должны представить сии места таковыми, каковыми они будут впоследствии».

И вот великое представление началось.

Впереди на сутки раньше следования императрицы шли бесконечные обозы с продовольствием, живностью, посудой, багажом и даже мебелью. Всё это осаживалось в местах, назначенных для стоянок и ночлегов в специально оборудованных домах и выстроенных дворцах. Три тысячи человек выдрессированной челяди принимались за лихорадочную работу только для того, чтобы через несколько часов или суток тронуться дальше и начать всё сначала.

колокольным звоном, торжественными речами, сказочными балами, фейерверками и маскарадами.

Образцом красноречия на эти случаи была признана речь архиепископа Георгия Конисского: «Пускай учёные мыслят, что земля вокруг солнца вращается. Наше солнце само вокруг нас ходит».

Екатерина была довольна и, указывая иностранным послам на нарядные толпы, разукрашенные весёлые здания в городах и нескончаемые гурты скота, пасшегося всюду, куда только ни попадал взгляд, говорила:

– Вот вам и прославленное безлюдие сих якобы необитаемых мест…

Так доехали до Киева. Киев встретил царицу торжественно, но без всякой декоративной помпы. Киев подчинён был фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому.

Екатерина обиделась и поручила Дмитриеву-Мамонову намекнуть фельдмаршалу, что она ожидала лучшего приёма.

Румянцев-Задунайский, гигантский мужчина с резкими чертами лица, как будто вырубленного топором, голосом, который оглушал лошадей на парадах, рявкнул бывшему поручику в ответ:

– Я фельдмаршал российской армии, а не декоратор, и приучен брать неприятельские города, а не украшать оные цветами и плахтами!

Екатерина, выслушав дерзкий ответ фельдмаршала, поджала губы, но потом махнула рукой на ворчливого старика и, переодевшись в роскошное платье в «русском стиле», поехала на бал, который ей устраивали дворяне города.

…Когда Радищев подъезжал к следующей станции, он услышал отдалённый топот многих коней, оглянулся и увидел огромное облако пыли, поднимавшееся вдали. Оно приближалось, как будто гонимое вихрем.

Ямщик его испуганно зачмокал на тощую тройку почтовых лошадей и съехал с дороги в поле.

Через несколько минут мимо них промчался отряд конных драгун с офицером во главе. За ними летела карета, запряжённая цугом сказочной красоты вороных коней.

В карете полулежал на подушках великий канцлер. На мгновение мелькнули его голова без парика и огромный живот.

За каретой мчались конные ординарцы, за ними десятки других экипажей и повозок, за повозками новый отряд драгун в касках с чёрными султанами.

Долго ещё стояла пыль над шляхом, и когда Радищев приплёлся на своих убогих лошадях на станцию, он увидел, что там все ещё находились в волнении, хотя Безбородко и в голову бы не могло прийти остановиться на таком захудалом дворе.

Смотритель стоял на крыльце в выцветшем старом мундире, глядя вдаль. Его жена, пожилая женщина в синей робе, держала покрытое полотенцем блюдо в руках, на котором лежал румяный хлеб и стояла маленькая солонка с солью. Помещики ближайших к станции мест, одетые в разнообразные кафтаны и камзолы, продолжали кто стоять тут же, а кто усаживаться в свои дормезы для отъезда домой.

Радищев вошёл в пустую станционную избу. На чистой половине, которая была по-праздничному прибрана и подметена, в углу за столом, покрытым белой скатертью, сидел высокий сутулый офицер и читал толстую книгу, вытянув длинные ноги и не обращая никакого внимания на окружающих.

Радищев взглянул на него и обомлел – это был его товарищ по Лейпцигскому университету и незабвенный друг – Алексей Кутузов. Их связывала четырнадцатилетняя совместная жизнь.

– Ты ли это, Алексис, друг мой! – воскликнул Радищев.

Офицер поднял на него близорукие глаза свои, потом вскочил и бросился обнимать Радищева.

Когда прошло первое волнение, вызванное встречей, Радищев спросил Кутузова, куда он едет.

– В Москву, к брату Николаю Ивановичу Новикову. Ныне, когда все ордена масонские объединились, именно Москва есть тот центр, откуда распространится свет истинного учения. Пробыв там некоторое время, потребное для подготовки к переходу в высшие степени, уеду за границу по делам ордена…

Радищев слушал его с сожалением.

– Не кажется ли тебе, Алексис, что живёшь ты в некоем тумане отвлечённых истин, в то время как народ наш, наши братья по крови испытывают неисчислимые страдания в рабстве, а помещики, во главе с царицей, делают это рабство с каждым днём всё более тяжким. Не честнее ли объединиться для борьбы за освобождение собственного народа и поднять восстание.

Кутузов усмехнулся:

– Это наподобие американцев, восставших противу английского короля?

Радищев изменился в лице, в голосе его зазвучали возмущение и горечь.

– Ты знаешь, когда недавно тринадцать американских штатов сбросили иго Англии, я был в восторге от их декларации. В ней говорилось: «Все люди созданы равными. Для обеспечения себе пользования этими правами люди учредили правительства, справедливая власть которых исходит из согласия управляемых. Всякий раз, когда какая-нибудь форма правления становится гибельной для тех целей, ради которых она была установлена, народ имеет право изменить её и даже уничтожить». Англия обратилась к России с просьбой помочь ей и дать войска для усмирения восставших штатов. Императрица отказала, боясь этим вызвать недовольство русского общества. Соединённые Штаты получили свободу. А что оказалось на деле? Американские проповедники свободолюбия во имя Бога, истины, кротости и человеколюбия хладнокровно убивают негров, приобретённых ими в рабство куплею. Несчастные жертвы знойных берегов Нигера и Сенегала, переселённые в Америку, отринутые от своих домов и семейств, стонут под тяжким игом. В этой якобы блаженной Америке сто гордых граждан утопают в роскоши, а тысячи не имеют надёжного пропитания и не знают, где укрыться от зноя и мрака… Нет, я только тогда буду верить проповедникам свободы и равенства, когда народ восстанет и сам возьмёт власть в свои руки…

Кутузов поморщился:

– Человек никогда не будет свободен, пока не добьётся совершенства внутреннего, переходя от низших степеней до высшего градуса. Распространение учения вольных каменщиков и широкая просветительная деятельность сделают рабство невозможным. Уже и сейчас мы запрещаем своим братьям пользоваться имением иначе, как в интересах ближних своих, а также продавать или покупать крестьян.

Радищев не выдержал, вскочил:

– Ну что с того, что ты со своими крестьянами будешь обращаться, как с братьями?! Соседний помещик своих будет всё равно засекать до смерти…

Кутузов умоляющим голосом прервал его:

– Александр, пойми же, что насилие – а восстание связано с насилием – противоречит нашему убеждению, что спасение должно быть результатом перевоспитания нравственного…

Их спор начал привлекать внимание посторонних. Какой-то помещик с сыном, здоровенным недорослем, и женой в дорожном капоре, робе и кринолиновой юбке занял соседний стол.

Смотритель подошёл к Радищеву, прося подорожную [54] и спрашивая, не нужно ли ему лошадей. Радищев велел лошадей запрягать через два часа, приказал Прокофию Ивановичу приготовить самовар и закуску, а сам вышел с Кутузовым во двор.

Сразу за почтовой станцией начиналась деревня. Вдали на холме виден был белый с колоннами дом помещика и перед ним пруд с беседкой на островке. Солнце уже заходило. Красноватые лучи заката освещали убогие избы. Кое-где на лавках сидели старики в лаптях, онучах, домотканых рубахах, глядя выцветшими печальными глазами на улицу. Босые мальчишки барахтались в пыли. Мимо прошла девушка с длинной русой косой, держа коромысло на плечах. Она взглянула на них, улыбнулась васильковыми глазами и остановилась у колодца. Ворота на одном дворе были раскрыты – там было пусто, как будто и не жили. Вдруг пронзительный женский крик раздался оттуда. Девушка уронила ведро, вода разлилась у неё под ногами. На лице её изобразился ужас. Радищев невольно вздрогнул, спросил у девушки: это что за крики?

Она посмотрела на них грустно.

– Эх, барин, это сыновья нашего помещика балуют. Спасения от них нет. Ни одну девушку не пропускают. Вот Маша от них спасалась, ей завтра свадьба, да видать, отец с женихом в поле, вот они и налетели на неё, как разбойники.

Радищев побледнел, потом залился румянцем, повернулся к Кутузову:

– Идём!

Кутузов пожал плечами, но двинулся за ним. Они пробежали во двор к сараю, ворвались в него и увидели двух здоровых парней, одетых в камзолы, белые чулки и туфли с пряжками, и девушку, лежавшую на полу. Она билась и кричала. Один из них держал её за руки, другой пытался сорвать с неё юбку.

Радищев сапогом толкнул возившегося на полу недоросля.

Кутузов молча схватил за шиворот другого и встряхнул довольно сильно.

Радищев задыхался от гнева:

– Насильники, ужели вы не боитесь ни Бога, ни правосудия?!

Оба парня отступили к стене сарая, один из них, по-видимому, старший, оглядывался вокруг в поисках подходящего орудия и схватился за оглоблю, лежавшую в углу.

Кутузов покачал головой и вытащил шпагу.

– Клянусь честью офицера и дворянина, вы падёте мёртвыми, если не уйдёте отсюда…

Девушка продолжала сидеть на полу, глядя вокруг расширенными от ужаса глазами и пытаясь прикрыть обнажённое тело лохмотьями разорванного платья.

Когда парни выскочили из сарая, она горько заплакала.

Радищев удивился:

– Чего же ты плачешь, несчастная? Ты должна радоваться избавлению от насильников. Встань и вытри свои слёзы.

– Как же мне не плакать, барин? – сказала девушка сквозь слёзы, с трудом встав с земли и пригорюнившись. – Ужели вы думаете, что их папаша, наш помещик, так это дело оставит? Теперь ни отцу моему, ни жениху покоя не будет. Одна дорога: пойти на реку – утопиться. А управы на них всё равно никакой нет… – И она вышла из сарая и, продолжая всхлипывать, побрела по деревенской улице.

Радищев и Кутузов молча постояли во дворе, потом пошли назад к станции.

– Ну что же, Алексис, – спросил Радищев, горько улыбаясь, – убедился ты теперь в том, что все твои рассуждения – химера?

– Нет, – возразил Кутузов, – ты и я – мы не можем изменить того, что есть. Для этого необходимо, чтобы среди передовых людей дворянского сословия возникло сознание необходимости переворота. Следственно, они сами должны стать людьми нравственными. Николай Иванович Новиков прав – только беспрестанным печатанием книг и распространением их мы достигнем этого. Потому я и еду к нему.

– А я скажу тебе, – вскричал Радищев, останавливаясь, – что нужно написать и издать только одну книгу, но такую, которая бы с ужасающей ясностью открыла истину всем честным людям. Тогда из-под пышного покрова екатерининского самодержавства выйдет на свет вопиющая мерзость рабовладельчества. Разве «Общественный договор» Жан-Жака Руссо не пробудил в миллионах людей стремление к свободе и равенству? Или разве Томас Пэн не пробудил своим памфлетом «Здоровый смысл» стремление американцев к отделению от метрополии? И я напишу такую!

Когда они пили чай, на станцию прибыл курьер из Военной коллегии к московскому главнокомандующему. Это был знакомый Радищеву офицер из штаба графа Брюса.

Он выпил рюмку водки, закусил и, пригладив парик и придя в себя, восторженными глазами посмотрел на сидящих за столом.

– Что в столице делается – ужасть! Ея величество изволит следовать в путешествие на Юг – на Украину и во вновь приобретённые земли – в сопровождении многих персон и иностранных министров. Ну конечно, за ними и остальные тянутся. Разумеется, там будут и многие награждения. Говорят, десять миллионов рублей на сей вояж ассигновали – не хватило! Желают, чтобы описание сего путешествия вошло в историю.

– Выпьем за то, чтобы описание сего путешествия вошло в историю…

Из Киева императрица со всей своей огромной свитой, иностранными послами, в сопровождении Потёмкина и его ближайших сподвижников перешла на галеры для того, чтобы следовать по Днепру. Галеры эти, раззолоченные огромные корабли, построенные в подражание древним римским судам, внутри были отделаны со всем безумием роскоши, свойственным екатерининской эпохе. Особенно поражала всех галера «Днестр», на которой путешествовала сама императрица. Там кабинет, спальня, приёмная были устроены применительно к её повседневному обиходу. Огромная столовая, в которую к обеду собирались вся свита и иностранные послы, и уютные гостиные давали возможность Екатерине не менять обычного распорядка дня, принятого в Петербурге. Доклады, приёмы, обеды, ужины, большие и малые «выходы» происходили по раз и навсегда утверждённому расписанию. К тому же императрица решила в этой поездке убедить послов враждебно настроенных стран – Англии и Пруссии, Фриц-Герберта и барона Келлера, в возросшем могуществе России, окончательно очаровать французского посланника Сегюра и подготовить графа Кобенцеля – австрийского посла – к будущему свиданию её с императором.

Императрица прекрасно понимала, что Турция не может примириться с потерей Крыма. Её беспокоила Швеция, где король Густав Третий мечтал вернуть территории, потерянные Карлом Двенадцатым, и еле сдерживался благоразумной частью дворянства и купечества. Что касается Польши, то польский король Станислав Август Понятовский, предвидя неизбежную войну Турции с Россией и большое значение её для Польши, решил воспользоваться обстоятельствами и обеспечить себе у Екатерины поддержку против враждебной партии, а также добиться у неё признания своего племянника наследником польского престола. А это ещё только увеличило бы смуту в Польше. Станислав Август Понятовский был любовником Екатерины ещё в то время, когда она стала женой великого князя Петра. И для неё и для него это был один из первых романов в жизни, воспоминания о котором остаются неизгладимыми. С тех пор прошло много лет, но ему казалось, что он встретит ту же «маленькую Фике» с длинными русыми косами, лукавой улыбкой и нежным голосом. Сам король был ещё очень хорош. Высокий, стройный, галантный и пылкий, он мог и благоразумных женщин делать неразумными.

Но у неё были свои планы на будущее Польши.

И поэтому, когда в Каневе граф Безбородко встретил Понятовского и повёз его в роскошной шлюпке на «Днестр» и король спросил его, скоро ли начнётся война с Турцией, то канцлер вздохнул и посмотрел на голубое украинское небо:

– Це один Бог знае. Може, скоро, а може, и не скоро…

И вот они сидели вдвоём в каюте, которая была её кабинетом, – король польский и Екатерина Вторая.

– всё было расставлено в этой комнате так же, как они стояли в Зимнем дворце. Даже бумаги и книги были разложены заботливым Храповицким в раз навсегда установленном порядке.

Перед Понятовским в кресле за столом сидела пожилая немка с холодными глазами, покатым лбом и волосами, убранными в затейливый убор, напоминавший корону. Она сидела, поджав губы и вытянув левую руку, которая лежала на столе. Рука эта, красивая, полная, с нежными синими венами, выступавшими на белой коже, одна напоминала прошлое…

Он сидел, смотрел на неё и думал: было это или не было?

Бессонные ночи, ожидание у окна, Лев Нарышкин, который петушиным неподражаемым криком подавал знак, что вход свободен, потом объятия, нежные слова, клятвы в вечной верности. Бледный рассвет, когда Понятовский, покрытый солдатским плащом, с приклеенной бородой, пробирался мимо часовых. И это бесконечное желание иметь ребёнка, который был бы продолжением их любви. Потом родилась дочка Анна.

Несколько месяцев прошли в смертельной опасности: пьяный Пётр Третий называл жену потаскухой, Елизавета Петровна подсылала Александра Ивановича Шувалова, великого инквизитора, всё выяснить, а он, Понятовский, метался в страшной ярости оттого, что не мог видеть своего ребёнка, и не отвечал на депеши короля, вызывавшего его в Варшаву.

Было это или не было?

Пожилая немка поднялась, когда он вошёл, взяла его голову своими молодыми руками, поцеловала и сказала низким, грудным голосом:

– Садитесь.

Понятовский сел, они помолчали, он посмотрел на эту чужую женщину, вздохнул и сказал:

– Ваше величество, король польский вручает себя вашему покровительству. Я нахожусь в затруднительных обстоятельствах. Для того чтобы дружественная Польша могла обрести мир и процветание, необходимо, чтобы ваше величество признали племянника моего, князя Станислава Понятовского, наследником престола…

Екатерина пожевала губами и посмотрела в окно. Медленно проходили мимо днепровские берега. Белые игрушечные домики с соломенными крышами были окружены цветущими садами. Черёмуха и сирень пахли так сильно, что каждое дуновение ветра доносило их аромат в открытые окна. Табуны лошадей паслись на лугах. Доносилось ржание жеребцов. Промчался вдоль самой воды огромный чёрный бык в белых пятнах. Он вдруг остановился, поднял морду, украшенную рогами, и замычал – он был пьян от весеннего воздуха, от него исходила могучая сила. На лужайке деревенские девки в белых, расшитых узорами платьях, с длинными косами, в которые были вплетены цветы, кружились в хороводе. Их высокие чистые голоса звенели в воздухе.

– Я над этим подумаю.

– Ваше величество, – продолжал Понятовский тоном человека, теряющего под собой почву. – В имеющей быть войне России с Турцией Польша может сыграть значительную роль…

– Никакой войны не будет…

Понятовский растерялся. Она лгала явно, намеренно. Все знали, что она готовится к этой войне и её ожидает. Что могла означать эта ложь?

Императрица встала и улыбнулась. Эти улыбки ей ничего не стоили, они могли появляться когда угодно.

– У графа Тарновского родился ребёнок. Я обещала, что мы с вами будем его крёстными. – Екатерина протянула королю руку.

Когда он вышел, Екатерина позвонила и сказала вошедшему Храповицкому:

– Король забыл свою шляпу, отдайте её ему. Уж очень глуп, почти осердил.

Иосиф Второй, император австрийский, путешествовал под именем графа Фалькенштейна и имел пристрастие к «трактирным обычаям». Он любил останавливаться в придорожных трактирах, жить в одинаковых условиях с другими путешественниками и терпеть не мог торжественных церемоний.

Поэтому встречу с ним пришлось устроить в степи.

и тот восхищённо разводил руками. От весеннего воздуха, колыхавшихся трав, синего неба и нежно ласкающего солнца все повеселели и как будто помолодели.

Безбородко, ехавший один в открытой коляске, с удовольствием оглядывался вокруг, втягивая своим немного приплюснутым, но необыкновенно чувствительным до запахов носом свежий степной воздух. Он вспоминал себя бурсаком, с чубом на голове, в продранной свитке, [55] протёртых шароварах и мягких, порыжевших от времени сапогах, на каникулах у матери. Боже, какие дивчины с карими глазами, золотыми длинными косами и венками на головах водили тогда хороводы! А как хорошо было лежать в полдень на бахче [56]

Где же это время, куда оно ушло? И великий канцлер беспокойно ёрзал на кожаном сиденье, готовый закричать: «Годы, остановитесь!» – и выскочить в степь куда глаза глядят… Где эта вольность, куда исчезло это лёгкое дыхание и ушла сила, заставляющая петь, танцевать, улыбаться?.. И Безбородко со вздохом переводил взор на придворных в длиннейших париках, парижских кафтанах и узких камзолах, следовавших рядом, и на золочёную, с зеркальными окнами карету императрицы, ехавшую впереди.

Дорога, однако, давала себя чувствовать, потому что, собственно говоря, и дороги никакой не было, а просёлочная колея, покрытая рытвинами, выбоинами и кочками, могла заставить и святого потерять терпение. Екатерина, несмотря на свою выдержку, всё чаще поглядывала вперёд, ожидая появления поезда Иосифа Второго.

и Иосиф Второй, высокий, худой, молчаливый, в белом фельдмаршальском мундире, вышел из кареты, чтобы пересесть к императрице.

Решили сделать остановку где-нибудь на хуторе. Несколько лейб-казаков помчались в разные стороны, и вскоре один из них вернулся с сообщением, что невдалеке есть место для стоянки. Все покинули экипажи и пошли прямо по полю за казаком, который показывал им дорогу.

за все возможные последствия этой авантюры.

Зато канцлер Безбородко катился по полю так легко, как будто и не чувствовал своей полноты. Он смеялся и время от времени отпускал замечания в адрес придворных, которые в своих шёлковых чулках и лаковых туфлях с алмазными пряжками уныло прыгали с кочки на кочку.

– То вам не на машкераде танцевать и в каретах ездить, побачите, як добрые людины живут на просторе да на воле.

Неожиданно показалась маленькая речка, серебристой змейкой убегавшая вдаль, за ней на берегу белый домик с соломенной крышей, окружённый тополями, а за ним овин, коровник и сарай.

Императрица остановилась, взяла за руку Иосифа:

– Посмотрите, как это красиво!

Император равнодушно ответил:

– Естественный деревенский пейзаж…

Подошли к дому. На пороге сидел старый дед в барашковой шапке, серой свитке и синих шароварах, курил люльку. Выцветшие глаза его из-под мохнатых бровей смотрели без особого удивления и страха на приближающихся господ. Он погладил длинные седые усы, покряхтывая, медленно встал, снял шапку и поклонился:

– Добро пожаловать, знатные господа!

– ни пятнышка, глиняные поля выскоблены, как корабельная палуба, цветные паласы на лавке и на стенах ласкали глаз, посуда на полках блестела, на большой кровати подушки возвышались белоснежной горой. В углу перед древним образом горела лампадка.

Екатерина с восхищением оглянулась вокруг и, остановив свой взгляд на Потёмкине, подумала: «Неужели и это всё заранее приготовлено?..» Но такое предположение казалось невозможным: ведь решение зайти сюда исходило от неё самой и было неожиданным.

Между тем Безбородко, взяв деда ласково за плечи, спрашивал:

– Так як же вы, дидуся, живёте, чего же вы туточки одни?

Старик, узнав в нём украинца, обрадовался:

– Та живу один, старуха моя вмерла лит пять назад, сына на прошлой войне в туретчине убили. Осталась сноха, дюже добрая жинка. Меня, старика, балует да за всем хозяйством ходит…

– Да где же она?

– Ушла пахать… В полдник придёт…

Между тем повеселевший Потёмкин, выгнав слуг, сам накрывал стол. Откуда-то появились напитки, закуска, холодные блюда… И когда Екатерина и Иосиф подняли первый бокал, они заставили и деда выпить шампанского. Оно ему не понравилось. Он куда-то сходил и вернулся с бутылкой, покрытой плесенью.

– Той горилке полвика будет! – сказал он с торжеством, дрожащей рукой наливая зеленоватую жидкость в хрустальные бокалы, стоявшие на столе. – Да вот бида – хозяйки нема, гостей потчевать нечем…

– Ты, дедушка, слышал, что государыня в этих местах путешествует?

Старик давно понял, с кем разговаривает, но виду не подал, что узнал императрицу.

– Да балакают, что будто проихала мимо к Днипру…

– Ну что же, вы теперь лучше живёте или раньше?.. – продолжала расспрашивать императрица.

– Да раньше будто лучше було…

Екатерина удивилась:

– Почему же раньше было лучше?

– Да потому лучше, що як булы мы вильные козаки, так и жили себе свободно. А теперь, говорят, земли помещикам отдавать стали… Живёшь и не знаешь, а може, завтра и ты, и дом твой, и земля твоя перейдут к помещику и будешь ты ходить на барщину, а пройдёт малое время, и продаст он тебя другому…

– Надо же кому-нибудь платить налоги?

Дед покачал головой:

– Так ведь то другое. То мы и сейчас платим и на войну ходим…

Екатерина обвела рукой хату:

– Но ведь вы живёте хорошо?

Дед, уже сильно подвыпивший, подхватил:

– Слава Богу, живём ничего!.. Потому и живём добре, что помещиков нету. А як попадём к панам в руки, так и будем жить плохо…

Так удачно начавшаяся «прогулка в народ» грозила превратиться в неприличную полемику с каким-то упрямым стариком. К тому же Екатерина впервые почувствовала, что у неё не хватает доводов для продолжения спора. У императрицы испортилось настроение. Она что-то сказала Нарышкину, и тот осторожно положил пригоршню золотых на старинную горку в углу, над которой висел образ.

Екатерина встала и обратилась к Иосифу:

– Я думаю, что мы можем продолжать наш путь…

Император встал и, скрывая улыбку, двинулся за ней.

Он немножко понимал по-русски и приблизительно представлял себе причину этого неожиданно возникшего недоразумения.

Но Екатерина уже овладела собой и, милостиво кивнув головой старику, глубоко поклонившемуся ей, села в экипаж.

Когда дед выпрямился и глаза его встретились с Безбородко, то в них заиграли такие лукавые огоньки, что канцлер улыбнулся и сказал старику на ухо:

– Ну, дид, знав бы ты грамоте, так быть бы тебе гетьманом…

С хутора поехали к берегу, чтобы пересесть на галеры.

Иосиф, высокий, мрачный, сравнительно молодой человек, отличался огромной работоспособностью, саркастическим умом и большой требовательностью к своим подчинённым.

Может быть, он один из немногих, ехавших с Екатериной, видел, насколько потёмкинские деревни отличаются от настоящих, а высокопарные надписи о процветании края на триумфальных арках не соответствуют действительности.

Когда в Екатеринославе закладывали собор, то он заметил по этому поводу, что императрица положила первый камень, а он второй и, вероятно, последний. Относительно Херсона он усомнился, что это будет «Амстердам Юга», как его в этом уверял Потёмкин. В письмах, которые он направлял своему первому министру, князю Кауницу, он указывал, что, конечно, все чудеса исчезнут после проезда императрицы, Крым опустеет, многие города намечены к постройке в болотистых местах. Потёмкин умеет многое начинать, но не доводит дела до конца, ибо при всех способностях ему не хватает постоянства. Но в то же время Иосиф Второй очень хорошо понимал, что Россия уже более никогда не отдаст этих мест, что это государство, растущее в своей силе, а окружающие Екатерину сподвижники при всех своих недостатках – выдающиеся люди. Он верил также, что будущее Австрийской империи в Европе в значительной степени зависит от дружбы с Россией и совместной борьбы этих государств против слабеющей Оттоманской Порты. Кроме этого, он был честен и всегда выполнял свои обязательства до конца. Для Екатерины это был единственный надёжный союзник в Европе. Поэтому Иосиф Второй был окружён особым вниманием и царица приложила всё своё обаяние, чтобы установить с ним личную дружбу К нему приставили графа Фёдора Евстафьевича Ангальта, обрусевшего немца, генерал-адъютанта Екатерины и директора Шляхетского сухопутного корпуса, такого же высокого и молчаливого, как и сам Иосиф Второй. Придворные просыпались от стука шагов по палубе: с восходом солнца оба, Ангальт и император, молча расхаживали по палубе. С такой же молчаливой серьёзностью относился Иосиф Второй ко всему, что видел, хотя чудес в этом путешествии оказалось немало. За Херсоном были показаны скачки и атака лавой донских казаков.

«Предпослала страх и привнесла мир», по дороге к Бахчисараю вдруг несколько тысяч вооружённых с головы до ног татар налетели на императорский кортеж. Екатерина, которая знала, в чём дело, сделала вид, что испугалась, и, приложив руку к сердцу, сказала императору:

– Что, если этим верным мусульманам придёт в голову насильно отвезти нас в гавань и отправить в Константинополь к султану?

Иосиф Второй, и глазом не моргнув, сказал императрице:

– Я думаю, ваше величество, что князь Потёмкин не мог дать им такой инструкции.

Действительно, через минуту воинственные крики татар сменились приветственными, они из нападающих превратились в почётную охрану, а на всех остановках муллы со всем татарским населением столь громогласно молились за здравие Екатерины, ударяя при этом лбами о землю, что даже мешали придворным спать.

В Севастополе во время ужина занавеси были спущены. Когда подали шампанское, их раздвинули, и перед императором во всём великолепии предстали бухта, залитая розовым отблеском заката, и множество военных кораблей. Паруса их были надуты, пушки стреляли. Они гордо выходили в море, и всем за столом стало ясно: Чёрное море называлось «русским», потом стало турецким, теперь оно вновь превратилось в русское, и уже навсегда.

И дальше, в Херсоне и Феодосии – всюду Иосиф видел новые корабли, стоявшие на воде или строившиеся. И он заметил, что Потёмкин обо всём говорил с пренебрежением и лёгкой усмешкой, но коль скоро речь заходила о Черноморском флоте, лицо его оживлялось, взгляд становился яростным, в голосе звучала непреклонная настойчивость. И как-то, выпив лишнее, он сказал:

«Помру я, придут другие, а детище моё – Черноморский флот – не токмо останется, но превратится в могучую силу и славу русскую распространит по всему миру…»

Путешествие заканчивалось. Екатерина должна была выехать в Кременчуг, оттуда в Полтаву, Харьков, Курск, Орёл, Тулу, Москву.

54. Подорожная – письменное свидетельство для проезда куда-либо и получения почтовых лошадей.

55. Свитка – длинная распашная верхняя одежда из домотканого полотна.

56. Бахча – поле, на котором растут арбузы, дыни, тыквы.