| Приглашаем посетить сайт |
|
Ломоносов (lomonosov.niv.ru)
|
27. ДЕЛО ИХ БУДЕТ ЖИТЬ!
Годы брали своё. Императрица уже не могла работать без очков и, как бы оправдываясь в этом перед окружающими, говорила:
– Я своё зрение отдала на службу Европе.
Теперь, когда Храповицкий вошёл к ней в кабинет с бумагами, она сняла очки и приготовилась слушать.
– Из челобитных на имя вашего величества, – сказал толстяк, кланяясь, – только две имеются примечательные…
– Чьи же это? – спросила Екатерина и потянулась к табакерке.
Храповицкий опять сделал полупоклон и ловким движением руки вынул две бумаги из красной сафьяновой папки с тиснёной надписью: «К всеподданнейшему докладу».
– Первая, продолжал он, – от доктора Михаила Ивановича Багрянского, который ходатайствует о допущении его к проживанию в крепости совместно с Николаем Ивановичем Новиковым.
– Как? спросила императрица удивлённо. – Он хочет добровольно сидеть в крепости пятнадцать лет?
Храповицкий развёл руками:
– Да, всеподданнейше ходатайствует об этом. Он хочет разделить участь Новикова, своего друга.
Екатерина задумалась, потом сказала:
– Я первый раз сталкиваюсь с таким случаем. Стало быть, эти люди действительно фанатики. Ну что же, кто желает сидеть в крепости – пускай сидит…
– Вторая, такая же челобитная от камердинера Новикова – Ивана Алексеева.
Императрица нахмурилась:
– Вот видите – Новиков проповедовал освобождение крепостных, а без камердинера не может обойтись даже в тюрьме…
Храповицкий изобразил слабое подобие улыбки:
– Нет, ваше величество, этот Иван Алексеев просит как о великой милости разрешить ему ухаживать за своим господином в заключении.
Императрица пожала плечами:
– Но ведь это противоестественно… Хорошо, разрешите ему… Кстати, что здесь делает князь Прозоровский? Он, наверное, и сам не знает, для чего он приехал в Петербург, помешал мне сегодня читать газеты…
Храповицкий по тону императрицы почувствовал, что момент для нанесения удара Прозоровскому наступил:
– Я полагаю, что он приехал к награде за истребление московских мартинистов…
Екатерина как будто удивилась:
– А за что же его нужно награждать? Вот команде, арестовавшей Новикова, прикажите выдать годовое содержание, ну и, пожалуй, полковнику Олсуфьеву можно дать Владимира четвёртой степени за усердие… Да проверьте, заготовлен ли указ Сенату о разрыве нами политических отношений с Францией…
Неожиданно внизу послышалось тяжёлое дыхание. Сын покойного Томаса Андерсена, обрюзгшая, жирная, старая чёрная левретка, сопя и тяжело переваливаясь на кривых ногах, подошла к императрице и взглянула на статс-секретаря умными слезящимися глазами.
Екатерина посмотрела на неё, покачала головой, как бы сочувствуя её старости, и вынула лист бумаги, лежавший под газетами.
– Доставили мне список с рукописи секунд-майора Петра Ивановича Челищева, называемой «Путешествие по Северу России», где сказано: «Повсюду бедность, праздность, скука. Повсюду малая прибыль, а величайший труд». Про крестьян говорится: «Сия драгоценнейшая половина земнородных жителей, без которых ничто в человеческих обществах не может прийти в совершенство, обременена узами рабства». И далее во всех записях злобность высказывается противу властей и помещиков. Над этим Челищевым следствие было учинено по соучастию его в составлении Радищевым его преступной книги, но за недоказанностью прекращено. Я же вижу, что радищевский дух жив в сией новой книге, да к тому же они и учились в Лейпциге вместе. А вы как полагаете?
Храповицкий наклонил голову:
– Полагаю, ваше величество, что возможно простое совпадение мыслей…
Екатерина пожевала губами и недовольно посмотрела на статс-секретаря…
– Совпадение… Не думаю, не думаю… Хотя вам лучше знать, месье Храповицкий, ведь вы обучали этого бунтовщика Радищева русскому языку после его возвращения из Лейпцига…
Храповицкий стоял так же молча, наклонив голову, только холодный пот мелкими каплями выступал на его лице… Императрица опять заглянула в лист бумаги:
– Ну, а это тоже совпадение? Библиотекарь князя Трубецкого, Фёдор Васильевич Кречетов, изрыгал поносные речи против престола и дворянского сословия и восхвалял Радищева, а следователю Окулову заявил: «Страшись, потому что погибнешь со всеми другими тиранами». Я повелела заточить его в крепость, никого к нему не пускать и писать ему не давать… Ведь вот Радищев в Сибири, зловредная его книга уничтожена, а плевелы крамолы всё растут и растут… Ну, идите и принесите указ…
Храповицкий поклонился и, пятясь, вышел.
Екатерина вздохнула, надела очки и снова принялась за газеты.
Гавриил Романович Державин не знал, что и делать. В воскресенье, как обычно приехав в Эрмитаж на «малый приём», оказался он как бы в пустой зале. Императрица, не ответив на его поклон, проследовала мимо. Сенаторы и статс-секретари, находившиеся при ней, шарахались от Гавриила Романовича в стороны.
Перед тем, недели за три, он во исполнение просьбы императрицы передал ей тетрадь со своими стихами, собранными за несколько лет, к коим сделаны были приличные случаю картинки. Слышно было, что по прочтении Екатерина передала тетрадь графу Безбородко.
Однако же, когда Гавриил Романович, встретив канцлера в Сенате, спросил его: «Ведомо мне, что государыня отдала вам мои сочинения, то с чем и будут ли они отпечатаны?» – Безбородко, пробормотав что-то невнятное, побежал прочь.
Дальше пошло хуже. Поэт Иван Иванович Дмитриев сообщил ему, что велено секретно через Шешковского в Тайной экспедиции его, Державина, допросить, «для чего пишет он якобинские стихи». Гавриил Романович вспылил:
– Какой же осёл вообразить может, что я – тайный советник, сенатор, президент Коммерц-коллегии – рассеваю якобинские стихи?
Дмитриев вздохнул, покачал головой:
– Не советовал бы я вам, Гавриил Романович, ослом или, вернее сказать, ослицей обзывать государыню императрицу…
Державин схватился за сердце, дома почувствовал «разлитие желчи и воспаление всех нервов» и слёг в постель.
Поутру решил он поехать к графу Алексею Ивановичу Пушкину, вхожему ко двору, и дознаться правды.
Алексей Иванович обедал вместе с Яковом Ивановичем Булгаковым – бывшим послом при Оттоманской Порте. Не успел Гавриил Романович сесть за стол и заложить салфетку за ворот камзола, как Булгаков спросил его:
– Что ты, братец, якобинские стихи пишешь?
– Какие?
– Ты переложил восемьдесят первый псалом царя Давида…
Гавриил Романович вскочил, бросил салфетку на стол и с криком: «Царь Давид якобинцем не был!» – бросился к выходу.
– Куда вы, Гавриил Романович? – закричал хозяин, – Что вы так разгорячились?
– Потому разгорячился, что вижу подыск вельмож, коим неприятно видеть в оде «Вельможе» и прочих моих стихотворениях развратные свои лицеизображения…
С этими словами Державин исчез за дверью. Граф Алексей Иванович Пушкин вернулся в столовую, покачал головой:
– Поэт великий и вельможа честный, однако горяч, упрям, предерзок и через сие великое множество врагов приобрёл…
Приехав домой и несколько успокоившись, Гавриил Романович почувствовал голод и спросил у дворецкого:
– Садились ли обедать?
– Её превосходительство только что велели подавать…
В столовой Державин помимо жены застал своих двух племянниц, их гувернантку мадемуазель Леблер, средних лет сухопарую француженку с постным выражением лица, и венецианского посланника графа Моценига, пожилого изящного господина с мешками под глазами. Поцеловав жене руку и поздоровавшись с гостями, Гавриил Романович уселся в своё кресло. Слуга налил ему рюмку перцовки, пододвинул закуски. Державин хотел было зацепить белый маринованный гриб вилкой, как вдруг заметил, что граф Моцениг глядит на него пристально.
– Вы хотели мне что-то сказать, любезный граф?
Моцениг поперхнулся.
– Господин президент, я только имел намерение спросить, как ваше здоровье.
Теперь уже Державин внимательно посмотрел на всех.
– Пока, слава богу, здоров. Вы, кажется, о чём-то говорили до моего прихода?
За столом воцарилось молчание. Державин перевёл взгляд на жену:
– Дарья Алексеевна, может, ты объяснишься?
Дарья Алексеевна, молодая женщина с приятными чертами лица и большими ясными глазами, покраснела от сдерживаемого волнения:
– Вот мадемуазель Леблер толкует, что псалом восемьдесят первый, что ты переложил на стихи, якобинцами перефразирован и его повсюду на улицах Парижа поют для подкрепления народного возмущения. И о том в Петербурге повсеместно идёт молва.
Державин вскочил.
– Да что за напасть такая!.. Сии стихи мною в тысяча семьсот восемьдесят шестом году написаны, когда и революции никакой во Франции не было, и в генваре следующего года в издании «Зерцало света» напечатаны. Коли все на меня ополчились, то я покажу им, кто я таков!.. Я в правде чёрт!.. – И он ушёл от стола.
В кабинете Гавриил Романович долго ходил из утла в угол, потом сел за письменный стол и начал составлять список «разным неприятностям и гонениям, кои он претерпел за ревностные услуги отечеству:
2. За то, что не хотел обмануть императрицу и оклеветать начальников губерний, будто от них никаких нет ведомостей в приумножившихся доходах, от него же, Вяземского, вознаграждён гонением.
3. За то, что не решился принять от Тутолмина к исполнению вздорных его приказов, великие имел неприятности. Из Олонецкой губернии переведён в Тамбовскую. Не получал не только никакого ободрения к службе, но, напротив того, всякое притеснение и неудовольствие от генерал-прокурора и Сената в продолжение трёх лет…
4. За выдачу в Тамбове провиантских и комиссариатских сумм, ассигнованных на продовольствие Очаковской армии, которая терпела голод, получил от Сената выговор, вместо того чтобы за расторопность и усердие быть вознаграждённым.
5. За открытие казённых похищений до 500 душ и 240 000 рублей в Тамбовской губернии отрешён от должности губернатора, происками отдан под суд, долгое время находился без должности, а когда по суду оправдался, то за невинное претерпение никакого по законам не получил удовлетворения, кроме личного уважения от императрицы, и не за отличную службу, а за стихотворческий талант, ибо желалось похвал.
борясь за истину. Ныне, состоя президентом Коммерц-коллегии, вовсе лишён власти, и по проискам врагов указано императрице совсем оную Коммерц-коллегию ликвидировать».
Державин отёр рукою вспотевший лоб, посмотрел на гусиное перо, которым писал, и бросил его на стол.
«Для чего всё сие я пишу? На посмешище врагам моим!.. Кому писать? Императрице-старухе, объятой страхом, всюду видящей якобинские происки и поглощённой старческой противоестественной страстью своей к молодому любовнику…»
В кабинете было полутемно. Колеблющееся пламя свечей, стоявших на столе, освещало книжные шкафы, картины на стенах, белевшие по углам бюсты Ломоносова и Княжнина и гипсовую маску Петра Первого, висевшую над копией «Полтавской баталии». Невольно Гавриил Романович задержался перед изображением Ломоносова, потом перевёл взор на бюст Княжнина.
«Она и Михайлу Васильевича в вечную отставку с половинным пенсионом выгнать хотела, да не вышло! Не на такого наткнулась! Ну, а бедный, скромнейший, добродетельнейший Яков Борисович Княжнин так и погиб невинно. Приказано было его трагедию „Вадим Новгородский“ сжечь, а сочинителя допросить кнутобойцу Шешковскому, после чего он впал в жестокую болезнь и скончался… Новиков заключён в крепость, Радищев в Сибири…»
«Не жалобу им писать нужно, а сочинить на них, дураков, анекдот, что переложенный на стихи в восемьдесят шестом году, когда во Франции о революции помину не было, псалом они за революционное воззвание принимают, а царя Давида возвели в якобинца…»
Он сел и тут же написал анекдот. Потом велел позвать секретаря и приказал ему немедленно переписать «сию смехотворную историю» в двух экземплярах. Через час секретарь принёс аккуратно переписанный текст. Державин составил к нему краткие препроводительные записки, взял два больших конверта, надписал адреса, приложил печать с личным гербом. На гербе была изображена рука, держащая звезду, а выше надпись: «Силою Вышнего держуся!» Потом обратился к секретарю:
– Немедленно отошлёшь нарочным князю Платону Александровичу Зубову во дворец и графу Александру Андреевичу Безбородко на дом…
Когда секретарь ушёл, Гавриил Романович почувствовал, что ему не хватает воздуха, подошёл к окну, открыл форточку.
«Нет, завтра же поеду к Безбородко, отпрошусь хотя бы на месяц в отпуск… Уеду в Москву, чтобы не видеть этой дворской швали…»
За окном падал редкими хлопьями снег. Пустую улицу освещал одинокий фонарь. По мостовой пробежала бездомная мокрая собака, блестя голодными глазами.
«Северная Пальмира», чёрт бы вас побрал! Варвары, кнутобойцы!..»
Время приближалось к полудню, а Безбородко ещё завтракал. Да и спешить ему было некуда. В последнее время всеми важнейшими делами занимался Платон Зубов сам вместе с новым членом Коллегии иностранных дел Аркадием Ивановичем Морковым, который ни в чём фавориту не препятствовал. Когда Безбородко, подписав мир с Турцией, вернулся в Петербург, то оказалось, что Александр Андреевич никому не нужен. Правда, императрица осыпала его милостями и даже иногда посещала на дому, но всем было ясно, что он – «не в силе». Вокруг временщика вертелись три жулика: Альтести, [97] «в лапу». Они же составляли всевозможные дикие проекты. Старейший член Коллегии иностранных дел граф Иван Андреевич Остерман, видя это, вовсе перестал выходить из дому. Что же касается самого Безбородко, то он, поглядывая на императрицу и прикидывая в уме, сколько ещё она протянет, стал чаще заезжать к наследнику Павлу Петровичу. Скоро он добился того, что при одном упоминании о Зубове у Павла раздувались ноздри и в глазах появлялся зловещий блеск. Теперь, допив последнюю чашку кофе, Александр Андреевич направился в кабинет, чтобы просмотреть иностранные газеты. Он уселся поплотнее в кресло, развернул парижский «Монитер» и стал читать. На второй странице якобинской газеты он прочёл обращение к судьям:
Ваш долг есть сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.
Несчастливым подать покров,
От сильных защищать бессильных,
Исторгнуть бедных из оков…
Безбородко задумался: «Где это я уже читал? Батюшки, да это же стихотворение Державина!..» Тут Александр Андреевич вспомнил о полученном вчера пакете с анекдотом и улыбнулся.
скат. Гавриил Романович спросил огромного швейцара в пышной ливрее, отворившего ему дверь:
– Для чего сие?
– Как её величество имеют слабость в ногах, то для удобства следования в апартаменты устроено приспособление…
Поднявшись по скату, он велел секретарю доложить о своём приходе. Секретарь улыбнулся, поклонился и исчез за двойными дверями.
Державин нахмурился, но в ту же минуту двери раскрылись, и он шагнул в кабинет.
– Давненько, давненько, дражайший Гавриил Романович, я вас не бачил. Сидайте тут у кресло. Не знаю, для чего сии кресла именуются вольтеровскими, однако же сидеть в них удобно, як в люльке.
«Что он дурака валяет? – подумал Державин – Ведь ещё намедни во дворце он от меня шарахнулся как от чумного…»
Безбородко погладил живот свой и опять улыбнулся.
– Слухаю вас, Гавриил Романович, слухаю, як пророка Давида…
– Вот именно, касательно псалма Давида я и приехал объясниться. За то, что я переложил его псалом на стихи, и во дворце и в городе объявили меня якобинцем. Царь Давид якобинцем не был…
Безбородко покачал головой:
– Царь Давид бул великий царь. И не только потому, що якобы пас овец и одолел в единоборстве Голиафа, а потим сделался царём. Сие и с другими бувало. Возьмём, недалеко ходить, покойного графа Алексей Григорьевича Разумовского. И он был пастухом, а стал графом и законным, хотя сие и скрывалось, супругом императрицы Елизаветы Петровны…
Державин перебил канцлера.
– Прежде всего царь Давид создал могучее государство.
Безбородко махнул рукой:
– Ну и що с того! Мы знаем много царей и великих царств. Царь Давид понимал, як надо жить. Он завёл себе семь жён и десять наложниц, и среди них Вирсавию. Вирсавия – сие по-гречески, а по-еврейски будет Бат-шеба, что означает – «дочь семи лет». Оно так и возможно по тамошнему климату. Вирсавия вертела всем царством, хотя ей и було семь лет, и родила ему Соломона…
Слушая его, Державин вспомнил, что Безбородко помимо всего окончил Киевскую духовную академию с отличием, Ветхий завет знал превосходно.
Александр Андреевич, вздохнув, продолжал:
– А потим какие богатства накопил царь Давид. На построение Иерусалимского храма он оставил сто тысяч талантов золота и миллион талантов серебра…
Безбородко неожиданно оживился, схватил маленькие счёты из слоновой кости и с необыкновенной быстротой стал подсчитывать:
– Точно вам говорю: один талант золота – сие двадцать шесть тысяч восемьсот семьдесят пять золотых рублей, а талант серебра – две тысячи шестнадцать золотом…
Гавриил Романович пожал плечами:
– Я, граф, не могу в толк взять, какая из сего мораль?
– Ниякой морали из сего быть не может, ибо человек раб своих страстей. Помянутая Вирсавия писала своему сыну Соломону: «Не отдавай женщинам сил твоих, ни путей твоих губительницам царей». А он що зробив? Сказано в писании: «И было у него семьсот жён и триста наложниц», и умер Соломон со словами: «Суета сует, и всё суета!»
Державин кашлянул, потом сказал:
– Однако, Александр Андреевич, хотел бы я вернуться к предмету, из-за которого приехал.
Улыбка исчезла с лица Безбородко, он задумался.
– Конечно, гистория с псалмом царя Давида смешная. И вы справедливо Зубову послали анекдот. Однако же если вдуматься в существо стихов, то они хотя как бы и древние, но ударяют в самую сущность нашего состояния.
Канцлер открыл ящик, вынул оттуда тетрадь со стихами Державина.
– Вот вы что о царях пишете:
Не внемлют! Видят и не знают;
Покрыты мздою очеса:
Неправда зыблет небеса.
Цари, я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья;
Но вы, как я, подобно страстны,
И вы подобно так падёте,
Как с древ увядший лист падёт;
И вы подобно так умрёте,
Как ваш последний раб умрёт!
И их молению внемли:
Приди, суди, карай лукавых
И будь един царём земли!
Гавриил Романович помрачнел:
– Я свои стихи отлично помню, для чего же вы их мне читаете?
Безбородко усмехнулся.
– Для того, щобы вы поняли, что под ними и сам господин Робеспьер бы охотно подписался. Однако вы правильно поступили. Лучший из его выход сделать вид, що они к государыне императрице не относятся. И вам действительно после воскресного выхода императрицы доброе было бы хоть на месяц в Москву поехать…
Гавриил Романович задумался.
– Не знаю. У меня по Сенату и Коммерц-коллегии ещё многие дела в производстве остались…
– Що дела!.. Они сами по себе идут. Господин Платон Зубов дела расписал по тысяча семьсот девяносто седьмой год. К сему году для учреждения торговли с Индией граф Валерьян Зубов займёт гарнизонами все важные места в Персии и Тибете. Суворов пойдёт через Андрианополь к турецкой столице, для чего и флот готовится. Китай тоже собираются усмирить…
Державин невольно вскрикнул:
– Вы что, шутите?
– Нисколько. Мы и сейчас шутим: весь флот под командованием адмирала Чичагова отправили в океан, чтобы воспрепятствовать подвозу во Францию съестных припасов и воинских надобностей. Дружественную Польшу превратили в очаг междоусобий и делить собираемся на три части, так що теперь нос к носу столкнёмся с Австрией и Пруссией. Валериана Зубова посылаем Персию усмирять, а у нас и карт-то географических приличных немае, щобы узнать, какая такая она, Персия, есть и где её границы…
– Кто же за всё это расплачиваться будет?
Безбородко встал:
– Расплачиваться, конечно, будут потомки. Ну что же, бувайте здоровы, Гавриил Романович, поклонитесь Москве…
В воскресенье на «малом приёме» императрица опоздала к выходу. Наконец двери открылись. Екатерина, медленно переступая отёкшими ногами, кивая седой головой направо и налево, шла между двумя рядами придворных. Увидев Державина, она остановилась, протянула руку для поцелуя и, не сказав ни слова, проследовала дальше.
палаток краснощёкие, стриженные «под скобку» молодцы, хлопая в ладоши и притопывая, чтобы согреться, зазывали прибаутками покупателей.
Державин шёл, вдыхая свежий воздух, распахнув бобровый воротник, сдвинув набок высокую меховую шапку, из-под которой выбивалась седая копна волос. Около университета с ним поравнялись два студента в худых шинелишках и треуголках, обтянутых тонкой материей. Поёживаясь, они задержались около Воскресенских ворот. Один из них дёрнул другого за рукав:
– Смотри, здесь жил Новиков…
– Это тот, что сидит в крепости?
– Ну да. А ты помнишь, как он в «Трутне» ответил «Всякой всячине», сиречь императрице?
– Нет!
– Человека можно уничтожить, но дело его будет жить!..
В это время стоявший рядом с ними старик в дорогой шубе сказал:
Река времён в своём стремленьи
Уносит все дела людей
Народы, царства и царей…
Студенты переглянулись и побежали дальше. Они знали: старик не прав и единственное, что остаётся после человека, – это его дело.
А старик посмотрел им вслед. Он давно хотел написать стихотворение «На тленность» и думал о смерти. Но прожил ещё много лет. За три дня до смерти Державин написал последний вариант этого стихотворения на доске. К этим четырём строкам он прибавил ещё четыре:
А если что и остаётся
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдёт судьбы.
Доску подарили его родственники Санкт-Петербургской публичной библиотеке. Впрочем, написанные на ней строки почти стёрлись и слова разбирались с трудом.
Стихотворение было напечатано в «Сыне отечества» в 1816 году в № 30. С тех пор оно стало входить во все его сочинения без названия.
– 1975
Примечание
97. Альтести Андрей Иванович служил в Коллегии иностранных дел, пользовался доверием Платона Зубова.