| Приглашаем посетить сайт |
|
Чуковский (chukovskiy.lit-info.ru)
|
Глава XIV
Все утро в русской армии раздавались крики команд и галдеж потревоженных, разоспавшихся перед рассветом людей.
— Куда нас ворочают?..
— Вы мне скажите, господин полковник, где фронт?..
— А вы, поручик, воинский артикул учили?.. А?.. Учили?.. Где неприятель — там и фронт… Поняли, поручик, — и полковник Ранцев широким жестом показал поручику Камынину на юг.
В ярком блистании поднявшегося над сосновым лесом солнца были видны белые стены и красные крыши деревни Цорндорф, холмы, покрытые золотистым жнивьем, и за ними кое-где показывались черно-синие ряды выстраивавшейся в батальный порядок армии Фридриха.
— Но там, господин полковник, вчера была ставка генерала Фермора?
— Совершенно верно-с!.. А ныне там кавалерия короля Фридриха… Передайте по ротам: первая линия стреляет сначала по плутонгам, потом подивизионно, потом атакует штыками… Убылые места первой линии заступать частями второй линии и внушить: где неприятель — там и фронт!..
И пошло по рядам: «Где неприятель — там и фронт…»… «Где фронт — там и неприятель…»
В девять часов утра сто пушек «лютого» короля открыли огонь по русским полкам и им ответило 240 знаменитых «новоинвентованных» шуваловских гаубиц. Полтора часа раздавалась оглушительная канонада, задернувшая все поле сплошной пеленой едкого порохового дыма. Ядра врывались в ряды русской пехоты. Люди падали убитыми и ранеными. Вторая линия заступала «убылые» места.
Король Фридрих, окруженный свитой, шагом на коне проехал через деревню Вилкенсдорф и остановился на поле. Из первых линий к нему прискакал адъютант граф Шверин.
— Что скажете, милый граф?..
— Русская пехота, ваше величество, с геройской стойкостью выдерживает огонь нашей артиллерии, стоя под выстрелами с неустрашимой и неописуемой твердостью…
— А… Кгм…
— Скачите, милый граф, в Цорндорф к Зейдлицу и скажите ему то, что я скажу вам на ухо.
В светлых, слегка выкаченных глазах Фридриха заиграл, заискрился тот смех, какой одолевал его, когда, бывало, откинувшись в глубоком кресле, он читал Вольтера и, вдруг отложив книгу, смеялся тихим лукавым смешком. Фридрих нагнулся к уху Шверина и прошептал несколько слов.
Шверин скинул шляпу, надел ее и поскакал к деревне, где занимался пожар.
— Граф Дона, — сказал король. — Если северные медведи не боятся пушечного огня, пусть попробуют штыка наших гренадер. Пора начинать, граф Дона, уже одиннадцатый час.
бодрый наступательный марш, и из деревни Цорндорф тяжким железным шагом стали выходить полки прусской пехоты. Они стеной надвигались на дивизию Фермора.
Старые петровские полки встрепенулись и, как птица, которая собирается лететь, встряхнулись. Звонкие команды молодых сержантов раздались по флангам плутонгов, и линии полков вдруг опоясались сначала быстрым оранжевым блеском огней, а потом сейчас же кудрявым белым дымом. Прусская пехота шла не колеблясь. Русские полки окутались дымом выстрелов подивизионно. Пули свистнули по прусским рядам, обжигая и валя людей. За дымом не стало видно линии русского фронта. В опаловых переливах порохового дыма все скрылось, и, казалось, самое время перестало существовать. Точно там, за дымом уже ничего и не было. И тем страшнее были раздавшиеся там крики напряженности необычайной. Словно не человеческие голоса там звучали, но сама судьба повелительно и мрачно кричала:
— Ступай!.. Ступай!! Ступай!!!
«шнап-саков». Тяжек и грузен был шаг елизаветинских гренадер. Барабаны били чаще, и вальдгорны ускоряли наступательный марш.
Внезапно грозно, упоительно, стихийно, потрясающе грянуло ужасное русское «ура!». Все перемешалось в огне и дыму. Прусские гренадеры побежали назад.
Тот, как всегда в день генерального сражения, был особенно великолепен. Вороной ганноверский жеребец, сделавший ночью обходный марш, был заново зачищен и блистал шелковистой шерстью. Громадная треугольная шляпа с плюмажем по краю и белыми и черными перьями с левого борта оттеняла красивое лицо начальника конницы. Фарфоровая трубка чуть дымила в его зубах. Сзади стояли его спешенные полки кирасир и драгун. Шверин снял шляпу и сказал: — Екселленц!.. Его величество король… Зейдлиц вынул трубку изо рта, спрятал ее за край стальной кирасы и широким жестом скинул большую шляпу, опуская ее к правому колену. На пудреном парике чуть приподнялись отдельные волосы, тонко обвитая лентой коса торчала за спиной. Белая букля прикрывала пол-уха.
— Его величество король приказал передать вашему превосходительству, что вы ответите головой за исход сражения.
Зейдлиц большими глазами, где горело пламя подавленного до времени огня, серьезно посмотрел на Шверина и спокойно и твердо сказал:
— Прошу доложить его величеству королю, что после сражения моя голова в его распоряжении.
— Дивизия, по коням!.. — скомандовал Зейдлиц.
Он ничего дальше не командовал и даже не оглянулся. Он знал, что вышколенные им полковые командиры поняли, что надо делать и что командовать. Грозная линия конных полков вытянулась за своим начальником. Еще звенели ножны палашей и взвизгивали нервные лошади, сжатые в тесных шеренгах, когда Зейдлиц, нагнувшись, принял от разожженного трута своего ординарца огня и раскурил трубку.
Он тронул лошадь рысью и выехал в чистое поле. Вдали он увидел бегущую свою пехоту и русские полки, разорванными линиями, скорее толпами, преследующие ее.
Он понял все. Он обернулся к полкам, следовавшим за ним в грозном молчании, оперся руками на круп лошади. и круто остановил коня, поджидая полки. И когда они были недалеко от него, он бросил мрачным, далеко слышным голосом в надвигающиеся на него, по шнуру выровненные эскадроны:
— Пощады никому не давать!.. Рубить всех, кого могут достигнуть сабли… Без всякого милосердия!..
Он сделал паузу. Шедшие шагом эскадроны были совсем близко. Зейдлиц вложил трубку в рот и сквозь зубы процедил:
— Рр-рысью!..
Черные ряды с белыми рукавами колетов, мрачно блистающие сталью кирас, дрогнули и, трясясь на седлах, пошли рысью. Драгунские полки поскакали через горящий Цорндорф. Жара и духота их охватили, дым ел глаза, лошади встряхивали головами и часто фыркали. И только вышли за деревню, как оказались перед своими бегущими полками и русскими гренадерами. Русские не строили каре, но как шли кучами и толпами, так и остановились, точно пораженные появлением неприятельской конницы, и стали брать ружья «на изготовку».
По рядам немецкой конницы пронеслось шорохом:
— Зейдлиц кинул трубку!..
— Он кинул трубку!..
В суровом, грозном и величественном молчании полки понеслись на русскую пехоту.
Тяжелый фронт остановленных в наступательном марше русских полков был сломан. Против конницы Зейдлица были не полки и батальоны, в грозном боевом порядке готовые к атаке, ожидающие удара, как крепости составленные из людских грудей и штыков, но отдельные кучи людей разнообразного вида и численности. Там какая-то рота успела выстроить некоторое подобие каре, там просто несколько человек прижались друг к другу спинами и держали ружья штыками вперед. Они твердо усвоили сказанное им: «Где неприятель — там и фронт», и они создали фронт навстречу скачущей галопом коннице Зейдлица. Зейдлиц по большому опыту знал, что, когда фронт так разбит и нет управления — люди сдаются. Сейчас они бросят ружья и одни станут на колени и поднимут руки, моля о пощаде, другие бросятся бежать. Но они стояли, как стоят скалы под напором волн свирепой бури — твердые и непоколебимые. Они ожидали атаки «с превеликой неустрашимостью»… Всего двадцать шагов отделяло прусские эскадроны от русской пехоты. Они стояли… Они окутались дымом батального огня, и где-то между ними спрятанные пушки шарахнули картечью.
Конница налетела на них. Кирасиры и драгуны старались настигнуть защищавшихся ружьями гренадер длинными палашами и колоть и рубить их в лицо.
… Гренадер приложился, чтобы стрелять, но заметил, что у ружья его нет курка. Он схватил мушкет, как хватают вилы, когда бросают тяжелые хлебные снопы на высоко навитые скирды, и с маху ссадил здорового кирасира с коня и отбросил его в поле… В этих кучках прусские кавалеристы видели человека. Он стоял с обрубленной по плечо рукой. Из плеча густым темным потоком текла кровь, но гренадер не сдавался и не падал, здоровой рукой тяжелым четырнадцатифунтовым ружьем он отбивал удары палаша наскочившего на него кирасира. Солдат с отрубленной ногой свалился на упавшего с коня кирасира и, придавив его руками к земле, грыз ему зубами горло… Мертвые стояли в рядах, опираясь на живых, и увеличивали преграду коннице. Везде был фронт, как ни заскакивала с боков и сзади конница, везде было сопротивление, какого до сих пор не знала конница Зейдлица. Бойня шла часами, а сопротивление не ослабевало. Многое множество людей и лошадей лежало на поле.
Расстроенная конница беспорядочными группами ускакала за Цорндорф. В Древицом лесу Зейдлиц собрал эскадроны. Он дал им оправиться, приказал сделать новый расчет, накормить лошадей, а сам поскакал смотреть, что делается на поле сражения.
Там продолжалось небывалое и невообразимое. 27 русских батальонов Обсервационного корпуса сбили пруссаков и гнали их к деревне Цихерну. Фронт повернулся поперек, крики «ура» смешивались с пьяными воплями и проклятиями. Зейдлиц собрал 60 эскадронов и огромной лавиной обрушился на Обсервационный корпус. Вчерашние рекруты, которым, по указанию Шувалова, внушали, что пехота — только прикрытие для артиллерии, полагавшие всю веру в свои пушки, с отчаянными криками: «Кавалерия!.. Кавалерия!..» — бросились в стремительное бегство, все и всех увлекая за собою. В пыли и дыму все перемешалось. Свои… Чужие… Гренадеры и мушкетеры корпуса Броуна, откуда-то взявшиеся русские кирасиры Демику, казаки Ефремова и несущаяся лавина драгун Зейдлица.
Все старшие начальники Обсервационного корпуса, начиная с самого Броуна, были переранены и попали в плен. Большинство офицеров погибло. Зейдлиц преследовал бегущих до самого Картшена, где захватил корпусную казну и множество совершенно пьяных гренадер.
«сбор».
Теперь ему казалось, что победа была полная. Его голова могла оставаться на его плечах.
Граф Шверин, передав Зейдлицу приказание короля, поехал обратно к тому месту, где, по его предположению, должен был находиться Фридрих. Он побоялся ехать через пылающий Цорндорф и взял левее, напрямик, полями, по невысоким песчаным холмам.
Он уже отъехал версты две от Цорндорфа, когда услыхал странные, дикие крики, протяжный свист и увидал, как внезапно из балки, из кустов, оттуда, где должны были быть пруссаки, появилось несколько всадников. Они были на маленьких лошадях, в длинных одеждах и в высоких шапках. Они быстро скакали, стараясь охватить его кольцом.
— Ату!!! Ату яво!.. А-та-та-та-та!.. — раздавались крики.
— Дяр-ржи!.. Дяр-ржи яво!..
Стрела просвистала над ухом Шверина, и звук ее порхающего полета показался Шверину отвратительным. От него пересохло у него в горле и во рту стал противный металлический вкус. Он дал шпоры коню, ударил его хлыстом и стал было уходить. Но, спускаясь с холма, он попал на топкий луг, конь увяз задними ногами и пока справился — вот они — подле него были казаки.
Один, в розовом халате, перебросив пику товарищу, смело по болоту подлетел к Шверину и схватил его лошадь под уздцы. Шверин не сопротивлялся. Казаки переговаривались между собой на непонятном Шверину языке.
— Ты чего ж, Канфара, один-то управишься?
— А то нет…
— Ить он какой здоровый… Чистый бугай… Поди, енарал…
— Ну-к что ж, доведу и енарала.
— Ты яво краешком леса… По-над озерами… Так ладнее будет.
— Сам понимаю.
Часа два Шверин с казаком ехали стороной поля сражения, и странно было молчание леса, когда кругом шел грохот и гул пальбы и музыка мешалась со страшными человеческими криками. За какой-то деревней вдруг показались зеленые фуры русских обозов, палатки и солдаты, мирно варившие что-то в котлах. У одной из палаток стояли часовые, подле нее казак остановился. Из палатки вышел прекрасно одетый офицер в темно-зеленом, шитом золотом кафтане. Шверин обратился к нему по-французски:
— Где я нахожусь и кто вы такой?..
— Я — поручик Бибиков… Адъютант генерала Фермора. Вы у нас в плену. А кто вы?..
Из палатки еще вышло несколько русских офицеров.
Казак спрыгнул со своей лошади, пустил ее и держал лошадь Шверина под уздцы.
— Я граф Шверин, адъютант его величества короля. Я прошу вас отпустить меня на честное слово в Кюстрин, чтобы забрать слугу и вещи. Я сдаюсь военнопленным и ручаюсь своим словом, что вернусь.
— Александр Ильич, при графе Апраксине так делали, что офицеров на пароль отпускивали… И в шведскую войну то же бывало.
— Хорошо, — сказал Бибиков и обратился к казаку:- Как твоя фамилия, станица?..
— Чегой-та?..
— Как звать-то тебя?..
— А, звать-то?.. Звать — Ондрей…
— Ишь ты какой?.. С тобою и не столкуешь. Другой офицер пришел на помощь Бибикову.
— Чей ты? — спросил он.
— А?.. Я-то, — обрадовался казак. — А?.. Канфара…
— Ну вот что, Канфара, ты доведешь немецкого генерала до линии и там его отпустишь к своим.
— Што ты, барин, — изумился казак, — не с ума ли сошел, как его пустить?.. Ить уже он наш. Пусти-тка, так конь такой добрый, тотчас унесет, и не сустичь будет.
Офицеры переговорили между собою и решили, что, пожалуй, казак и прав. Шверину предложили спешиться и повели в штабную палатку.
В семь часов вечера конница Зейдлица прекратила атаки. Прусская пехота находилась в таком состоянии, что двинуть ее вперед было совершенно невозможно.
В вечереющей дали было видно, что русские полегли рядами, как скошенная трава.
Прусские драгуны собрались подле ставки короля и рассказывали о своих атаках.
— Ваше величество, мы их рубим саблями, а они целуют ствол ружья и не выпускают его из рук. Еще никогда ничего подобного с нами не было.
— Да, — процедил сквозь зубы король, — эти северные медведи неповоротливы, но они держатся стойко, тогда как мои негодяи на левом фронте бросили меня, побежав, как старые………….
Фридрих просматривал пометки в своей записной книжке. Как часто менялись они, как мало соответствовали действительности, как все сражение разыгралось не так, как он привык, не по правилам, как могли эти дикари, по мнению Фридриха, сами вести бой вне всякого управления.
«Фермор сдается», — значилось в книжке и сейчас же следовала запись — «Фермор сдался»… и внизу пометка: «Впрочем, я еще не уверен в этом…» Где же он сдался?..
Фридрих поднял светлые глаза к небу и проговорил:
— Какой победитель не обязан только своему оружию и своим успехом, и своим счастьем?
«Триумф и счастье, — думал он, — фортуна… все это даром не дается, все это надо завоевать…» Он повернулся к Зейдлицу и спросил его:
— Что делают русские?..
— Ничего.
— Как ничего?..
— Их фронт стал поперек их прежнего фронта, но это им нисколько не мешало драться. Они взяли часть наших пушек, мы взяли часть их.
— Ага, значит, шуваловские гаубицы перестали быть секретными… Ну, а все-таки?..
— Они стоят на месте, чистят ружья, кое-где слышна песня.
— Песня?.. Атаковать ты можешь еще раз?.. На рассвете, завтра?..
— Могу попробовать.
— Попробовать?.. Попробовать… Милый Зейдлиц, ты мне никогда еще так не говорил. Тогда уже ничего не надо.
Король примолк и смотрел вдаль. Надвигалась темная августовская ночь. Кисло пахло порохом и кровью. Издали неслись, становясь все слышнее, какие-то томящие протяжные звуки. Стонали раненые.
Фридрих нахмурился.
— Что же, по-твоему, они нас победили? Зейдлиц не ответил.
— Мы разбиты? — с раздражением в голосе сказал Фридрих.
— Нет… Но атаковать мы не можем.
— А если они нас атакуют?..
— Я думаю, они нас тоже не атакуют.
— Какое идиотское положение… Ну, идем ужинать. Со временем придет и совет. А где мой Шверин?.. Убит?..
— Я слышал, что он попал в плен.
— Этого только недоставало! Одно из самых глупых моих сражений. Ты знаешь, Зейдлиц, если бы не блистательная деятельность твоей конницы и если бы не гениальное твое ею руководство — мое положение было бы… дррянь!.. Вот тебе и Фермор!.. Пошли адъютантов приказать очистить поле сражения и собираться сюда, к Вилкенсдорфу.
Фридрих тяжело поднялся на крыльцо избы, где ему готовили ужин и ночлег, и вошел в горницу.
Крестьянка в коричневой кофте робко жалась в углу. При входе короля она стала низко, в пояс кланяться. Фридрих поднял на нее серые, умные, озабоченные глаза.
— Что вам? — сказал он.
— Вот, батюшка король… Просьба у меня к тебе. Как осчастливил ты, ваше величество, меня, вдову горемычную, пожалей ты меня и далее. Сын у меня растет… Дай ты ему какое ни есть место у себя.
— Ну!.. Ну!.. — сказал задумчиво Фридрих. — Как вы хотите, моя милая, чтобы я дал место вашему сыну, когда я сам не знаю, останусь ли на своем?
Он сел на деревянный табурет и, облокотясь на стол, ерошил парик на голове.