| Приглашаем посетить сайт |
|
Цветаева (tsvetaeva.lit-info.ru)
|
Глава десятая
ХЛОПОТЫ КОРОЛЯ
Весна в 1762 году в Силезии пришла дружная, в марте месяце уже сошли снега. Из окон высокого замка в Бреславле королю Прусскому видно, как на полях пашут крестьяне, как они медленно идут за тяжёлыми плугами, как перелетают за ними чёрные грачи.
Мир!
Удача!
Теперь-то он, прусский король, наверное удержит за собой Силезию: перемирие с русскими заключено, русские понемногу отходят. Гольц в Петербурге ведёт переговоры о мире.
Король стоит у окна, смотрит, как на привязанное к крыше колесо, в своё гнездо тяжело садится аист… Прилетели! В природе всё идёт очень быстро… Своим порядком… Правильно. Без потери времени…
А в политике бывают, к сожалению, задержки.
Впрочем, Пётр Третий в Петербурге делает всё ради интересов Пруссии. Он уже обещал освободить все занятые его войсками прусские земли… Отлично!
Король подошёл к столу, схватил, перелистывает проект мирного договора… Вот. Будет заключён союз, по которому Россия обязуется помогать Пруссии, если на неё нападёт другое государство: это значит, что Австрия уже никогда не нападёт больше на Пруссию… Теперь Польша. Август Саксонский, [55] поставленный когда-то польской шляхтой, слишком долго сидит польским королём. Теперь он очень стар, скоро умрёт. А кто будет королём в Польше? Согласно мирному договору, польским королём будет снова ставленник России, и тогда с Польшей можно делать всё что угодно… Россия охватывает её с востока, Пруссия – с запада, и в таких тисках Польша расколется, как орех… По этому Договору Пруссия поддержит русского императора в защите православных, живущих в Польше, которых притесняют католические попы. Россия же поддержит взаимно его – прусского короля, который тоже вступится за своих лютеран в Польше. Будет как раз так, как было уже с Силезией двадцать лет тому назад… Католики помогли тогда королю прибрать к рукам Силезию, чтобы освободить лютеран из-под католического ига… Ха-ха! Теперь очередь за Польшей.
Какая удача этот договор. Пруссия благодаря ему освобождается из проигранной войны, в которой она до полного изнеможения боролась семь лет. И выходит, не только ничего не потеряв, а с расширенными перспективами. Какая удача! Пруссия явно теперь на пути великой державы.
Нехорошо одно лишь, что Гольц всё время доносит, что Пётр Третий непременно хочет идти воевать в Европу… против Дании! Кому и зачем нужны русские войска в Европе? Чтобы повторять грозные времена Петра Первого? Нет, это Европе больше не нужно! Впрочем, возможно, что такой войны не будет, – донесения из Петербурга говорят, что против императора Петра – вся его страна… Однако Фридриху II удалось использовать эту ситуацию в интересах Пруссии: за признание своих будущих завоеваний в Европе в войне против Дании Пётр Третий уже заранее согласен по этому договору признать права короля Прусского на завоёванные им Силезию и Глац. Даже и впредь – на все будущие прусские завоевания!
Однако Гольц доносит, что в России всё время вспыхивают крестьянские бунты… Если Пётр Третий действительно бросится на Данию – о, в России могут быть события! Пётр Третий так торопится с этой войной, что даже откладывает свою коронацию! Как неумно! Или царь не понимает, что эта шумная, блестящая церемония смирит, оглушит народ, усмирит, заставит его повиноваться? Коронация – дело попов, именно попы поддерживают царей в народе! Следует его предупредить – это действительно опасно! Надо написать всё ему, императору Петру!
Король взялся за письмо Гольца и снова раздумчиво прочёл его ещё раз:
«Только вы, ваше величество, только ваше письмо может удержать царя от того, чтобы не натворить непоправимых ошибок».
И, сев за стол, король начал письмо императору Петру Третьему.
«Вам самим ехать в Данию на эту войну ни в коем случае не следует! – писал он. – Подыщите способного генерала. Вы не можете всюду сами совать свой нос! Я серьёзно настаиваю на том, чтобы ваше величество поскорей короновались, – такие церемонии очень импонируют народу. Я уже ведь писал вам – я не верю русским! Всякая другая нация благодарила бы Бога, пославшего им такого государя, с такими исключительными качествами… Разве русские понимают своё счастье? Как вы не боитесь выехать из вашей страны, оставить её? Разве не может случиться, что чьё-нибудь задетое оскорблённое самолюбие соберёт кучку недовольных, а там возникнет и серьёзный заговор? В чью же пользу? – спросите вы. Это ясно! Конечно, только в пользу брауншвейгского принца Ивана, который сидит в Шлиссельбурге… Да вы представьте себе только, ваше величество, что во время вашего отсутствия из России какая-нибудь горячая, но пустая голова составит заговор – найдутся на это и чужие деньги – и вытащит Иоанна Антоновича из тюрьмы! Разве вашему величеству тогда не придётся прерывать самые удачные, самые важные военные операции, чтобы броситься домой тушить пожар? О, меня просто охватывает дрожь от этой мысли! Я бы всю жизнь упрекал сам себя, если бы не написал так откровенно всего этого вашему величеству…
Поймите меня правильно, почему я пишу так! – продолжал Фридрих. – Я ведь душой и телом заинтересован в сохранении вашей жизни… Да как же мне и не посылать тысячи благодарностей тому, кто один во всей Европе протянул мне руку помощи в моём несчастье в то время, как союзники мне изменили, тому, кто заключает со мной такой благородный и великодушный мир…»
Фридрих бородкой пера почесал клювастый нос. Посмотрел в окно. Весна! И какая счастливая весна! Сегодня можно будет немного помузицировать – где же моя флейта? Давненько я не играл! О, не до музыки было…
… Вот она вся с маху валится в овраг. Русские гаубицы громят прусские ряды в кровавое месиво, в кашу из мяса, костей, внутренностей, среди которых ещё блестит чей-то медный кивер… Стальная стена русских. И он сам, прусский король, подпрыгивающий от страха на месте, истошно вопящий:
– Притвиц! Ротмистр Притвиц! Спасай, спасай твоего короля!
«Нет, – думал король. – Больше производить таких рискованных опытов нельзя! Пруссия теперь – это человек, израненный, ослабленный от потери крови, всего более нуждающийся в лечении… В бережливой заботе. Такой человек отдохнёт и снова станет сильным. Пруссии нужен бальзам мира… Политика должна быть мирной. Никаких войн! Тем более что ты теперь свободен, и с русским царём можно делать что угодно… Но, допустим даже, если этого дурака и сбросят с трона, кто же его заменит? Только юродивый Иванушка из Шлиссельбурга, в своей тюрьме не видевший за всю жизнь человеческого лица… Или… Она? О, какая бы то была удача!
Фике – на троне! Вот это мог бы быть мастерский ход моей политики! Моей прозорливости! Гениально? О, она – она имеет шансы… Она умна! Она ведёт себя, словно кружево вяжет… Ха, недаром везде говорят, что Фике моя дочь… О молодость, молодость, где ты? Стихи!.. Луна! Любовь! Ну, и всё, что было когда-то… Иоганна была тоже молода. Всё это в прошлом. Или в будущем? А теперь прежде всего надо полностью использовать царя Петра…»
И 24 апреля граф Воронцов и прусский посланник кавалер барон Гольц подписали договор о мире между Пруссией и Россией.
«Для того, чтобы доказать всему свету явное и несокрушимое доказательство бескорыстия своего, равно доказать и то, что его действия проистекают из полного его миролюбия, император всероссийский сим обещается и обязывается формально и торжественно – возвратить его королевскому величеству все области, города, места, крепости, земли, его королевскому величеству принадлежащие, кои в течение сей войны российским оружием были заняты. И выполнить это в срок два месяца, причём император всероссийский признаёт всё возвращённое справедливо и законно прусскому королю принадлежащим…»
Мир!
В честь этого акта, как водилось тогда, была выбита медаль с изображением богини мудрости – Минервы, с надписью:
«МИНЕРВЕ – МИРОТВОРИТЕЛЬНИЦЕ»
Ретирада русских войск из завоёванной почти Пруссии теперь разворачивалась в размерах и в темпах куда более значительных, чем даже при покойном фельдмаршале Апраксине.
Побеждённый Фридрих торжествовал победу!
Об измене отечеству своего царя-самодержца заговорили теперь не только солдаты – заговорила вся Россия.
– Пруссаки уже в Опочке! – говорил Петербург. – Царь пустил пруссаков в Россию!
– Пётр продал пруссакам русских солдат!
Академик Михайло Васильевич Ломоносов кипел негодованием:
О стыд, о странный поворот!
Видал ли кто из в свет рождённых,
Чтоб победителей народ
Отдался в руки побеждённых?
И вставал по всей стране гнев, гнев глубокий, народный, до времени тайно таимый, затяжной, словно низовой лесной пожар.
Пётр Третий сам не понимал, что творил. И на хитрые упреждения короля Прусского о возможном восстании он отвечал так:
«Что же касается русских и того, что русские будто бы меня не любят, то я скажу, что они давно бы навредили мне, если бы это было так. Ведь меня охраняет только Господь Бог, я всегда хожу один по улицам – это вам подтвердит ваш Гольц. О, кто знает, как обращаться с русскими, кто знает, как подойти к ним, тот от них всегда безопасен!»
«Король Фридрих» и
«Принц Жорж».
Зимний дворец в апреле ещё не был окончательно отделан, хотя работы шли день и ночь, почему празднование заключения мира пришлось отложить до мая, когда наконец был готов ряд огромных зал с видом на Неву.
Празднование мира началось 10 мая… Утром в Казанском соборе отслужили обедню, потом молебен. Был парад войскам на Марсовом поле, грохотали пушки с верхов Петропавловской крепости, на зеркально-синей Неве стояли корабли, галеры, яхты, трепетали разноцветные флаги… На площади против дворца народу было выставлено угощение – бочки с пивом и вином, жареные быки… Народ толпился, однако особого веселья не обнаруживал… Крестьяне в армяках, в валяных шляпах, горожане в немецком платье смотрели в цельные стёкла нового Зимнего дворца, где на раскрытых балконах мелькали цветные кафтаны, платья, откуда неслась музыка… А когда с крыши дворца на ту сторону Невы в Петропавловскую крепость сигналили флагом, крепость отвечала громовым дымным салютом на каждый тост за царским столом…
Всех веселей, всех пьяней был сам император Пётр Третий. Бледный, в синем прусском мундире, с блуждающим взором, он вдруг во полупиру поднялся, вытянулся во фрунт и, обратясь к портрету короля Прусского, висевшему как всегда напротив его кресла, поднял хрустальный бокал и возгласил здравицу:
– Королю Прусскому, моему повелителю, гению и надежде человечества – ура!
– Ура! – подхватила пышная пьяная застольщина. – Виват! Ура!
Люди кричали, пряча взгляды, не глядя друг на друга, никто протестовать не смел. Крепостные пушки из-за реки били так, что все стёкла дрожали.
Барон Гольц с надменной улыбкой осмотрел залу и вдруг увидел: сидевшая в отдалении от супруга императрица Екатерина при тосте одна не встала с места. Она опустила глаза на скатерть, мяла в руке розовый цветок. Не подняла бокала.
Перегнувшись через спинку высокого кресла, Гудович зашептал в ухо царю:
– Она, она-то не пьёт!
Пётр пошарил вокруг бешеными глазами, увидал жену. В скромном, полутраурном платье Фике сидела недвижно, словно мраморная статуя.
В зале наступило молчание… Все пышные персоны, все дамы, вся придворная челядь обратили свои взоры на этот разыгрывающийся между мужем и женой молчаливый, тихий, но смертельный бой: бой за трон.
– Почему же вы не пьёте здоровье его величества? – по-французски завизжал Пётр, не выдержав первый молчания. – Как вы смеете не пить?
Екатерина не отвечала. Опустив голову, скорбная, подавленная, она казалась печальной матерью, тоскующей о потерянных детях… Перед пьяной застольщиной встал образ покойной царицы Елизаветы Петровны.
Ответа не было.
– Дура! – закричал тогда император по-русски и так, что его истошный визг зазвенел под розовым плафоном потолка, – Дура! Я вам покажу, что значит быть верным!
он вопил:
– Государь мой! Ты видишь – я верен тебе… Клянусь, со мной верна тебе и вся моя Россия!
От неловкости никто не поднимал головы, не смел взглянуть на пьяного высочайшего шута, однако все осторожно следили за императрицей.
…
Пир продолжался. Наступил вечер. В окна дворца с Невы уже лился закатный свет, мешался со светом свеч в бесчисленных хрустальных люстрах и бра, на судах сияла иллюминация, играла на лодках роговая музыка, пели песенники… На площади продолжала стоять молчаливая толпа, не отрываясь смотрела в освещённые окна, откуда неслась музыка, где мелькали тени танцующих.
как звёзды, летели в вечернее небо. Всё это, отражаясь, двоилось в зеркале Невы. Только средина огромного огненного фронта оставалась тёмной… Но вот вспыхнула и она: две огромные, сияющие величественные женщины – Россия и Пруссия – протянули друг другу объятия, от них в тёмно-серой Неве бежали цветные огненные змеи. Толпа стояла потрясённая искусством хитрых немцев.
В зале все были так прикованы к окнам волшебным фейерверком, что никто не заметил, как императрица Екатерина удалилась из залы. Она уехала в свой старый дворец, сидела в своей уборной, ждала, ждала…
Верный её камер-лакей Шкурин [56] как всегда вошёл без стука.
– Он пришёл?
– Так точно, ваше величество! Изволили прибыть!
Фике казалось, что она никого никогда так ещё не любила, как этого человека. Спеша к себе в кабинет по тёмным пустым покоям, коридорам дворца, задыхаясь от волнения, она чувствовала всем своим существом, что ни граф Салтыков, «прекрасный, как день», отец её сына, наследника престола Павла Петровича, ни граф Станислав Понятовский, ослепительно красивый, молодой, блестящий и элегантный поляк, отец её дочери Анны Петровны, не были так близки, так желанны ей, как этот могучий человек. А главное – не были так нужны ей.
Фике из уборной вбежала в угловой свой кабинет, там горели две свечи. Никого! Но вот замяукала кошка, Екатерина ответила тем же, послышался шорох, скрытая в шпалерах дверь распахнулась, и вошёл он – Григорий Орлов.
Весёлый, статный, могучий, он опустился на колено, поцеловал руку императрицы. А она схватила его голову и целовала, целовала без конца, словно хотела излить в него всю свою наболевшую душу…
– Гришенька! Родной, – шептала она. – Желанный мой! Как же я измучилась… Долго ли ещё нам терпеть этого монстра?
Орлов вскочил, подхватил её на руки. Она небольшая, но тяжёлая. А такая уж дорогая, что и сказать нельзя. Положил бережно на канапе.
– Катенька! Лапушка! Сердце! Ангел! Всё скоро готово. Как только поедет монстр в Данию воевать – всё сделаем.
Через несколько минут Орлов уже успокоенным голосом, такой красивый в малиновом кафтане, с золотой шпагой, сияя смелым решительным взглядом, докладывал:
– Гвардия вся кипит. «Он» не зовёт нас иначе, как янычарами. Потому – боится! Опасные люди – гвардейское дворянство… Хочет распустить полки Преображенский, Измайловский, Семёновский… Вчерась мы славно понтировали у Бековича, играли до свету. Кто играет, а кто шепчется. Сказывали, что тебя, матушку, он хочет в монастырь упрятать… Это тебя-то, родная, – и в монастырь!.. Ха-ха! Нет, говорят, скорей мы его упрячем туда, куда ворон костей не занашивал! Да всё ещё толкуют, почему-де о тебе, матушка, да о наследнике в манифесте ни слова не сказано.
– внук стрельца Григория Орла, казнённого Петром.
– Отойди, государь, от плахи, – сказал царю стрелец, – кафтан бы тебе кровью не обрызнуть!
Пожаловал тогда его Пётр: взял заботу о его детях – Орловых – на себя.
И внук Орлов тоже герой. Три раза под Цорндорфом ранен, а устоял. Строя не покинул. И он тоже свою думу думает, а про себя держит. Их три брата – он, Григорий, Алексей – могучий такой, что медведя в одиночку берёт, да Фёдор – гвардию подымают. За кого? За неё, за неё – свет Катеринушку, которая ну как есть матушка Елизавета Петровна, как две капли воды. Недаром так она по старой царице и убивалась. Недаром доселе траура снять не хочет. Немка, она ну как есть ещё лучше, чем всякая русская, ей-Богу!
– народ бунтует. Между Тверью и Москвой мужики крепко встали против пруссаков… Всё солдат с фронта поджидают. Команду из Москвы посылали – так мужики ту команду разбили, смяли… Послали полк с генералом Виттеном – насилу их одолел. Укротил. И в Астрахани бунтуются. В Галицком уезде… Белевском… Волоколамском, Епифанском, Каширском, Тверском… Мужики себе свободы тоже требуют, как дворяне получили. Ну, тут дело опасно – страшно мужичье-то море… Тут надо действовать осторожно, чтобы, народ против немцев поднявши, тем народом всё царство не повалить, дворян не разогнать.
– Деньги-то все роздал или ещё осталось?
– Раздаю, раздаю – всё от тебя, матушка, раздаю… Благодарят солдатушки тебя за твоё жалованье.
– Гриша, сядь-ка сюда!
И, навивая на белые свои пальцы его золотые, пшеничные кудри, шепчет Фике:
– Только ты смотри, Гриша, осторожней. Сила ты моя неуёмная!
– Так, мы сила… И мы – твоя сила, Катя. Ты нами и правь… Веди! Куда прикажешь, туды и пойдём!
– Куда уж мне указывать… Это пусть Панин Никита Иваныч показывает. Моё дело – вас миловать!
– Катя! – задыхается Григорий. – Катя! Э-э-эхх! Расшибём кого хошь. Прикажи! Стеной встанем. И все так. Все. Намедни гетман-то, Кирилл Разумовский, [57] … И он тоже за тебя, Катя. Царь ему говорит: «Тебя-де я поставлю главнокомандующим, чтобы идти на Данию. Чтобы первого злодея моего, датского короля, взять да на остров Малабар послать. Самую-то Данию мы Пруссии отдадим, а мне только Шлезвиг бы достался! Веди ты, говорит, армию…» А Разумовский ему режет: «Ваше величество! Мне две армии надобны будут: одна вперёд на Данию пойдёт, а другая за ней, смотреть, стеречь, чтобы первая-то не разбежалась…» Ха-ха-ха…
Хохот Григория потряс, стены тихого кабинета. Катя зажала ему рот рукой.
– Что ты, Господь с тобой! Ишь горластый. Услышат!
– А намедни ко мне ещё офицеры Ингерманландского полка пришли. Осмелели. Жалуются, что у них в Ораниенбауме делается – беда. Наши солдаты к голштинцам как денщики приставлены – ухаживают за ними, сапоги чистят, кашу носят… Ей-бо! Ну, и я говорю – чистите, чистите, авось когда-нибудь и надоест…
Катя смеётся вместе с ним, а точный ум её отмечает: стало быть, в Ораниенбауме уже есть наши…
– А лейб-кампанцы что? – спрашивает она.
– Что? Лютуют, лапушка! Пальцы грызут за то, что «он» их упразднил… Львы! Тигры! Медведи голодные…
Фике вспомнилось – только что приехала она впервой в Петербург, так побывала в Преображенских казармах, смотрела, откуда Елизавета Петровна повела на переворот своих преображенских солдат. Низкие деревянные здания, будка, полосатые столбы. Гауптвахта. Колокол, под колоколом часовой в тулупе ходит… Да, тогда было дело малое, теперь куда шире… Дурак муж такого натворил, что даже король Прусский его топорной работе не рад… Нет, тут уж надо действовать аккуратней. Парень хороший Гриша-то, да уж больно прост…
– Милый ты мой Гришенька! Ну, иди, иди. Я устала.
– Ох, и не говори! Как ты давеча на обеде-то плакала, инда все наши сердца изболели… Родная… Ну-ка, подь-ка сюда!
Примечания
55. Август III Саксонский – польский король в 1736–1763 гг.
56. Шкурин Василий Григорьевич (172? – 1782) – камердинер Екатерины, позже камергер (получил в 1773 г. потомственное дворянство), тайный советник, член Вольного экономического общества.
57. Разумовский Кирилл Григорьевич (1728–1803) – граф, брат фаворита императрицы Елизаветы, с 1746 г. президент Академии наук, в 1746–1764 гг. гетман (последний) Украины, сенатор, генерал-фельдмаршал.