Кароли Эриксон: Екатерина Великая
Глава 23

Глава 23

Емельян Пугачев был малорослым коренастым человеком. Бывший солдат, он отличался воинственностью и неукротимостью. Донской казак из станицы Зимовейская, он прежде служил в царской армии, но потом по нездоровью был уволен. Темноволосый и темноглазый, с белыми пятнами на лице и груди, оставшимися после золотухи, он с первого взгляда казался ничем не примечательным. Но зато обладал внутренней силой, был способен привлечь и удержать своих товарищей казаков, к тому же умел с выгодой для себя использовать обстановку. Бросив жену и детей, Пугачев обретался среди недовольных жизнью казаков. Некоторое время он жил в одном из монастырей староверов. Он был свидетелем, а возможно и участником восстания 1772 года, сидел в темнице, но бежал. И стал вынашивать дерзкий замысел.

В сентябре 1773 года Пугачев в новом обличье объявился в окрестностях Яицкого городка. Одет он был в долгополый красный кафтан и бархатную шапку, какие носили бояре. Его сопровождала свита в сто человек. Среди них были казаки, калмыки, татары, которые относились к нему с подчеркнутой почтительностью и величали его императором Петром. Его новую жену, которую сопровождала свита из крестьянских девушек, называли императрицей.

Процессия с самозванцами путешествовала по деревням. В каждой из них Пугачев гостил достаточно долго. Его представляли как давно пропавшего императора, он тем, кто сомневался, показывал свои «царские метки» — следы золотухи на груди. Знамена, украшенные символами староверов, привлекли многих на его сторону, так как «новая» вера все еще вызывала неприязнь (хотя была введена уже более сотни лег назад). Для русских она была связана с европейскими нравами и обычаями, которые насаждались правительством из Петербурга.

С удивительной быстротой мнимый Петр III собрал под своими знаменами целую армию сторонников. Передаваемая из уст в уста, из деревни в деревню шла молва о том, что император восстановит старую веру и прежние порядки. Свита Пугачева росла. У него появился свой собственный секретарь, из дворян, который, конечно, знал, что темноволосый плотный казак — самозванец, но он увидел в нем человека, способного возглавить большое народное восстание. Жену Пугачева, Устинью, игравшую роль истинной государыни, повсюду, куда бы она ни шла, сопровождала свита девушек. Молодой казацкий парень, одетый как подобает знатному человеку, выдавал себя за великого князя Павла Были у Пугачева секретари, писари и даже посыльные, которым он дал имена Орлов, Воронцов и Панин.

Где бы Пугачев ни появлялся, он тянул за собой шлейф напускного величия и шутейного могущества. Свита оказывала ему все мыслимые почести, внушая людям, что перед ними царская особа. Актер он был убедительный. Он хорошо владел голосом, мог по собственному желанию заплакать. Один из тех, кто видел его, позже вспоминал, что Пугачев обладал даром убеждать в том, о чем он говорил. Когда, в красном кафтане и бархатной шапке, он, стоя перед народом, со слезами на глазах уверял, что является настоящим императором, который любит их, как Иисус любил своих учеников, нельзя было не откликнуться сердцем, и люди проникались к нему доверием. Он прекрасно знал, что хотят услышать от него такие же, как он сам, казаки, все люди разных племен, с которыми он много лет прожил бок о бок. В окружении бутафорского двора, с попами, размахивавшими кадилами, с развевающимися знаменами, расшитыми символами старообрядской церкви, сверкавшими в лучах осеннего, солнца, он давал смелые обещания, вызывал такие же смелые надежды.

Все те, кто присоединится к нему, говорил Пугачев, получат «свободу пользования реками, начиная от их истоков и кончая устьями, землей и тем, что растет на ней, и денежным довольствием, и свинцом и порохом, и зерновыми припасами». Если они помогут ему вернуть престол, которого его воровски лишила помешанная на власти Екатерина, он не только вознаградит их, но раз и навсегда пресечет посягательства Петербурга на вольную жизнь казаков.

Изобилие, богатство, восстановление старых обрядов и старой веры — все это обещал народу самозваный Петр. В совершенстве владея полутаинственными заклинаниями, он знал, как подать себя, какое слово кому сказать. «Потерянные, измученные и опечаленные, — провозглашал он, — все те, которые давно ждут меня и желают стать моими верноподданными и встать под мои знамена, заслышав мое имя, пусть придут ко мне». Он был подобен Христу, всепрощающий, любящий русский батюшка, который обещал своим детям не только отпущение грехов, но и победу над недосягаемой самозваной императрицей.

он говорил, что много лет был вдали от России, обошел пешком весь Египет и Землю Обетованную, скорбя об утраченном праве, принадлежавшем ему по рождению. Теперь, вернувшись, он слезно просит помочь ему вернуть отнятые царские права. Тысячи и тысячи крестьян, работных людей, солдат, горожан подобострастно вставали перед ним на колени и клялись сделать все, что он им велит.

Первое военное выступление повстанцев закончилось неудачей. Когда Пугачев повел свою армию на приступ Яицкого городка, ее штурм был отбит, но многие солдаты из гарнизона, защищавшего город, бежали и присоединились к бунтовщикам. Когда же самозваный император подошел к крепостным стенам Оренбурга и в октябре 1773 года взял его в осаду, численность войска превысила десять тысяч человек. Лжецарь разослал своих приверженцев по рудникам и заводам Южного Урала. Они несли простому люду его слово. Успех позволил самозванцу замахнуться на большее.

Всю силу императорского образа призвал он на помощь, чтобы предавать проклятью тех, кто отказывался присягнуть ему, государю. Каждый, кто оставался верен правительству Екатерины, получил предупреждение. «Они вскоре почувствуют, — угрожал предводитель повстанцев, — сколько жестоких пыток приготовлено у меня для предателей». За пугачевской армией стелился кровавый след расправ над теми, кто отказался присоединиться к бунту, — растерзанные трупы, повешенные солдаты, офицеры, казаки, даже казненные попы. Казни, расправы стали теперь постоянным дополнением к слезливым убеждениям, к которым прибегал Пугачев. В ряды его растущего полчища многие отныне вступали только из-за страха. Шли месяцы, осада Оренбурга продолжалась, близилась зима, армия оборванцев Пугачева крепла.

Екатерина послала против Пугачева три тысячи солдат. Командовал ими генерал Кар. Свои отряды в поддержку правительства формировали губернские города. Но Пугачев оказался слишком крепким орешком. Кар потерпел поражение и был вынужден отступить. Все попытки взять приступом лагерь повстанцев в Бердской слободе были безуспешными. Оставшиеся в живых участники неудачных штурмов, которым в конце ноября удалось вернуться в столицу, нарисовали жуткую картину царившего у пугачевцев насилия и произвола. Самозваный император, рассказывали они, разжег в своих сторонниках сословную ненависть. Учинялись расправы не только над всеми попавшими к Пугачеву в плен офицерами, но сжигались помещичьи усадьбы, а их владельцев вместе с женами и детьми казнили. Привилегированному классу Российской империи Пугачев объявил войну.

Но руки у Екатерины были связаны. Россия все еще находилась в состоянии войны с Турцией. Каждый месяц в боях гибли тысячи солдат и моряков, тут же им на смену под ружье ставились тысячи новобранцев из числа бесправных крепостных. Российская экономика переживала тяжелое время. Правительство начало выпуск бумажных денег, не подкрепляемых содержимым пустеющей на глазах царской казны. На смену рублю появились в изобилии ассигнации. Деньги обесценились. Это вкупе с неурожаями, повторявшимися несколько лет подряд, вызвало резкий скачок цен. Екатерина и ее советники боялись, что произойдет взрыв недовольства в городах. Негодование, вызванное войной с ее страшными жертвами, достигло критического предела. Всеобщее недовольство, тем более восстание Пугачева, было на руку политическим противникам Екатерины: оно заметно ослабило власть правительства. Вот почему надо было расправиться с царем-самозванцем внутри страны.

в стан бунтовщиков. Она пришла к выводу, что город Оренбург вполне может выдержать зимнюю осаду. Государыня подготовила новый манифест, в котором объявила Пугачева вне закона. Она велела приходским священникам зачитать документ жителям каждой деревни. Нерешительного Кара заменила талантливым генералом Бибиковым. Но самым важным было то, что императрица не поддалась панике, сохранила благоразумие и бдительность. Послав Бибикова воевать с Пугачевым, она следила за ходом событий, требовала регулярных известий. Ее трезвый ясный ум, незыблемая уверенность вносили равновесие в жаркие споры, возникавшие между ее советниками.

Государыня сохраняла хладнокровие и тогда, когда пугачевская ересь просочилась в Москву. Посланцы Лжепетра III донесли его слово и до непокорного, чуждого Екатерине города. Во всех московских кабаках говорили о казацком бунте. Многие горожане верили, что император Петр III действительно вернулся и хочет, чтобы народ присягнул ему. Хоть люди и подозревали, что предводитель восстания самозванец, но все же сочувственно относились к загадочной фигуре смутьяна, который бросил открытый вызов Екатерине, насаждавшей европейские нравы и порядки и втянувшей страну в бесконечную войну.

Полиция пыталась пресечь опасные разговоры об императоре Петре III. Виновных в распространении мятежных слухов хватали и жестоко избивали. Все письма и посылки на почте просматривались. Подозреваемых в сочувствии Пугачеву заставляли клясться в верности императрице: говорить заведомую неправду решались только самые отъявленные безбожники. Но в призывах лжецаря была притягательная сила. Казалось, розовая мечта Москвы о ниспровержении Екатерины вот-вот сбудется. Дворяне лелеяли надежду на императора-спасителя, который сбросит чужестранку с престола. Приверженцы старины уповали на восстановление дедовских обычаев и истинной веры. Холопы думали, что человек, называвший себя Петром III, придя к власти, даст им свободу.

Зимой 1773–1774 года москвичи перестали удивляться случайны оружейным выстрелам. Город был наводнен слухами о восстании в поддержку «настоящего императора». Однажды вечером в начале марта в предместьях Москвы с криками: «Да здравствует император Петр III и Пугачев!» люди высыпали на улицы. Обыватели перепугались, подумав, что эти крики для кого-то служат сигналом, а стало быть, может начаться кровавая резня. Собрав пожитки, многие горожане бежали, куда глаза глядят. Только бы спрятаться где-нибудь на случай бойни. Напрасно полиция пыталась забрать возмутителей спокойствия и восстановить порядок. Суматоха, охватившая город продолжалась несколько часов. Только князь Волконский сохранил присутствие духа. Он побывал в каждом городском предместье и убеждал горожан, что крики — это вовсе не сигналы к бунту. Это лишь выходки озорников. Князю удалось убедить москвичей и восстановить хрупкое спокойствие.

Екатерина слышала о беспорядках в Москве и о том, что многие горожане мечтали о победе самозванца. Нелегко ей было сохранять самообладание и вести себя так, словно генерал Бибиков уже разгромил Пугачева. «По возможности, — писала она Бибикову, — не теряйте времени и постарайтесь покончить с этим безобразным и унизительным беспорядком до прихода весны». Она знала, что Пугачева поддерживало нерусское население, проживавшее в тех краях, — татары, башкиры, киргизы, мордва и другие. Известно ей было и о том, что у самозванца есть тяжелые пушки, присланные ему литейщиками Урала. Смутьян с каждым днем делался смелее и напористее, силой вынуждая людей сражаться под его знаменами. Тех же, кто отказывался присягнуть ему в верности, ждала жестокая расправа.

как со скипетром и серебряным топором в руках. Блеск и мишура этих церемоний карикатурно напоминали настоящие ритуалы. Он издавал указы, и его секретари скрепляли их печатью с императорским двуглавым орлом. Он обещал позаботиться о «моих детях, о ясных соколах», как называл своих сподвижников. Крестьянам он сулил свободу, требуя от них исполнения кровавой роли, то есть истребления помещиков. «Тому, кто убьет своего помещика и разорит его дом, будет жаловано сто рублей», — значилось в одном из указов Пугачева. «Тот, кто убьет десять помещиков и разрушит их дома, получит тысячу рублей и чин генерала». Из своего лагеря в Берде Пугачев руководил тысячами головорезов, присягнувших в верности человеку, которого они называли «надежа-государь».

В это тяжелое для Екатерины время судьба послала еще одно суровое испытание. Сын предпринял попытку повлиять на ее правление. Павел подготовил объемистый документ, названный им «Рассуждения о государстве вообще, относительно числа войск, потребных для защиты оного, и касательно обороны всех пределов». Несмотря на мудреное военное название, трактат этот был посвящен не столько ратным делам, сколько восстановлению мира. Турецкая война, считал Павел, сопровождалась огромными расходами, жертвами и привела Россию к смуте, поставила на край пропасти. Лишь длительный мир, низкое налогообложение и сокращенная, а значит, менее обременительная для казны армия могут вернуть империю в ее прежнее состояние процветания и гармонии.

оценивать события. Нападки на проводимую политику раздражали ее. Не только Павел наставлял ее, но и Дидро. Он пристрастно расспрашивал императрицу о способах ее управления, явно намекая на то, что она пересекла границу, которая отделяет гуманную монархию от тирании. Она нуждалась в друзьях и союзниках, а не в критиках Только парижанин Мельхиор Гримм, чуткий и участливый собеседник, с которым Екатерина с первой же минуты почувствовала себя свободно, и оказал дружескую поддержку, когда ей этого так не хватало.

Стремясь к желанной независимости, она избавилась от своего давнего друга Орлова, но пришедший ему на смену ребячливый, ласковый и пустой Васильчиков вызывал у нее тоску. В сорок пять лет, седовласая, тяжелая на подъем, разочаровавшаяся в сыне, обремененная государственными заботами, императрица нуждалась в помощнике, — да, в любовнике, но в таком, который был бы другом и единомышленником, способным подставить свое плечо под общую ношу.

Она старалась привыкнуть к Васильчикову, но вскоре он опротивел ей. Скрывать эту неприязнь она уже не могла. Он уходил, она плакала. (Позже пору своей жизни, связанную с Васильчиковым, она вспоминала как время самых обильных слез.) Она начала было привыкать к скучному молодому человеку, тю ее не оставляла мысль, что новый любовник хуже старого. Неужели она попала к нему в зависимость и не сможет удалить его? Неужели она будет такой несчастной с ним до конца своих дней?

«Я был просто шлюхой», — однажды сказал он.) У него болела грудь, и он был не в состоянии доставить удовольствие своей всесильной стареющей любовнице. Весь двор Екатерины относился к нему с презрением и не скрывал этого. Похоже, ему очень хотелось вернуться к своей прежней жизни, когда его никто не знал и он был всем доволен.

Екатерина давно собиралась избавиться от Васильчикова, как в свое время от Орлова, но что-то удерживало ее. Хоть он был неважным любовником и неинтересным, пресным человеком, но все-таки его можно было любить. У Екатерины была потребность в любви или ее подобии. Если любить ей было некого, она чувствовала себя потерянной, страдающей, в плену серой жизни. Но терпя возле себя Васильчикова, она чувствовала себя подавленной, потому что настоящее чувство постоянно ускользало от нее.

Мельхиор Гримм, ставший близким другом Екатерины зимой 1773–1774 годов, гостил во дворце с раннего утра до поздней ночи. Он мог наблюдать за императрицей в эту тягостную пору в разных обстоятельствах. После ужина она часто посылала за ним, усаживала рядом с собой и, занимаясь каким-нибудь рукоделием, разговаривала. Порой их беседы затягивались до полуночи. Из всех вечерних занятий она отдавала предпочтение беседам с Гриммом. Драмы казались ей скучными, комедии утомляли ее, а трагедии были не в ее вкусе. Концерты или оперы никогда ей не нравились. Карточная игра с высокими ставками не надолго занимала ее. Правда, ее воодушевляли новые идеи, но после одиннадцати лет правления идеализм в чистом виде начал вызывать раздражение. Дидро с его вечными вопросами о крепостном праве в России и наивными рассуждениями о сущности человеческой природы тоже стал действовать ей на нервы. Она ясно осознала, что государство в смутные годы должно отстаивать свои права и могущество только силой. Это — главное. А все остальные рассуждения об общественном благе и свободе человека должны стоять на втором месте. Дидро стал укоряющим голосом совести, и она ничуть не сожалела, когда в марте 1774 года француз покинул Петербург.

Гримм куда более соответствовал вкусу Екатерины, чем пытливый, легко воспламеняющийся и благородный Дидро. Швейцарец был сугубо земным человеком. Он был не прочь посплетничать, как и сама Екатерина, словом, был лишен иллюзий, связанных с улучшением человеческой природы. С Гриммом Екатерина могла обсуждать слабости своих придворных и распространяться на тему, которую называла «наш железный век». Гримм писал, что к исходу зимы у него с императрицей сложились самые сердечные отношения. Ее общество очаровывало его. «Я входил в ее покои с такой же уверенностью, с какой входит самый близкий друг, — признавался он, — зная, что в беседе с ней найду неистощимую любознательность, выраженную подчас в самой пикантной форме».

Екатерина сдружилась с Гриммом, вероятно потому, что Васильчиков страшно утомлял ее. К началу февраля у нее зародилась мысль снова внести перемены в личную жизнь. При дворе появился новичок богатырского телосложения, с увечьем на лице (без одного глаза). Он был так неопрятен в одежде и так груб в своих повадках, что придворные с утонченными манерами содрогались при виде его. Звали богатыря Григорий Потемкин.

напомаженным придворным, привыкшим скрывать свои телесные недостатки под повязками, париками и ярдами надушенного кружева. Он был чужаком. Он был слишком не похож на людей света, и никто не знал, как к нему относиться. Герой Турецкой войны, награжденный за храбрость, он не блистал солдатской выправкой. Одежда его даже отдаленно не напоминала армейскую. Он предпочитал долгополые кафтаны из блестящих шелковых тканей. Его мясистые пальцы мерцали, усеянные перстнями с самоцветами. Волосы он носил длинные и никогда не пудрил их. Ходил тяжелой поступью человека, уставшего от мирской суеты, отчего у окружавших его людей непроизвольно начинало сосать под ложечкой.

Он был чрезвычайно умен и мог развлечь компанию, если пребывал в веселом настроении (о каковом судить было очень трудно, поскольку оно менялось неожиданно. Он часто впадал в состояние угрюмости, и тогда никого не хотел видеть. Короче, Потемкин мог дать двору только свою сообразительность и недюжинный ум. Похвастать высокородным происхождением он не мог. Его отец был армейским полковником и владел всего четырьмя сотнями крепостных душ. (Богатые дворяне владели десятками тысяч крепостных.) Красотой он тоже не отличался, хотя, заметим, некоторые женщины все же стали жертвами его мужского могущества. Он уже был не молод, но никогда не занимал сколько-нибудь важного поста. При нем все чувствовали себя неспокойно, и его появление вызывало настоящий переполох. Вскоре всем стало ясно, что он будет очередным любовником императрицы.

Британский посланник Ганнинг был убежден, что появление Потемкина при дворе, его молниеносный взлет (Екатерина пожаловала ему чин генерал-адъютанта, поселила вместе с наиболее близкими родственниками в Зимнем дворце и осыпала почестями и наградами) станут новой страницей в истории царствования Екатерины.

«Здесь мы имеем дело с переменой декораций, которая, по моему мнению, заслуживает большего внимания, чем любое другое событие с начала правления, — писал он в донесении в Лондон. — Господин Васильчиков, которому Бог не дал большого ума, чтобы оказывать сколько-нибудь заметное влияние на дела и пользоваться доверием своей любовницы, теперь имеет преемника, который, похоже, в избытке обладает и тем, и другим». Лохматый, благоухающий Потемкин вызывал «всеобщее изумление, близкое к оцепенению», писал посланник. Он совсем не был похож на Васильчикова, неоперившегося и застенчивого. Потемкин был силой, с которой приходилось считаться. Говорили, что он обладал необычной проницательностью и тем, что посол называл «глубоким пониманием людей».

«Благодаря этим качествам и лености своих соперников, он верил, что способен подняться до заоблачных высот, которые сулило ему безграничное честолюбие», — написал Ганнинг в заключение. Другими словами, он мог запросто взять в руки бразды правления в России.

приободрилась. Сомнений быть не могло: причиной такой перемены стал ее новый фаворит. «Она просто без ума от него», — заметил сенатор Елагин. — Они, должно быть, — по-настоящему любят друг друга, потому что очень похожи». Так или иначе, но Екатерина наконец нашла родственную душу, которую искала всю свою жизнь. Она, опьяненная счастьем, буквально светилась, источая радость.

«О, месье Потемкин! — писала она в одной из своих многочисленных любовных записок. — Какое отъявленное чудо вы сотворили, обладая такой расстроенной головой, которую до сих пор выдавали за лучшую в Европе!.. Какой позор! Какой грех! Екатерина Вторая пала жертвой этой сумасшедшей страсти!»

В возрасте сорока пяти лет она чувствовала себя так, словно влюбилась впервые в жизни. «Со мной случилось то, над чем я смеялась всю свою жизнь, — писала она своему возлюбленному, — случилось так, что моя любовь к тебе ослепляет меня. Теперь я испытываю те чувства, которые считала идиотскими, преувеличенными и противоестественными. Я не могу оторвать от тебя своего глупого взгляда. Я забываю все, что диктует мне мой разум, я чувствую, что в твоем присутствии становлюсь совершенно глупой».

От любви в голове у Екатерины все перемешалось, хотя душа ее воспарила. Она утратила свое обычное благоразумие и равновесие. Ее стремление к умным беседам угасло. Она больше не чувствовала себя самой собой, она стала «кем-то в горячечном состоянии». С ее губ не сходила счастливая улыбка. «Когда я с тобой, я забываю обо всем на свете, — писала Екатерина своему новому фавориту. — Никогда еще не была я так счастлива, как теперь».

Потемкин знал, как тронуть сердце Екатерины, как дать ей почувствовать, что она любима. Он пел ей мелодичные и сладкозвучные песни. Голос его звучал мягко и искренне. Он восхищался в ней следами былой красоты, мимолетными искорками юного задора, проскакивавшими в ее светящихся глазах, цветом ее нарумяненного лица. Он пробудил в ней страсть — он называл ее «огненная женщина», — он заставил ее поверить, что для него она была единственной женщиной в мире.

Несомненно, он помнил, какой была в ту пору она, потрясающе отважная женщина на белом коне, смело скачущая навстречу своей уникальной судьбе. Он любил ее дерзость, которая была сродни его собственной. Он любил ее прямоту, широкий ум, мечты об улучшении и переменах. У него тоже были отважные, порой фантастические замыслы. Он любил ее сильное, податливое тело зрелой женщины, которое искало любви и давало ее. Его жажда совпадала с ее жаждой, и вместе они находили утоление.

Сенатор был прав: Екатерина и Потемкин похожи были друг на друга в своей любви, полной бушующей страсти. Пусть его чувство сопровождалось себялюбивыми порывами — оно все равно было всепоглощающим. Это был выбор на всю жизнь.

«В наших отношениях есть что-то необычное, что нельзя выразить словами, — писала Екатерина. — Не хватает алфавита, и букв мало». В самый разгар бедствий, больших и малых, в грубых объятиях железного века, на пороге старости с ее незащищенностью и тщетностью усилий Екатерина вкусила плоды настоящей большой любви.

Благословив императрицу, судьба наконец улыбнулась и России. В марте 1774 года под Оренбургом потерпел поражение бунтовщик Пугачев. Его свирепое, но плохо обученное войско было разбито в пух и прах, а оставшиеся в живых разбежались кто куда. Сам он с остатками своего расфуфыренного двора, больше похожего на жалкий балаган, скрылся в неизвестном направлении.