Кароли Эриксон: Екатерина Великая
Глава 19

Глава 19

Москва белокаменная, раскинувшись на высоких холмах, издалека сверкала золотыми главами над подступившими к ней со всех сторон лесами. Москва — город пятисот церквей и пяти тысяч сиявших на солнце шпилей и крестов, соперничавших в величии друг с другом. Москва — это пестрый калейдоскоп кровель, то подобных красно-зеленой черепице, то отливающих голубизной и серебром, то цветных, с нарисованными на них золотыми звездами, то напоминавших черно-белыми клетками шахматную доску. Неприступная Москва, опоясанная каменным кольцом шести похожих на крепости монастырей, Москва с главной своей твердыней — Кремлем, гордо вознесшимся на крутом берегу реки.

Москва в звоне колоколов. Тысяча шестьсот звонниц оглашали город беспрестанным перезвоном, от которого, казалось, сама земля начинала дрожать и гудеть. Этот гуд заглушал любой разговор. Гости Москвы затыкали уши, моля бога поскорее прекратить эту пытку. По воскресеньям и праздникам колокола трезвонили не переставая с утра до вечера, а то и ночь напролет. В иные дни они созывали верующих в храмы, в другие — пред; упреждали о надвигавшейся опасности, например, о пожаре. Колокола возвещали начало и конец трудового дня. Под колокольный звон хоронили усопших и чествовали святых. А иногда звонили просто так — от радости бытия. Как только на город надвигалась беда, колокола трезвонили наперебой все сразу, взывая к небесам о помощи и призывая рассеять темные силы.

Крестьяне, что привозили товар на московские рынки, каждый раз, подъезжая к первопрестольной, осеняли себя крестным знамением и до земли кланялись «матушке-Москве». Европейские путешественники, впервые подъезжавшие к городу, обычно просили кучера остановиться на вершине Воробьевых гор, чтобы полюбоваться раскинувшимся на другом берегу хитросплетением деревянных улиц и улочек, словно увенчанных сияющей короной белокаменных церквей.

Москва — это был святой Град Божий и, по мнению его жителей, самый святой город во всем христианском мире. Москве стоять вечно, говорилось в расхожей мудрости, ибо она есть Третий Рим, а в древнем пророчестве сказано, что Третьему Риму конца не будет. Первый Рим погряз в ереси и в эпоху поздней античности пал под ударами варваров. Его мантия перешла на плечи Византии, и вторым Римом стал Константинополь. Но в 1453 году и он был завоеван турками. С тех пор предназначение Москвы — нести в веках свет христианского вероучения.

На протяжении трех столетий Москва стояла как твердыня православия, управляемая чередой царей, богом помазанных властителей. И вот теперь Екатерина вступит в священный город, дабы получить венец на царствие от Господа как его полномочная представительница на земле.

Признаться, Екатерина не любила Москву. Эту неприязнь к древнему российскому городу она ощутила еще при Елизавете. Со временем это чувство превратилось в непреодолимое отвращение. «Москва — это обиталище расхлябанности, — писала она в своих дневниках, — частично вследствие своих громадных размеров. Здесь можно истратить целый день, пытаясь навестить кого-нибудь из знакомых или передать им какое-либо известие. Московское дворянство ужасно гордится своим городом, и не удивительно — ведь оно живет в праздности и роскоши, отчего обабилось. Здесь они владеют не просто домами, а настоящими поместьями».

Само величие города подавляло любые замыслы, порождая лень. Над всей московской жизнью довлела некая сонливая медлительность. Для вечно чем-то занятой, не любившей сидеть сложа руки Екатерины такая жизнь была просто неприемлемой. А еще хуже, по мнению Екатерины, было то, что москвичи погрязли в сплетнях и пустопорожних разговорах, отупляя себя обжорством, дурацкими затеями и прихотями. Кроме того, как казалось Екатерине, Москве закон не писан. По этой причине благородное дворянское сословие вырождалось в касту мелких тиранов, которые не упускали случая подчеркнуть свое превосходство и вечно измывались над слугами.

«Склонность к тиранству поощряется здесь как ни в одной другой обитаемой части мира, — писала Екатерина. — Она закладывается в душу, начиная с самого юного возраста, когда дети наблюдают отношение своих родителей к слугам». В каждом доме своя пыточная с цепями, батогами и прочими орудиями истязания — их держали под рукой на тот случай, если потребуется наказать кого-то из слуг. Наказания же — даже за малейшую провинность — отличались особой жестокостью. Открыто заявить, как то сделала Екатерина, что слуги такие же люди, как и их хозяева, — значило навлечь на себя гневные упреки со стороны «неотесанного дворянства», чья жестокость уступала разве что их глупости.

К несчастью, порочные черты московской жизни усугублялись царившей здесь набожностью — нет, не той искренней, непосредственной верой, которую Екатерина всегда приветствовала, а иной, невежественной, остервенелой религиозностью, что вела к нетерпимости, изуверству и душевным расстройствам. «В городе повсюду видишь признаки фанатизма, здесь на каждом шагу церкви, чудотворные иконы, священники и монастыри», — писала Екатерина.

Бесконечная череда крестных ходов, многочасовые богослужения, оглушающий трезвон бесчисленных колоколов — все это вместе взятое создавало атмосферу не столько светлую и благолепную, сколько невыносимо гнетущую, в которой не было места земным заботам и просто здравому смыслу. В Москве разум зачах, не выдержав леденящего дыхания этой исступленной набожности.

Москва в сравнении со стройным, распланированным Петербургом выглядела запутанным, не поддающимся разгадке лабиринтом. Она вызывала у Екатерины с ее пристрастием к гармонии и порядку непреодолимое раздражение. Само величие Москвы оскорбляло ее любовь к простоте, а показная роскошь противоречила чувству меры. Инертность горожан воспринималась императрицей как некий вызов ее видению обновленной России, которая должна, наконец, стряхнуть с себя оцепенение. Надо ли удивляться, что Екатерина всей душой ненавидела этот неповоротливый, опутанный суеверием город. Стиснув зубы, она приготовилась войти в него и получить венец на царство.

Несмотря на все свое ослепительное великолепие — если, конечно, глядеть с достаточного расстояния — Москва при ближайшем рассмотрении оказалась скопищем грязных, кривых, немощеных улочек. Из-за того что город то и дело опустошали пожары, в считанные часы пожиравшие сотни, а то и тысячи жилых домов и хозяйственных построек, в Москве шло беспрерывное строительство. Груды обугленных бревен чернели на каждом шагу. Свежие бревна и доски, сгруженные безо всякого порядка вдоль кривых улочек, а тут же рядом можно было увидеть груды кирпича и обломки рухнувших строений. С тех пор как столицей стал Петербург, Москва на протяжении уже двух поколений была добычей невиданного доселе запустения. Многие дома, брошенные, постепенно ветшали и старели. Но даже те дома, куда хозяева все-таки наведывались, также несли на себе удручающую печать вымирания. И повсюду царила непролазная грязь. Горы мусора, порой громоздясь выше крыши, распространяли вокруг ужасающее зловоние. По каждой улице текла жижа из переполненных отхожих мест.

Даже особняки благородных семейств не отличались особой чистотой — грязь скапливалась в прихожей, в коридорах, на лестницах. Иностранцы приходили в ужас от русской привычки бесцеремонно плевать на пол, «где и когда попало». Они, переходя улицы, брезгливо зажимали носы — ведь под ногами у них была не мощеная мостовая, а зловонное, хлюпающее месиво.

На просторных дворах, посреди которых возвышались богатые особняки, хватало места и коровам, и свиньям, и уткам, и курам, а также конюшням и собачьим будкам. Неудивительно, что резким, ядреным запахом навоза была пропитана вся московская жизнь. Городское великолепие часто соседствовало с деревенской убогостью. Екатерина, умевшая подмечать всякую несообразность, писала, что «в Москве можно нередко увидеть, как из огромного двора, заваленного всевозможными отходами, выплывает барыня, сидящая в роскошной карете. Она вся с ног до головы в драгоценностях и элегантно одета. При этом в карету впряжена восьмерка тощих заезженных кляч, сбруя на них никудышная, а на запятках немытые лакеи в нарядных ливреях, оскорбляющие своим неухоженным видом сие платье».

Подобную картину можно было видеть в той части города, где просторные особняки титулованных господ стояли по берегам озер и речушек. Ближе к самому центру города лепились многочисленные Домишки ремесленников, где ткачи, шляпники, богомазы, оружейники, лудильщики изготавливали и тут же на месте продавали свои изделия. Обитатели улицы занимались каким-то одним ремеслом. Те, кто пек блины, не общались, скажем, с пряничниками. Литейщики колоколов жили обособленно от кузнецов. Иконописцы держались в стороне от тех, кто промышлял, допустим, лубочными картинками.

В Немецкой слободе — там, где Екатерина чувствовала себя почти как дома, — иностранные купцы за несколько столетий выстроили некоторое подобие северо-европейского города: с четкой планировкой широких улиц, с домами в окружении садов, просторными площадями и зданиями в неоклассическом стиле. Этот островок чистоты и порядка, зажатый со всех сторон хаотичным нагромождением неказистых домишек, лавок, церквушек, молелен, мечетей, выглядел чужеродно.

Бурлящим средоточием московской жизни был Китай-город с его рядами прилавков, что протянулись вдоль берега Москвы-реки под высокими башнями Кремля. Это воистину был гудящий улей из улочек и переулков, где царил полумрак и были выставлены товары со всего света: чеканка из Ярославля и Холмогор, кожи из Казани, бархат и парча из Франции и Италии, дамасские мечи, эмали из Киева и изделия из кости, привезенные из Архангельска. Сибирские меха лежали грудой по соседству с самаркандской керамикой, астраханскими арбузами и овощами и слегка залежалой рыбой (москвичи почему-то предпочитали рыбу с душком).

Торговцы и ремесленники обычно устраивали прилавок под низким навесом, обшитым не струганным горбылем. В ожидании покупателей продавцы распивали чай, читали молитвы, болтали с приятелями, играли в мяч или подкармливали голубей, обитавших здесь же под сводчатым потолком. Голубей считали священными: москвичи благоговели перед этой птицей, которая была олицетворением святого духа.

На Красной площади, напротив ворот, ведущих в Кремль, располагался официальный городской центр — здесь зачитывались царские указы, а патриархи благословляли верующих. Рядом во всей своей причудливой красе высился многоглавый собор Василия Блаженного, чьи купола соперничали друг с другом затейливо украшенными шапками. Тут тянули свои заунывные песни слепцы, а по соседству на потеху публике здоровенные мужики водили медведей. Скоморохи шутками и прибаутками вытягивали монету у досужей толпы, а уличные разносчики торговали кто рыбой, кто пирогами, кто горячим сбитнем и квасом.

Здесь, на Красной площади, предлагали свои услуги попы без приходов, готовые за небольшую мзду отслужить молебен. А рядом писцы продавали переписанное от руки житие святых, книжки о чудесах и чудотворцах. Они же нередко предлагали вполне светское сочинение и даже непристойные вирши, которые, конечно, не выставлялись напоказ. И шныряли по Красной площади шлюхи. Собирались ротозеи у древнего круглого возвышения, известного как лобное место, откуда оглашались царские распоряжения и где казнили преступников. Тут рубили головы ворам и убийцам, кнутами пороли смутьянов, а иногда и колесовали, обрекая несчастных на мучительную медленную смерть. Тела казненных долго не убирали в назидание простому люду. Государственных преступников четвертовали — сначала им отсекали руки и ноги, а лишь потом отрубали голову.

получить от нее благословение, когда она будет проезжать по своему пути, украшенному арками, увитыми зелеными ветвями. Князь Трубецкой, на которого возложили проведение коронации, сделал все, что было в его силах, чтобы подготовить город к приезду высокой гостьи. Он предупредил Екатерину, что в народе зреет недовольство. После проливных осенних дождей дороги превратились в непролазные хляби, что вызвало перебои в снабжении хлебом.

А тут ударили крепкие морозы. Цены на рынках подскочили еще больше. Скрытое недовольство грозило вот-вот прорваться наружу.

болел и еще не совсем выздоровел, но Екатерина нуждалась в нем — она надеялась, появившись перед своими подданными вместе с сыном, пробудить в их сердцах участие. Пусть не думают о ней как о честолюбивой немке, запятнавшей себя кровью мужа. Пусть видят в ней мать, которая заботится о благе своего ребенка.

По правде сказать, сын вовсе не занимал ее мысли — хотя, конечно, его шаткое здоровье не могло не заботить Екатерину. Сейчас все ее помыслы были сосредоточены на том, как поддержать в Москве порядок в ближайшие десять дней, которые займут торжества по случаю ее коронации. Никаких хлебных бунтов, никакого недовольства и подстрекательств со стороны смутьянов, трубивших о том, что у нее, дескать, нет морального права на российский престол. Екатерина считала, что на каждом шагу ее подстерегает предательство. Даже среди горничных, что были вхожи в ее покои, могли быть изменницы.

Этим женщинам легко было догадаться о том, что значило для нее больше всего на свете. Она в этом смысле была целиком и полностью в их власти. Например, им прекрасно известно, что она носит под сердцем очередного ребенка. И снова этот ребенок от Григория Орлова. Но на сей раз он родится не у жены великого князя, а у царствующей императрицы. И если это будет мальчик, то нетрудно изменить порядок престолонаследия; тогда место больного Павла займет крепыш, отпрыск Григория Орлова. Ее сын Алексей, первый от Григория Орлова, был вверен заботам камердинера Шкурина и упрятан подальше от любопытных глаз. Судьба его еще не была окончательно решена. Единственным признаком того, что Екатерина беременна, была тошнота, которую за эти годы она научилась умело скрывать.

Десять дней провела Екатерина в Большом Кремлевском Дворце, постом и молитвой очищая душу и тело перед тем, как пройти священный обряд венчания на царство. Она встречалась со своими советниками, учила наизусть слова, которые ей предстояло произнести во время церемонии, и ежедневно обсуждала все подробности процедуры с князем Трубецким. Казна была пуста, и все равно коронация должна поразить всех своей пышностью. Разве можно обойтись без великолепных карет, без лошадей под богатыми попонами? Все должно сиять золотом и драгоценными каменьями. Платье самой Екатерины из блестящего золотистого шелка, густо расшитое золотыми и серебряными нитями, словно магнит, должно было притягивать к себе взгляды всех присутствующих. Ради грядущей коронации основательно перерыли гардероб покойной императрицы Елизаветы. Из пряжек и пуговиц выковыривали драгоценные камни, с юбок и лент спарывали жемчужины. Старый бархат вполне годился на новые ливреи. Старый шелк распороли, заново сшили и подрубили, золотых дел мастера заново изготовили для Екатерины новую корону. Она была усыпана пятью тысячами мелких бриллиантов и семьюдесятью шестью крупными, отборными жемчужинами.

Наверху искрился огромный рубин, а венчал корону крест.

«Орлов», как напоминание о человеке, благодаря которому она получила престол.

Ранним утром в воскресенье, 22 сентября, дружно громыхнули все кремлевские пушки, возвещая о венчании Екатерины на царство. Оглушительно затрезвонили колокола. Полки построились и двинулись на Соборную площадь. Занимали свои места музыканты, а в кремлевские ворота потянулась длинная вереница карет.

Четыре часа дворяне, высокие заморские гости, придворные, священники в золотых ризах толпились в Успенском соборе, а вокруг в дрожащем пламени свечей поблескивали золотые и серебряные кресты, лампады и бесчисленные иконы в дорогих окладах, украшенных драгоценными камнями. Над небольшим возвышением огромным шатром поднимался балдахин. Здесь на виду у народа на протяжении всей церемонии предстояло сидеть Екатерине.

В 10 часов Екатерина вышла из своих апартаментов в блестящем золотом платье, шлейф которого несли шестеро слуг. На плечи ей была наброшена мантия, на которую пошло четыре тысячи горностаевых шкурок. Впереди нее шел исповедник, кропя святой водой на ковер, лестницу, каменные ступени, что вели на Соборную площадь. Появление Екатерины приветствовали трубные звуки фанфар, а вслед за ними из-за стен Кремля раздался рев толпы.

Под многоголосое песнопение Екатерина торжественно и величаво взошла на возвышение под причудливым балдахином. Архимандрит стал читать длинную проповедь на церковно-славянском языке. Потом она, взяв в руки библию, прочитала символ веры. После этого Екатерина приняла из рук архимандрита пурпурную императорскую мантию и точную копию знаменитой Шапки Мономаха, которой венчались на престол российские самодержцы. Екатерина водрузила венец себе на голову. Прозвучали новые молитвы, а императрице вручили скипетр и державу.

Прогрохотали пушки, а вслед за залпами шумно возликовала толпа. К этому времени Екатерина, у которой с утра не было и крошки во рту, была близка к обмороку. В туго зашнурованном корсете, с тяжелой мантией на плечах, с тяжелыми символами в руках, она была к тому же измучена подступавшей к горлу тошнотой. Вдобавок навязчивые видения проплывали в ее голове, как только она переводила взгляд на темные лики ангелов и святых, взиравших на нее с каждой колонны, с каждой мозаичной стены. Екатерина никак не могла дождаться окончания церемонии.

Однако ей предстояли новые ритуалы. Екатерина помолилась у гробниц своих предшественников — великих князей, императоров и императриц российских. Она украсила себя серебряной звездой Андреевского ордена — на голубой ленте, с полагающимся к нему золотым крестом на золотой цепи. Архимандрит служил молебен, а государыня то преклоняла колени, то вновь вставала, то опускалась снова, слушая, как сменяют друг друга молитвы и псалмы. Все это продолжалось четыре утомительных часа.

Наконец императрица, венчанная на царство, вышла к народу. Толпа встретила ее бурным ликованием. Растроганные до глубины души, люди плакали, пели, стояли на коленях, а Екатерина прошествовала в Благовещенский, а затем в Собор Михаила Архангела помолиться перед древними иконами. Она распорядилась открыть сто двадцать бочонков с мелкой монетой, и слуги бросали деньги в толпу. Эта традиционная царская щедрость вызвала новый прилив восторга, на что, собственно, и рассчитывала Екатерина. Но подношение народу не шло ни в какое сравнение с теми подарками, что она преподнесла своим придворным — выгодные должности, титулы, ордена и драгоценности. Братья Орловы были поистине облагодетельствованы. Впрочем, и других не обошла милость государыни. Она никого не забыла из дворцовой челяди.

К ночи, прислонившись к стенам, полусонные придворные стояли с остекленевшими от усталости глазами. Может быть, Екатерина сумела отдохнуть, или волнения, вызванные грандиозным событием, придали ей силы. Как бы то ни было, а в полночь она опять вышла к народу. Стоя на верхних ступенях Красной лестницы, что рядом с Грановитой палатой, она любовалась праздничной иллюминацией кремлевских башен и ворот, украшенных желтыми фонариками. Благодаря этим огням, ярко обозначившим каждую башенку, каждый зубец, неприступная, угрюмая громада, казалось, превратилась в замок из волшебной сказки. Внизу на площади все еще толпился московский люд. Увидев Екатерину, народ радостно зашумел, послышались возгласы. Люди желали ей здоровья и благополучия.

все это заставило вечно сонную Москву стряхнуть оцепенение, дало надолго пищу для разговоров праздной столичной знати.

Екатерина была частой гостьей на этих собраниях. Она неизменно приветливо улыбалась. Никто не мог бы даже заподозрить, что за внешней беззаботностью скрывается недомогание ранней беременности. Ее нередко сопровождал Григорий Орлов. Повсюду он оказывался самым высоким, самым широкоплечим, самым видным мужчиной. Он был в шитом золотом камзоле, в панталонах, на пальцах сверкали перстни, а грудь так и блестела от орденов и медалей. Орлов при Екатерине исполнял отнюдь не декоративную роль. Нет, он отлично знал, как держать себя, не заслоняя императрицу. Наоборот, он всячески подчеркивал ее величие. И хотя в его обращении к ней сквозило добродушное панибратство, он никогда не выходил за рамки.

Поддержка такого сильного, надежного человека, как Орлов, многое значила для Екатерины. Ведь за ее наружной безмятежностью скрывалась тревога и неуверенность в будущем. Через десять дней после коронации императрица узнала от своего верного камердинера Василия Шкурина о том, что некоторые из молодых офицеров, что в свое время поддержали ее, теперь хотят сделать царем Ивана. Екатерина приказала немедленно арестовать заговорщиков и подвергнуть их пыткам, тем самым возродив секретную службу (мало чем отличавшуюся от тайной канцелярии Елизаветы).

Этот случай отрезвил добрую и справедливую по натуре Екатерину. Теперь и она заняла место в кровавом ряду российских самодержцев. Ей стало понятно, откуда в них эта склонность к тиранству. Екатерина всегда порицала злоупотребления властью, но сейчас, ощутив леденящее дыхание измены, она увидела все в новом свете. Она обнаружила, что у данной ей власти свои законы. Неограниченное могущество требует беспощадности к предателям. От измены ее оградит лишь непоколебимая суровость. А главное, поняла Екатерина, теперь она никому не может безраздельно доверять.

В октябре Москва укуталась в пышное снежное покрывало. Горожане предались зимним забавам. А Екатерина принялась за искоренение измены. Она платила офицерам, которые доносили на своих товарищей. Она выяснила, кто склонен критиковать ее, а кто проявляет недовольство, кто спьяну болтает лишнее. Ей и до этого было известно, что не все безоговорочно поддерживают ее и что те, кто помог прийти ей к власти, придирчиво оценивают каждое ее начинание, зорко следят за каждым ее шагом. Некоторые из этих офицеров чувствовали себя униженными, другие просто завидовали фавориту Орлову. А третьи, безошибочно ощутив шаткость нового правительства, готовились взять власть в свои руки. Раньше Екатерина не чувствовала с такой остротой, сколь бдительной она должна быть, дабы не дать зреющему недовольству перерасти в настоящий заговор. Она предполагала, что это вечное напряжение опустошит ее и обескровит.

сослать их в Сибирь, лишив воинских званий, титулов и привилегий.

подробный отчет о состоявшейся в Москве гражданской казни, на которой не смогла присутствовать лично. Она была прикована к постели. Лежала бледная и опечаленная. Вокруг нее суетились повитухи, а в соседней комнате дожидались своей очереди лейб-медики. У императрицы случился выкидыш.