| Приглашаем посетить сайт |
|
Толстой (tolstoy-lit.ru)
|
Глава XXIII
Войны
Как и следовало ожидать, путешествие Екатерины в Крым вызвало в Константинополе ярость, которую британский, прусский и даже французский послы сразу же постарались еще более разжечь. Несмотря на успокоительные заверения императрицы, Абдул-Хамид считает, что маневры русского флота и сухопутной армии в этой, недавно вырванной из-под его власти области наносят ему личное оскорбление. Таврия, полагает он, уже не место райских наслаждений, а исходная позиция для военных походов, орудие войны, нацеленное в самое сердце Турции. Он спешно собирает войска. Сегюр с иронией говорит изображающей по этому поводу возмущение Екатерине: «Представьте себе, что султан, в окружении своих сановников, в сопровождении могущественного союзника, вдруг появился под Очаковом во главе огромного флота и стопятидесятитысячной армии; разве удивительно, что вы приняли бы меры предосторожности?» Сегюр получил от своего правительства распоряжение сделать императрице официальное предостережение. Она слушает посла невнимательно, подшучивает над его приятельскими отношениями с бородачами в чалмах и в конце концов дает ему прозвище «Сегюр-эфенди».
Однако, несмотря на эти выражения дружбы, Екатерина испытывает беспокойство. Ее секретарь Храповицкий часто видит, как, сжав ладонями лоб, она сидит с отсутствующим видом, усталая, отрешенная от всего. Она предчувствует, что война не будет легкой. Турки будут вести священную борьбу против неверных. Великий визирь прошел по улицам Константинополя под знаменем Магомета, призывая народ не жалеть своей крови для торжества правого дела. С русской же стороны к недостаткам в организации и оснащении сухопутных и морских сил теперь еще прибавились и распри среди высшего командования. Опытным генералам, таким, как Суворов, Репнин, Румянцев, было противно получать приказы от какого-то Потемкина, еще никак не проявившего себя на полях сражений. Однако именно от него зависит исход войны. По воле императрицы он одновременно носит звания фельдмаршала и генерал-адмирала. И именно в этот момент на него накатывает волна хандры и душевного упадка. Кажется, что подготовка путешествия в Крым высосала из него все силы, не оставив ничего, с чем он мог бы, после милых сердцу фантазий, вступить в борьбу с суровой правдой войны. «Представление окончено, занавес опущен. Директор театра спит», – пишет принц де Линь.
Екатерина старается подбодрить князя Таврического. «Укрепи твой дух и душу перед лицом всех этих трудностей, – пишет она ему, – и будь уверен, что, благодаря терпению, ты с ними справишься; однако слабостью будет, если, как ты пишешь, презришь свои способности и исчезнешь». В октябре 1787 года Суворов разбивает турок на Кинбурнской косе. Враг понес значительные потери. Екатерина вздыхает с облегчением: если бы Кинбурн пал, то сохранить Херсон было бы невозможно. Весь слабый и незащищенный юг был бы открыт для стремительного натиска завоевателей. Однако русский флот в это время жестоко пострадал от длившейся пять дней бури. И снова Потемкин в отчаянии. И Екатерине опять приходится его встряхнуть: «Я тебя совсем не понимаю: почему мы должны отказаться от приобретенных нами преимуществ? Когда человек на коне, неужели он спешится, чтобы идти пешком?» И видя, что он по-прежнему намерен увести флот и оставить Крым, Екатерина взрывается: «Что это все значит? Конечно, эта мысль пришла тебе в первый момент, когда ты подумал, что флот погиб! Однако что станет с флотом после отступления? И как же можно начинать кампанию, уходя из области, которая вне опасности? Лучше уж напасть на Очаков или Бендеры, превратив в наступление то отступление, которое, как ты сам говоришь, нам менее выгодно. К тому же, как я думаю, ветер дул не только против наших кораблей! Смелее! Смелее! Я пишу это как моему лучшему другу, моему питомцу и ученику, который временами бывает решительнее, чем я сама, но в сей момент во мне больше мужества, потому что ты болен, а я себя чувствую хорошо… Я думаю, что ты нетерпелив, как пятилетний ребенок, тогда как дела, что тебе поручены, требуют в настоящее время несокрушимого терпения».
Несмотря на это ободряющее послание, в котором нежность сочетается с твердостью, Потемкин медлит. Похоже, он впал в зимнюю спячку, его основной целью стало не взятие Очакова, а забота о сохранении людских жизней. Он много занимается солдатским бытом, смягчает дисциплину, приказывает офицерам сократить палочные наказания и полностью изменяет военную форму. Старые неудобные мундиры, высокие сапоги и тяжелые кивера заменяются на удобные шинели, низкие сапоги и легкие кивера. Он приказывает также, чтобы солдаты обрезали «крысиные» косички и больше не пудрили волос, стричь которые теперь надлежало коротко. «Разве это солдатское дело – завивать волосы, да напудривать, да заплетать? – говорил он. – К чему солдатам папильотки? Каждому понятно, что для здоровья полезнее голову мыть да волосы расчесывать, вместо того чтобы набивать их пудрой, жиром, мукой да булавками, да заплетать их. Прическа солдата такой должна быть, дабы, вставши утром, он был уже готовым». Этот новый устав был с радостью воспринят в армии, а императрица издала указ с выражением высочайшего удовлетворения. В то же самое время она не перестает жаловаться на недостаток боевого, наступательного духа у своего фельдмаршала. С необъяснимым упрямством Потемкин не позволяет Суворову развить первоначальный успех. Стратегия Потемкина состоит не в штурме, он рассчитывает на осаду, на истощение соперника, и тогда возмущенный Суворов отвечает ему: «Крепость не возьмешь, только глядя на нее». Екатерина тревожится: «Что с Очаковом?», «Возьмете ли вы Очаков?», «Когда возьмете Очаков?» Неужели он забыл цели, во имя которых была начата война? Неужели он хочет, чтобы враг захватил Крым? И все же, несмотря на эти заботы, она не перестает беспокоиться о здоровье своего ленящегося великана. «В настоящий момент, мой дорогой друг, – пишет она ему, – Вы уже не частное лицо, которое живет и делает, что ему захочется. Вы принадлежите государству, Вы принадлежите мне. Вы должны, и я Вам приказываю, беречь Ваше здоровье». Или еще: «Посылаю тебе целую аптечку моих снадобий и от всего сердца желаю, чтобы ни одно тебе не понадобилось… Во второй посылке находится лисья шуба и соболья шапка, чтобы холод не наделал тебе вреда… Лавровый венок будет готов только через две недели».
В июне 1788 года, после тяжелых поражений турецкого флота в двух сражениях подряд, русская эскадра смогла, наконец, обложить Очаков с моря, предоставив тем самым Потемкину случай завладеть крепостью под прикрытием мощного огня сухопутной артиллерии. Но даже сейчас, имея возможность взять крепость одним ударом, Потемкин остается глух к мольбам Суворова и продолжает вести неспешную осаду.
Густав III вдруг вспоминает, что он союзник Порты, и объявляет войну России. Он рассчитывает на военные успехи, чтобы поднять свой престиж в глазах шведского дворянства, все еще не признававшего его власть над страной. Германия и Англия поддерживают его воинственные намерения. Франция их не одобряет. Ультиматум короля Швеции, которого Екатерина в шутку называет «братец Гу», настолько нагл, что Сегюр считает его совершенно «безумным». «Мне кажется, – говорит он Екатерине, – что, убаюканный обманчивыми мечтами, шведский король вообразил, что он уже выиграл три большие баталии против Вашего величества». – «Даже если он выиграет три большие баталии, господин граф, – с жаром отвечает Екатерина, – даже если он станет хозяином Санкт-Петербурга и Москвы, я сумею показать ему, что может совершить твердая характером женщина, стоящая во главе мужественного и преданного народа, даже на обломках великой империи».
Желая высмеять противника, Екатерина велела поставить в эрмитажном театре комическую оперу своего сочинения «Неудачливый вояка», в которой Густав III выведен в виде карлика в слишком большом, спускающемся до живота шлеме и в огромных, доходящих до пояса сапогах. Инвалид – комендант русской крепости, действуя одними только своими костылями, обращает в бегство этого вояку. Недоумевающие дипломаты присутствуют на спектакле, и Екатерина догадывается, слушая их вымученные поздравления, что они разочарованы ребяческим характером ее насмешек. Но ведь надо же ей излить на кого-то свою желчь, когда страна сражается на двух фронтах под недоброжелательными взглядами великих европейских держав. Желая достичь поставленных целей войной на юге, она была вынуждена отозвать с севера лучшие войска, так что северная столица представляет собой легкую добычу для шведов. К счастью, новый флот, который она хотела послать на Черное море вокруг Европы, еще не успел покинуть Балтику.
попытаться рассеять шведскую эскадру. Итак, на море появилась какая-то надежда, но на суше дела идут плохо. Русские войска разбиты, крепость Нейшлот захвачена неприятелем, Густав III идет походом на Фридрихсгам. Дорога на Санкт-Петербург открыта. Уверенный в своей победе, Густав III объявляет, что даст в Петергофе бал для придворных дам, что прикажет отслужить благодарственный молебен в Петропавловском соборе и сбросит с пьедестала статую Петра Великого. Столица в панике.
В то время как сержанты-вербовщики хватают и спешно вербуют в солдаты дворовых и мастеровых людей, самые безрадостные слухи ходят по петербургским гостиным. Говорят, что город будет оставлен, что шведы готовятся устроить резню. Растерянные департаментские чиновники пакуют архивы. Ценности складываются в ящики и грузятся на повозки. Двор ждет приказа императрицы об отъезде в Москву. Те, кого служебные обязанности не удерживают на месте, уже в беспорядке отправляются в путь. Пешком, верхом или в каретах и богатые и бедные бегут от одной и той же опасности. Екатерина никого не удерживает. Она даже шутит: «Да, надо признать, что Петр I построил столицу уж очень близко от Швеции!» Намеревается ли она сама уехать? Ведь не может же она подвергать себя опасности оказаться в плену! Однако подобает ли ей, наследнице и продолжательнице дела Петра Великого, склонить голову перед теми самыми шведами, которых он разбил под Полтавой? Не зная ничего о намерениях императрицы, иностранные послы колеблются: должны ли они готовиться к бегству со всеми своими бумагами или оставаться на месте вплоть до сдачи города? Посланный делегатом Сегюр является в Зимний дворец, чтобы разузнать, каковы планы Ее величества на сей счет. Екатерина спрашивает, что говорят о ней в городе, Сегюр осмеливается сказать: «Везде утверждают почти что наверняка, что этой или следующей ночью Ваше величество отправится в Москву». С невозмутимым видом императрица интересуется: «И вы этому поверили, господин граф?» – «Сударыня, – отвечает ей Сегюр, – источники, из которых исходит этот слух, кажутся очень достоверными, и только ваш характер заставляет меня сомневаться». Гордо подняв голову, Екатерина всем своим уверенным видом еще раз удивляет встревоженного посла. Плохие вести последних дней ничуть не поколебали ее веру в конечную победу. Да, она велела собрать по пятьсот лошадей на каждой станции по московской дороге, но только лишь для того, чтобы ускорить прибытие подкреплений, необходимых для защиты Санкт-Петербурга. «Так сообщите же вашему двору, – говорит она Сегюру, – что я остаюсь в моей столице и выйду из нее лишь на бой со шведским королем».
шведского дворянства растет недовольство. Раздосадованные офицеры обвиняют Густава III в том, что он объявил войну, не посоветовавшись с риксдагом. Эта оппозиция, известная под именем Аньяльского союза, полностью останавливает движение захватчиков на Россию. Честолюбивый замысел Густава III, по-видимому, сорван.
Екатерина несказанно обрадована такой измене в рядах противника. «Если бы король был иным человеком, то его можно было бы пожалеть, – говорит она. – Но что делать? Раз уж мы в силах, то надо воспользоваться случаем, чтобы принудить противника к сдаче». Она позволяет сыну, которому не дает покоя слава Фридриха II, принять участие в военных операциях против Швеции. Однако Екатерина поручает его неусыпным заботам генерала Мусина-Пушкина, так что в скором времени великий князь Павел, которому надоела такая опека, возвращается в Санкт-Петербург. В глазах общества он тем самым еще раз показал свою бездарность. И, как всегда, ответственность за свою неудачу Павел перекладывает на мать. Он подозревает Потемкина в интригах, из-за которых его, Павла, послали на северный фронт, а не к нему, на южный.
А именно Юг начинает в это время просыпаться. Проведя все лето 1788 года в безуспешных мелких стычках, Потемкин, наконец, решает пойти на генеральный штурм Очакова. Суворов тяжело ранен. Увлеченный жаром битвы, Потемкин действует с бесстрашием молодого офицера, жаждущего славы. Желая еще более подбодрить солдат, он обещает им отдать город на разграбление. 6(17) декабря 1788 года назначается штурм. Солдаты под огнем лезут на укрепления, ведут рукопашные бои на улицах, захватывая дом за домом, убивают, жгут, насилуют. В этой бойне погибло шестьдесят тысяч турок и двадцать тысяч русских. Добыча победителей огромна, но самый ценный трофей – изумруд величиной с куриное яйцо – Потемкин посылает Екатерине. Доставить добрую весть императрице поручается полковнику Бауеру. Он прибывает в столицу среди ночи, императрице нездоровится, она уже спит. Полковник передает послания фавориту Мамонову, и тот, взволнованный новостями, будит свою любовницу. Слезы радости катятся из ее глаз. Наутро она говорит: «Я была больна, но радость меня излечила». Награды дождем сыплются на посланца, на князя Таврического, на офицеров и солдат. Поэт Державин сочиняет знаменитую оду:
Итальянскому художнику Франко Казанове поручено изобразить этот воинский подвиг на картине. Екатерина пишет Потемкину: «Двумя руками беру Вас за уши и мысленно целую Вас тысячу раз».
Между тем побежденные под Очаковом турки не собираются складывать оружие, а шведский король, одолевший противодействие в своей собственной армии, распускает Аньяльский союз и возобновляет военные действия. В то же время восставшие против австрийского владычества Нидерланды не позволяют Иосифу II в полной мере направить силы на борьбу с Турцией. И все же 1789 год начинается с блестящих успехов. Принц Нассауский, командующий новым галерным флотом, наносит шведам суровое поражение при Швенкзунде; Румянцев одерживает победу под Галацем; Суворов и принц Кобургский обращают турок в бегство в кровопролитном сражении при Фокшанах… Но этого недостаточно. Подбадриваемый Англией и Пруссией враг продолжает сопротивляться как на севере, так и на юге.
Франция слишком занята внутренними делами, чтобы оказывать какое-либо влияние на равновесие сил в мире. Демократическая возня во Франции раздражает Екатерину. «У вашего третьего сословия слишком большие претензии, – говорит она Сегюру. – Оно вызовет озлобление двух других сословий, и такое расхождение может иметь длительные и опасные последствия. Боюсь, как бы королю не пришлось пожертвовать слишком многим, так и не сумев умерить страсти». Тем не менее она утверждает, обращаясь к Гримму: «Я не из тех, что думают, будто мы приближаемся к большой революции». И вдруг как гром среди ясного неба приходит известие о взятии Бастилии. Екатерина узнает об этом от русского посла в Париже, Симолина. На этот раз она дала волю своему гневу. «Как смеют какие-то башмачники заниматься государственными делами? – восклицает она. – Башмачник умеет делать только обувь!» Она испытывает животную ненависть к тупой массе, осмелившейся посягнуть на монархический принцип. «Господствующий у вас дух – это дух ничтожества», – пишет она Гримму. Она заявляет, что Франция – это «роженица, производящая на свет гнилой и зловонный выкидыш». «Национальное собрание – это всего лишь сборище сутяг… Если повесить кое-кого из них да отобрать у остальных их восемнадцать тысяч ливров депутатского жалованья, все они быстро одумаются». Ей ненавистна «гидра с двенадцатью сотнями голов», которые нужно отрубить, чтобы вернуть стране спокойствие. Простодушный Гримм просит ее прислать портрет для Бальи, нового мэра Парижа, в обмен на тот, что он пошлет императрице. Екатерина резко отвечает: «Не пристало мэру дворца, лишившего Францию монархии, обладать портретом самой аристократической европейской императрицы, как и ей не пристало посылать свой портрет мэру дворца, уничтожившего монархию. Это означало бы привести как мэра антимонархического дворца, так и самую аристократическую императрицу в противоречие с самой их сущностью и с их прошлой, настоящей и будущей деятельностью». Всеми силами души призывает она явиться Цезаря, который покорил бы Францию. «Когда же придет такой Цезарь? О, он придет, можете не сомневаться!» Она предсказывает: «Если Революция охватит Европу, то придет новый Чингисхан или Тамерлан, чтобы ее образумить. Такова ее судьба, будьте в этом уверены. Однако этого не случится ни в мое время, ни, как я надеюсь, при Александре». Она забыла, что именно Александру она сама выбрала в наставники Лагарпа, человека республиканских убеждений, и что сама она похвалялась либеральными взглядами. Да, приятно играть некими гуманистическими идеями, но они, увы, не выдерживают столкновения с действительностью. Можно интересоваться жизнью подданных, стараться облегчить участь самых обездоленных и даже даровать некоторые свободы – и в то же время не допускать восстания черни. Государь должен править, а народ – подчиняться. Изменить это соотношение сил – значит привести страну к краху. Туманные рассуждения философов о ниспровержении власти ничего не могут изменить в реальном положении вещей. В сущности, Екатерина никогда не любила Францию – королевство легкомысленное, взбалмошное, беспорядочное. Да, она любила французскую культуру. Но вдруг тревожная мысль пришла ей в голову: а не виноваты ли в том, что страна погружается в чудовищную пропасть, те самые великие французские писатели, которыми она так восхищается, – Монтескье, Вольтер, Дидро, Руссо, Д'Аламбер? Не их ли критические высказывания подготовили условия, при которых целая нация блуждает, как сбившийся с пути человек? И она спрашивает у Гримма: «Вы пишете, что когда-нибудь снимете с Вольтера обвинение в том, что он якобы способствовал подготовке Революции, и укажете на ее истинных вершителей? Прошу вас, назовите мне их и скажите мне, что вы о них знаете… Я подожду… пока вы не сочтете нужным снять в моих глазах с философов и с чад оных философов их вину в соучастии в Революции».
Сегюр торопится возвратиться во Францию, чтобы на месте увидеть благотворное действие свободы. К тому же, как ни странно, он беспокоится за судьбу семьи в это бурное революционное время. Екатерина приказывает вручить ему паспорта и дает прощальную аудиенцию. «Скажите королю, что я от всей души желаю ему счастья, – говорит она Сегюру. – Мне тяжело видеть, что вы уезжаете: лучше бы вы остались рядом со мной и не искали бурь, о размахе которых, может быть, и не догадываетесь. Ваша склонность к новой философии и свободе, возможно, приведет к тому, что вы поддержите дело народа; это меня рассердит, потому что я останусь аристократкой – таково мое ремесло. Подумайте об этом, ведь вы увидите очень взбудораженную и очень больную Францию». – «Именно этого я и опасаюсь, сударыня, – отвечал Сегюр, – но именно это и заставляет меня туда вернуться».
Они расстались с грустью и чувством взаимного уважения. Однако развитие французской внутренней политики быстро заставило Екатерину сменить ее отношение к Сегюру на более жесткое. Она так отзовется о нем в одном из писем: «Есть человек, которому я не могу простить его выходки: это Сегюр. Пфуй! Он лжив, как Иуда».
Пока Екатерине нечего опасаться со стороны народа. Зловредные теории французских философов еще не проникли в головы безграмотных масс. Их идеал создан веками рабства. Русские трудятся и сражаются, причем успешно. Потемкин захватывает Бендеры и Аккерман, Суворов одерживает победы под Мартинештами и Рымником, австрийцы занимают Белград, Репнин берет небольшую крепость Хаджибей, ставшую впоследствии Одессой. Однако упрямые турки пока еще не собираются просить мира. 1790 год начинается для Екатерины с тяжелой утраты: в феврале умирает измученный и больной Иосиф II. Ставший императором брат Иосифа Леопольд Тосканский отнюдь не собирается проводить в отношении России дружескую политику своего предшественника. Он сближается с Пруссией и даже подумывает о том, чтобы заключить сепаратный мир с Портой. Неужели России придется одной бороться и против Турции, и против Швеции? А тут еще и принц Нассауский терпит жестокое поражение на море, у Швенкзунда, в тех самых водах, где он торжествовал победы в прошлом году. Стоит Пруссии перейти в наступление, и Санкт-Петербург будет потерян. В порыве отчаяния принц Нассауский просит об отставке с поста командующего и отсылает императрице полученные от нее награды, ибо не считает себя более достойным их. Екатерина не принимает ни отставки, ни орденов. «Бог мой, – великодушно пишет она принцу, – кто не терпел больших поражений в жизни? И у самых великих полководцев были неудачи. Покойный король прусский стал ведь великим после великого поражения… Все уже думали, что все потеряно, а ведь именно в этот момент он вновь громил врага». Этими словами Екатерина хочет убедить и поддержать как адресата, так и себя саму. Однажды утром вошедший к ней Безбородко застал Екатерину читающей «для укрепления душевных сил» Плутарха. Нередко она проводит целые ночи без сна. Ей кажется, что поражение в морском сражении у Швенкзунда предвещает ужасную развязку. Однако странным образом это несчастье оказалось благотворным. Унизив гордый русский флот, удовлетворенный Густав III заявляет, что он готов к примирению. К тому же все шведские политические партии торопят его покончить с бессмысленной войной. Екатерина соглашается обсудить условия достойного мира. Она не уступает ни пяди своей земли, однако признает новую форму правления в Швеции. Договор, содержащий такое соглашение, подписан 3(14) августа 1790 года в Вереле. Россия признает Густава III абсолютным монархом в его стране, при этом он получает немалое моральное удовлетворение и выходит победителем из переделки, исход которой был весьма непредсказуем. В письме к бывшей противнице он просит ее вернуть дружбу и забыть войну как «мимолетную грозу». Хороша же мимолетная гроза, которая длилась два года! С шутливой проницательностью Екатерина подводит итог войны. «Одну ногу из грязи мы вытянули, – пишет она Потемкину, – а когда вытащим и вторую, то пропоем Аллилуйя!»
Однако эта вторая «нога» завязла крепко. Побед давно не было. На протяжении нескольких месяцев русские войска безуспешно осаждают турецкую крепость Измаил. Король Пруссии Фридрих Вильгельм поощряет националистическое движение в Польше. Пользуясь трудностями России, он обещает польским патриотам помочь сбросить русское господство, вернуть им Галицию, отошедшую во время раздела к Австрии, и защитить в случае нападения. В марте 1790 года подписывается договор об оборонительном союзе между Пруссией и Польшей. Он явно направлен против России. Екатерине приходится молча сносить унижение. У нее нет возможности ответить. Сначала надо покончить с турками. И вот забрезжила надежда. Суворов берет Измаил после трех кровопролитных штурмов. Пятнадцать тысяч русских погибло во рвах крепости. «Гордый Измаил у ног Вашего Величества», – пишет Суворов императрице. Екатерина на седьмом небе от радости. Неужели это конец? Но нет, бои продолжаются. Она чувствует себя усталой, ведь ей уже шестьдесят лет. Она уже не верит в осуществление планов относительно Греции. Не верит, что ее внук Константин когда-нибудь станет императором Дакии. Ну что ж, зато благодаря ей, Екатерине, хоть Александр поцарствует в расширившейся, объединенной и сильной России. В Яссах предпринимаются робкие попытки переговоров. И та и другая стороны затягивают встречи. Каждая стремится утомить противника упрямством и спесью. Идут дни, гибнут люди, полномочные представители расходятся, потом встречаются вновь. Екатерина полна решимости не отдавать ни клочка завоеванной земли. Она не похожа на Людовика XV, упустившего владения короны в Америке. Россия стала частью ее самой, оторвать кусок от России – это все равно что заживо снять кожу с Екатерины.
даже и предков. В глубине души она считает своим отцом не Христиана Августа Анхальт-Цербстского, а Петра Великого.
Примечания
143. – по-турецки означает «господин».
Валлоттон А. Екатерина II.