Анри Труайя: Екатерина Великая
Глава XX. Екатерина Великая

Глава XX

Екатерина Великая

Встреча прошла успешно! Увидев Софию Доротею Вюртембергскую, приехавшую в Берлин по велению Фридриха II, Павел приходит в восторг. За последние тридцать лет король Пруссии в третий раз проявляет талант свата, поставляя невест для Российской империи.

София Доротея уже была обещана наследнику княжества Дармштадтского. Ну и что? По указанию Фридриха II, обручение с этим второстепенным принцем отменяется и девица свободна, она согласна, взволнованна, ей шестнадцать лет, и союз с цесаревичем, наследником российского престола, конечно же, несравненно престижнее. Сгорая от нетерпения, Павел забывает и траур, и неудачу с прошлым браком. Он только и мечтает о Софие Доротее в его постели. Тот факт, что ее сосватал сам Фридрих II, делает ее вдвойне желаннее. Ведь по примеру предполагаемого отца своего, Петра III, он безгранично обожает этого монарха и вообще все прусское. Фридрих II, со своей стороны, находит Павла «высокомерным гордецом с буйным характером, а это, по мнению знатоков России, дает основание опасаться, что ему будет трудно удержаться на престоле». ^[109] с Пруссией. С радостью встречает она юную принцессу, прибывшую из Германии тотчас после возвращения цесаревича. Немочка испытывает то же смешанное чувство надежды и тревоги, горько-сладкий вкус которого когда-то познала и Екатерина. Она в восторге от будущей невестки и пишет госпоже де Бьельке: «Признаюсь, что я без ума от этой очаровательной принцессы, буквально без ума. Она именно такая, какую хотелось иметь: стройна как нимфа, цвет лица – лилия и роза, великолепная нежная кожа, высокая, рослая и крепкая, легкая, добрая, на лице написаны нежность сердца и невинность».

Девица быстренько меняет веру и становится цесаревной, взяв имя Марии Федоровны. На следующий день после обручения она пишет жениху: «Клянусь, и письмо мое в том порукой, что буду любить Вас и обожать всю жизнь, всегда буду к Вам привязана и ничто на свете не заставит меня переменить мое к Вам отношение. Таковы чувства Вашей навеки верной и нежной суженой».

В свою очередь, Павел пишет Генриху Прусскому: «Она (цесаревна) умеет не только разгонять мои мрачные мысли, но и возвращать мне веселое настроение, какого я за последние три года несчастий никогда не имел». Он же пишет Заккену: «Вот видите, я вовсе не каменный и сердце мое вовсе не жестокое, не черствое, как думают многие; дальнейшая жизнь докажет это». ^[110]

Срочно готовят свадебную церемонию. Года не прошло после смерти Натальи, а колокола уже трезвонят о женитьбе Марии и великого князя Павла.

Поначалу Мария выглядит вполне довольной своей судьбой. «Милый мой муж – сущий ангел, я люблю его безумно», – пишет она баронессе Оберкирх. Екатерина рассчитывает, что невестка сделает Павла разумным. Страстно желая примирения, она уделяет из своего столь ценного времени два утра еженедельно для политического обучения сына. Но он не хочет заниматься государственными делами. Его интересуют лишь незначительные детали военного дела. И в этом смысле есть в кого. Странная мимикрия: конечно, при дворе каждое недоброе слово повторяется на сотни ладов, и он наверняка слышал, что отец его, по-видимому, не Петр III, а Салтыков. Но он отказывается верить в эти сплетни. Всей душой он считает себя сыном убиенного царя. И, чтобы доказать это себе и другим, присваивает себе привычки покойного. Хочет быть пруссаком, как он, вспыльчивым, как он, солдафоном, как он. В отношениях с армией он быстро превосходит Петра III в том, что касается слепого повиновения приказу и жестокости наказаний. Навязчивая идея: сделать из солдат автоматы. За плохо пришитую пуговицу или неточное выполнение артикула – розги, а то и ссылка. Без устали гоняет он полки на смотрах, заставляет топать по грязи, проводит учения с имитацией боя, кричит, бушует, грозит, воображая себя то гениальным стратегом, то фельдфебелем, опьяненным своей властью над людьми.

торжествует. Радуется больше, чем радовалась своей собственной беременности. Внучок, что скоро придет на свет, а это может быть только мальчик! – уже ее плоть, ее кровь, ее душа. Он будет наследником и продолжателем ее дела. Он станет тем, кем не сумел стать Павел. Да, еще до рождения ребенка в голове будущей бабушки зреет мысль завещать престол не сыну недостойному, а внуку, которого еще не видела. Ну и что, ей только сорок восемь лет. Еще успеет воспитать маленького наследника. Этот будущий император в ее мечтах будет совершенством, и телом и умом. Чтобы лучше его воспитать, она, несмотря на массу других безотлагательных дел, погружается в труды по педагогике. Запоем прочитывает «Эмиля» Жан-Жака Руссо, знакомится с новыми исследованиями Песталоцци, проглядывает теории Базедова и Пфеффеля. Цесаревна Мария, поклонница Лаватеpa, советует свекрови прочесть его «Отрывки из физиогномики». Екатерина выписывает на бумагу принципы ухода за новорожденным, она хочет их применять, хотя почти все они противоречат существовавшим в ту пору обычаям: «Не следует слишком тепло одевать или укрывать детей ни зимой, ни летом. Лучше детям спать ночью без колпака на голове. Как можно чаще купать младенца в холодной воде… Было бы полезно научить плавать ребенка, как только он достигнет возраста, для этого подходящего… Позволяйте ему играть на ветру, на солнце, под дождем, причем без головного убора…» Екатерина считает дни в ожидании рождения почти божественного внука. Весь двор не спускает глаз с живота цесаревны. И вот, 12(23) декабря 1777 года, после нескольких часов схваток и без малейших осложнений, Мария рожает сына. Он увесистый, сильный, складный, громко кричит, это – будущий император. В восхищенном экстазе Екатерина падает на колени перед иконами и истово молится. Глаза ее полны слез. Потом велит искупать малыша, укутывает и нежно прижимает к груди. Будущий самодержец может носить только великое имя: Александр. Позабыв то горе, что причинила ей Елизавета в свое время, забрав у нее сына, Екатерина уносит новорожденного в свои покои. Родителям позволено видеть ребенка время от времени, но воспитывать его будет она. Нельзя же доверить молодым неопытным людям воспитание царевича.

Грохочут пушки, несется веселый перезвон колоколов, в Казанском соборе отслужили благодарственный молебен, и придворный поэт Державин сочиняет в тот же день поэму «На рождение в Севере порфирородного отрока».

…В это время столь холодно,
Как Борей был разъярен,
Отроча порфирородно

Родился, – и в ту минуту
Перестал реветь Борей…

Александра положили на железную кроватку, а не в колыбель, чтобы никому не вздумалось его баюкать. Кормилицей стала жена садовника из Царского Села, врачи засвидетельствовали, что у нее хорошее молоко. Вокруг ребенка всегда говорят громко, даже когда он спит. В его комнате температура всегда 14–15 градусов, не выше. И зимой и летом его умывают холодной водой. «Когда ему исполнилось четыре месяца, чтобы его не носили на руках, я выдала коврик, который постелили в детской, – пишет Екатерина королю Швеции Густаву III. ^[111] – Там одна или две няни садятся на пол и господина Александра кладут на животик. В такой позе он и лежит, смотреть на него одно удовольствие… Он не простужается, толстенький, большой, здоровый и очень веселый, почти никогда не плачет, зубов пока нет ни одного».

«божественное дитя» рядом со своим рабочим столом. Вот что пишет Екатерина Гримму, который, на правах «объекта насмешек», получает самую точную и подробную информацию о характере, играх, воспитании и первых словах маленького вундеркинда. «Я без ума от этого мальчишки, – пишет она. – Во второй половине дня мой малыш приходит ко мне столько раз, сколько хочет, и проводит три-четыре часа в день в моей комнате…» И дальше: «Я делаю из него очаровательного мальчугана. Удивительно, что, не умея еще говорить, этот ребенок двадцати месяцев знает больше, чем другой в три года. Бабушка делает из него что хочет. До чего же прелестный будет мальчик!» Или такая запись: «Несмотря на занятость законотворчеством, я для своего удовольствия решила составить для господина Александра маленький букварь, он, право, недурен. Все, кто видел его, отзываются очень хорошо… Нанизывая правила, одно за другим, как бусинки на ниточку, мы узнаем самые разные вещи; я преследую этим две цели: расширить кругозор впечатлениями от разных предметов и возвысить душу, формируя характер».

Гримму она посылает эскиз костюма, придуманного ею для внука. «Все части его сшиты вместе, он одевается в один прием и застегивается сзади на четыре или пять крючков… При этом никаких завязок или перетяжек, и ребенок почти не замечает, что его одевают; ему вдевают ноги и руки в одежду и все готово. Этот костюм – гениальная находка с моей стороны. Король Швеции и принц прусский запросили и получили модель одежды господина Александра».

Екатерина убеждена, что никогда отец и мать «господина Александра» не сумели бы развить ум и характер сына, как это сделала она. Он – ее творение. Ее собственность. Слушается только ее, любит только ее. Однажды этот вундеркинд спросил горничную императрицы, на кого он похож.

– Лицом на мамашу.

– А характером, манерами?

– На бабушку.

– Я так и знал! – восклицает Александр и кидается на шею горничной.

Екатерина в восторге от этого разговора и рассказывает о нем всем подряд. И Гримму в том числе: «Это будет исключительнейшая личность, если „посредники“ не помешают мне развивать его». «Посредниками» императрица презрительно называет своего сына и невестку.

А «посредники» между тем не теряют времени. Мария щедра на потомство. Не успели оглянуться, как она опять забеременела. Через семнадцать месяцев после Александра она рожает еще одного мальчика. Екатерина в восхищении. Второму внуку она дает имя Константин, в надежде, что когда-нибудь он будет править Константинополем. ^[112] По этому поводу чеканится медаль: на лицевой стороне – церковь Святой Софии в Константинополе, на обратной – карта Черного моря со звездой в верхней части. На празднестве, организованном Потемкиным в честь радостного события, читают стихи Гомера. Но младенец хил здоровьем. Бабушка разочарована и пишет довольно холодно: «Что касается другого (Константина), то за него я и гроша не дам: почти уверена, что он не жилец».

«не жилец» уцелел, вырос и умом и телом, так что у Екатерины возрождаются надежды на византийскую гегемонию. Чтобы вскормить нового монарха, коему уготовано править Восточной империей, нужно молоко с Олимпа. И вот запрашивают кормилицу из Греции. Приезжает кормилица, а в ее пышных грудях – все античные добродетели. Так что теперь двое ребятишек играют на ковре у стола императрицы, а Екатерина, разбирая дела, диктуя доклады, подписывая указы, тает от счастья каждый раз, когда среди политических забот слышит веселый смех внуков.

А забот политических больше, чем когда-либо. Вся Европа приходит в движение. Через несколько дней после рождения Александра приходит весть о смерти, 30 декабря 1777 года, князя Баварского, Максимилиана Иосифа. В мировом балансе той поры личность государя, его симпатии и антипатии, семейные узы и тайные помыслы играют такую важную роль, что кончина его может полностью изменить судьбу страны. После каждой смерти монарха Екатерина взвешивает предстоящие потрясения, с тем чтобы в будущем извлечь из них максимальную выгоду для России. Ей приходилось уже не раз переживать исторические кончины: германских государей Карла VI и Карла VII, царицы Елизаветы, Августа III, короля Саксонии и Польши, и в 1774 году – смерть Людовика XV.

Эта последняя смена короля вызвала полную перемену в личном отношении императрицы к Франции. К Людовику XV она питала презрение на грани ненависти, а к Людовику XVI открыто проявляет глубочайшее уважение. Маркиз де Жюинье, новый посол Франции, писал в 1776 году: «Я отнюдь не думаю, что предубежденность Екатерины против Франции неисправима. Я полагаю даже, что она значительно уменьшилась по отношению к нашему правительству, причем по важнейшим вопросам». Со своей стороны Екатерина пишет Гримму: «Ваш г-н де Жюинье прибыл. Вчера я его видела. Этот не глуп, по-видимому. Молю Бога, чтобы он возвысил его ум и поставил его выше пустых мечтаний, лихорадочных возбуждений, грубой клеветы, глупостей и политических умопомрачений, которые были свойственны его предшественникам, а главное – чтобы не болтал он глупости обо всем, как делал это последний из них, ^[113] чтобы не исходил он желчью, не был бы мрачным ипохондриком, на манер тех чинуш, что приезжали до него и до его предшественника». И далее: «Мне так нравится все, что происходит при дворе короля Людовика XVI, что я готова бранить тех, кто критикует его».

Подобно отливу, столь же сильному, как и неожиданному, французское общественное мнение, враждебно настроенное по отношению к России до того, вдруг становится благожелательным. Все русское наивно считается хорошим. Театр увлекается сюжетами из русской истории: «Скифы» Вольтера, «Петр Великий» Дора, «Меншиков» де Лагарпа… В Париже повсюду появляются то гостиница «Россия», то кафе «Дю Нор». ^[114] «Русская галантность». Другой лавочник сделал вывеску «Русская императрица». Портной Фаго нажил состояние на том, что стал шить детскую одежду по модели, сообщенной Екатериною Гримму. Мамаши из самых знатных парижских семей хотят, чтобы их крошки были одеты, как маленький царевич Александр. Екатерину это забавляет. «Я считаю, что господин Фаго делает свое дело, удивительно другое: мода приходит с севера, именно северные страны, и Россия в особенности, стали модны в Париже. Возможно ли такое, ведь о нас думали, говорили и писали так плохо, так плохо!»

Если после кончины Людовика XV франко-русские отношения несколько потеплели, то смерть курфюрста Баварского оказала совсем другое влияние на международную обстановку. Кончина Максимилиана Иосифа и обрыв баварского рода предоставили Австрии долгожданную возможность расширить свою территорию. Но распространение влияния Иосифа II Габсбурга на Баварию никак не устраивает других германских князей, и в первую очередь двор Гогенцоллернов. «Скорее соглашусь на бесконечную войну, чем на опеку чванливых Габсбургов!» – восклицает Фридрих II. И опять Австрия и Пруссия сцепились словесно и грозят перейти от слов к делу. Но ни та ни другая сторона не уверена в силе своего оружия. У них равные силы, и военные и дипломатические, и рассудить их может только война на износ. Если только Россия не поддержит ту или другую сторону.

Екатерина понимает это и спокойно соразмеряет рост своего престижа в этом мире, который еще недавно третировал ее как авантюристку. Фридрих II, поставивший ей двух невесток, умоляет свою «русскую сестру» выступить в качестве «арбитра Европы». «Только от нее, – пишет он, – зависит сегодня, быть миру или войне». Стоит ей заявить о поддержке Пруссии, то есть германских княжеств, и Иосиф II с Марией Терезией покорятся. ^[115] Со своей стороны и Мария Терезия, которая терпеть не могла Екатерину, шлет теперь любезные письма и тоже предлагает ей разрешить конфликт, естественно, в пользу австрийской монархии. Получив просьбы обеих сторон, Екатерина не спешит высказываться. Она питает дружеские чувства и к Фридриху II, и к Иосифу II. К тому же оба ей нужны, если она хочет безнаказанно закончить раздел Польши и изгнать турок с захваченных ими земель в Европе. Продолжать свою политику в Восточной Европе она сможет только при условии, что оба монарха закроют на это глаза и не будут ей мешать. Как помочь Пруссии и не настроить против себя Австрию, и наоборот? Она горда, что ее просят быть посредником, но ее беспокоит мысль, что надо принять решение, которого так ждут и Габсбурги, и Гогенцоллерны. «Какой герб может решить, кто из них прав? – пишет она Гримму. – Кто не прав? Кто хитрит больше? О, Боже, как сделать, чтобы вопрос о наследии в Баварии был решен ясно и справедливо!» В апреле 1778 года король Пруссии, не получив никаких заверений от Екатерины, теряет терпение и отправляется в поход. А Екатерина все выжидает, выясняет вопросы, предложения, испытывая постоянное давление дипломатов, сменяющих друг друга в ее приемной.

По правде говоря, ни на минуту не забывая о споре за баварское наследство, Екатерина довольна своей личной жизнью. Счастливая бабушка, она вновь счастлива в любви. Благодаря Потемкину, гусарский офицер Зорич сменен на русского унтер-офицера Ивана Николаевича Римского-Корсакова, тоже из гусарского полка. Новый фаворит – из старинного рода смоленских дворян, ему двадцать четыре года. Гримм осторожно поддразнивает Ее величество за то, что она «втюрилась» в нового фаворита, на что она в сорок девять лет отвечает с совершенно юным энтузиазмом: «Втюрилась, втюрилась! Знайте же, что это выражение не подходит, когда речь идет о Пирре, царе Эпира, неподвластном кисти живописца и резцу скульптора. Такие шедевры природы вызывают восхищение и восторг, сударь мой… Когда Пирр берет в руки скрипку, все собаки заслушиваются; когда он начинает петь, слетаются птицы, чтобы слушать его, как Орфея. Никогда Пирр не совершил неблагородного поступка, не сделал неграциозного жеста; он излучает свет, подобно солнцу, вокруг него ореол, нимб; никакой при этом женственности, а только мужественность, да еще какая… Все в нем гармонично. Нет каких-то деталей; он производит впечатление драгоценных даров природы, собранных в одном прекрасном существе…» ^[116]

«Ну скажите же, что Пирр прекрасен, что у него благородное и гордое лицо; знайте также, что если бы Вы услышали, как он поет, Вы бы расплакались, как Вы плакали, слушая пение Габриеллы у Елагина». ^[117]

Действительно, Римский-Корсаков хорошо поет, и, чтобы у него были партнеры, в Санкт-Петербург выписывают лучших артистов из Италии. Он хотел бы попробовать свои силы в пластических искусствах, в литературе. Книгопродавец получил заказ подобрать ему библиотеку. «Какие книги Ваше превосходительство желали бы иметь?» – спрашивает книготорговец. «Знаете что, – отвечает тот, – такие вот толстые большие тома внизу, а над ними поменьше, как у императрицы».

Хорошо знавший Римского-Корсакова кавалер де Корберон пишет о нем: «Это был самодовольный манекен, причем самого низкого пошиба, такого даже в Париже не потерпели бы». Возможно, Потемкин потому и толкнул его в объятия Екатерины, что юноша глуп и лучезарен. Он понимает, что такой фат не может стать для него опасным соперником. Как обычно, он старается развлечь царицу временщиками, оставляя себе главное: ее сердце и ум. Став адъютантом Ее величества и кавалером польского ордена Белого орла, усыпанный, как обычно, титулами, наградами и подарками, Пирр совсем опьянен своим везением и решает позволить себе немножко разнообразия. Для этого он завел любовницу, графиню Строганову. Но этого ему мало. Он сохранил отличное воспоминание о связи с графиней Брюс, которая его «опробовала», и вот решил к ней вернуться для нового испытания. Екатерина застает их в сладострастных объятиях. На этот раз графиня Брюс не может объяснить свои потехи необходимостью услужить императрице. Екатерина не сдерживает гнева. Но буря – сугубо внешняя. Сердце ее не страдает. Наверное, Ее величеству слегка надоел Пирр. Графиню Брюс отсылают на какое-то время в Москву, а Римский-Корсаков, отслужив в постели пятнадцать месяцев, удаляется с щедрыми дарами. На своих бывших любовников царица зла не держит.

Кто на очереди? Когда Вольтер в свое время почтительнейше упрекал ее в непостоянстве, она отвечала, что, наоборот, она «абсолютно верна». «Кому? Красоте. Только она меня и привлекает!» Ей хочется поболтать обо всем этом со старым отшельником из Ферне. Но, увы, он умер 30 мая 1778 года. Екатерине трудно пережить потерю этого человека, хотя встретиться с ним ей ни разу не довелось.

«Меня охватило чувство отчаяния и разочарования во всем, все на свете стало отвратительно, – пишет она Гримму. – Ах, почему не завладели Вы его телом от моего имени? Прислали бы мне его и, клянусь!.. у него был бы самый драгоценный надгробный памятник… Купите его библиотеку и все его архивы, включая мои письма. Я щедро заплачу наследникам, которые, как я полагаю, не понимают ценность этих бумаг». ^[118]

«Теперь, когда его не стало, мне кажется, нет больше никакого достоинства в хорошем настроении; ведь он был божеством веселья. И вообще, он мой учитель, он, а также его произведения сформировали мой ум, мою голову».

из Ферне, поступит в Эрмитаж, туда же, где хранится библиотека Дидро, и будет предана забвению на долгие годы. С нею приедет статуя Вольтера работы Гудона. У Екатерины какое-то время даже был замысел построить в Царском Селе копию замка в Ферне. Потом она отказалась от такого замысла. При этом категорически отказывается дать разрешение на публикацию ее переписки с покойным. Она боится, что ее письма написаны плохо, а письма Вольтера слишком хвалебны по отношению к ней и слишком критичны по отношению к другим монархам.

Среди всех этих трауров, радостей, личных переживаний она, в конце концов, принимает решение по поводу австро-прусского конфликта. После нескольких бессонных ночей она наконец решается. Право на стороне Пруссии, считает Екатерина. И сообщает Марии Терезии и Иосифу II, что, если они не перестанут заявлять претензии на Баварию, она «не сможет безразлично смотреть на несправедливую войну и будет вынуждена принять меры для защиты интересов России и ее друзей, германских княжеств, которые запросили у нее помощи». Фридрих II в восторге. Мария Терезия возмущена. Иосиф II огорчен, но хочет сохранить хорошую мину при плохой игре и даже думает, для восстановления ситуации, заключить договор о дружбе с Россией. Екатерина очень ловко пугает Версаль. Французский и русский послы не знают покоя. Этот лихорадочный балет дипломатов приводит к тому, что 13 мая 1779 года между Пруссией и Австрией заключаются Тешенские соглашения. ^[119] Как ни странно, вся эта история, в которой Россия была замешана лишь косвенно, наибольшую выгоду принесла именно интересам России. Всеми своими действиями в этой запутанной игре Екатерина доказала свою проницательность, прагматизм и решительность, которые вынуждены признать даже ее противники. Неожиданно она предстала в роли «мирового судьи Европы», как она сама себя назвала, а прочие монархи с изумлением обнаружили ее превосходство над ними.

В том же году она отказывается участвовать в споре между Великобританией, с одной стороны, Францией и Испанией – с другой, в вопросе о независимости Америки. Она заявляет, что не потерпит, чтобы флоты этих трех стран захватывали корабли нейтральных государств, таких, как Россия, например. В своем порыве «законотворчества» она составляет «Декларацию о нейтралитете на морях», чтобы гарантировать свободу торговли и мореплавания невоюющих сторон. Во всех европейских дворах проект Екатерины встречает отличный прием, его называют шедевром правосудия. «Среди множества чудесных достижений, коими отмечено царствование Вашего императорского величества, – пишет Фридрих II, – далеко не последнее место занимает недавно объявленный Морской кодекс. Человек, который принял столь мудрые законы для крупнейшей в Европе монархии, вполне заслужил право распространить их на морские пределы». Большинство государств присоединяются к этой конвенции. Одна лишь Англия негодует. Охлаждение русско-британских отношений способствует улучшению отношений франко-русских.

такой же симпатией, какая проявляется по отношению к Иосифу II, у которого были все основания обижаться на Екатерину. А дело в том, что прусские посланцы проявили глупость: они поддерживают дружеские отношения с великим князем и «молодым двором», что раздражает императрицу. А император Австрии повсюду свидетельствует свое восхищение Екатериной, что льстит ей. После баварского случая он даже стал подумывать о сближении с Санкт-Петербургом. К большому удивлению своей матушки, он объявляет, что хотел бы нанести визит Екатерине. Мария Терезия возмущена: как! ее сын, император «Священной Римской империи» германской нации, потомок Карла V, собирается в варварскую страну и ищет дружбы какой-то «окатериненной принцессы Цербстской», убийцы и развратницы, чьи любовные похождения стали притчей во языцех во всех европейских дворах?! Но он настаивает. Мария Терезия уступает, но пишет дочери своей, королеве Марии-Антуанетте, что она очень неспокойна из-за «выдумки» сына. А своему канцлеру Кауницу доверительно сообщает: «Это еще одно доказательство, что я не могу уже ничем помешать планам сына моего. А ведь позор потом падет именно на меня!» Екатерина заявляет, что считает для себя «высокой честью» предстоящую встречу. Ей действительно любопытно встретиться один на один с молодым императором, о котором говорят, что культура у него, как у самого Вольтера, а простота – как у Руссо. Выбрано и место встречи: Могилев. Иосиф II прибудет вместе с двумя аристократами под псевдонимом «графа Фалькенштейна». Путешествие будет носить частный характер, без официального окружения. Иосиф II будет останавливаться в дорожных гостиницах, просить по пути у крестьян молока, хлеба и самую простую пищу. Узнав о намерении придерживаться столь скромного сельского образа жизни, Екатерина не может сдержать улыбки. Ей вспоминается сестра Иосифа II, которая в садах версальского Трианона изображает пастушку и привязывает на шею овечкам розовые бантики. Ну что ж, раз «юноша из Вены» не желает останавливаться по пути в поместьях русских дворян, его демократическая прихоть будет соблюдена. Но как быть? В России нет «дорожных гостиниц». Отвратительные почтовые станции-клоповники совершенно непригодны для приема Габсбурга, какую бы приверженность сельским нравам он ни объявлял. И Екатерина идет на хитрость: она приказывает построить частные жилые дома с вывеской «Гостиница» над воротами. Владельцам предписано не появляться на глаза, пока в доме находится некий граф Фалькенштейн, а прислуге приказано относиться к нему, как к обычному проезжему.

Сама же Екатерина, наоборот, обставляет свою поездку с величайшей помпой, превращает въезд в каждый город в официальный триумф. В Могилеве оба великих монарха стараются друг друга очаровать. Екатерине нравится молодость, манеры и высокая культура собеседника. Но это не мешает ей сразу понять, что перед нею двуликий Янус, у которого медоточивые речи скрывают полное отсутствие принципов. Он, в свою очередь, восхищается политическим умом императрицы, но в плане человеческом выносит о ней суровое суждение. Та корреспонденция, которую он высылает в Вену и которая, как он уверен, будет вскрываться русской тайной полицией, полна лестных отзывов о Екатерине, а вот личный его гонец отвозит письма совсем иного содержания. «Следует иметь в виду, что это – женщина, которую интересует только ее собственная судьба, а о России она печется не больше, чем я. Поэтому надо щекотать ее самолюбие. Тщеславие – ее бог; ее испортили дикое везение, счастье и чрезмерные почести, вызывающие зависть всей Европы. Но, с волками жить – по-волчьи выть: лишь бы все пошло на пользу, а в какой форме это делается – неважно».

В ходе этой встречи он ее «щекочет», но и она его – не меньше. Настоящий конкурс утрированной любезности. Конечно, беседы касаются политики, но очень скоро разговор переходит на другие темы, хохочут оба до слез, «а в это время Европа теряется в догадках – о чем там говорят». «Видя нас всегда рядом, слушающими друг друга, некоторые думают, что мы поженимся», – пишет Екатерина Гримму. Действительно, и в Могилеве и в Царском Селе, куда приезжает Иосиф, их беседы с глазу на глаз выливаются в политическое обручение, а точнее – в сговор амбиций. Иосиф с удовольствием выслушивает планы Екатерины о разделе турецких территорий: она прибирает себе Греческий архипелаг, Константинополь и, разумеется, Крым, который уже под ее влиянием; Иосиф получает Сербию, Боснию и Герцеговину. Он не возражает. Во всяком случае, заверяет он, Австрия ничего не будет предпринимать, не посоветовавшись с Россией.

Екатерина пишет Потемкину: «Князь-батюшка! Думаю, что из живущих ныне монархов ни один не сравнится с ним (с Иосифом II) в достоинствах, знаниях и вежливости; я в восторге, что познакомилась с ним». Это признание написано по-французски. Затем следуют строчки на русском: «Будь уверен, что моя к тебе дружба такая же, как твоя ко мне привязанность, а она для меня бесценна. Александр Дмитриевич (Ланской) шлет Вам привет; мы ужасно без Вас скучаем!»

Разумеется, Потемкин, как ближайший советник, участвовал в переговорах в Могилеве. Не успел он расстаться с государыней, как она испытывает потребность выразить ему свою «дружбу». А любовь она сохраняет для других.

«Императрица выразила пожелание сменить фаворита, и тут же множество кандидатов предложили свои услуги». Он называет фамилии, даже высказывает прогнозы: Страхов, Леваснов, Свыковский, ими занимаются князь Потемкин и графиня Брюс. «Высшим авторитетом является князь Потемкин, как в делах серьезных, так и в удовольствиях», – пишет он. «Графиня занимается только удовольствиями и по тем же соображениям, по каким, в старину, один из придворных должен был пробовать вино и яства перед тем, как их подавали государю». В конце концов над всеми соперниками верх одержал Александр Ланской, тот самый, о котором шла речь в письме императрицы Потемкину.

«Молодой человек хорош собою, с покладистым характером», – пишет Харрис. После падения Римского-Корсакова Ланской поселяется в апартаментах для избранников. Так что, приехав на встречу с Екатериной, Иосиф II находит ее в окружении фаворита прошлых дней и фаворита сегодняшнего. Один – массивный старый лев с могучей головой, другой – двадцатипятилетний молодой человек, стройный, красивый, с элегантными манерами. Был ли он для Екатерины своего рода духовным сыном, как считают некоторые, ^[120] или любовником, ревниво опекаемым, как думают иные? Личный секретарь Ее величества Храповицкий пишет в своем «Дневнике»: «Доверие между ними такое, какое редко бывает даже между матерью и сыном». А вот что сообщает английский посол своему правительству: «Г-н Ланской, по-видимому, по-прежнему в зените фавора. Царица проявляет к нему даже при всех признаки внимания и расположения столь демонстративные, что, хотя они и не выходят за рамки строгого этикета, для меня, например, человека здесь нового, кажутся несколько необычными». Кавалер Корберон не питает никаких иллюзий в отношении истинной роли, которую играет молодой человек при императрице: «Нет ничего естественнее чувства, возникшего у женщины ее возраста, охваченной страстью; вместе с тем нет ничего и более печального, ибо это чувство порождает слабости, недостойные государыни. Хотелось бы, чтобы она ограничила роль любовника только физиологической стороной; однако у людей пожилых это бывает редко и, когда их воображение не ослаблено, они способны на безумства в сотню раз большие, чем молодые люди».

С уверенностью можно сказать одно: Ланской для Екатерины нечто гораздо большее, чем какой-нибудь Римский-Корсаков или Зорич. С этим юношей она не ограничивается ночными наслаждениями. Он ее волнует, интересует, развлекает, она готовит для него незаурядную политическую карьеру. Екатерина знает его давно. Он воспитывался при дворе одновременно с ее незаконным сыном Бобринским (в 1780 году ему было восемнадцать лет) и с протеже Потемкина Платоном Зубовым (в 1780 году – тринадцать лет). Все трое получили прекрасное воспитание и учились у лучших профессоров. Дав им образование по своему плану, Ее величество надеется сделать из них будущих министров. Самый способный из них, самый умный и грациозный, конечно же, – Ланской. Как же он отличается от полоумного цесаревича Павла, человека пугливого и буйного одновременно, и от Бобринского, ничтожного и беспутного; оба они не способны интересоваться государственными делами! Разочарованная в обоих своих сыновьях, Екатерина вложила в Ланского всю свою нерастраченную материнскую любовь, свою потребность сформировать молодого человека собственной школы. В нем видит она ученика. Того, кто, возможно, заменит когда-нибудь Потемкина. Но может ли эта страстная женщина, которая в обычное время не обходится без мужчины больше чем месяц, оставаться из-за любви к Ланскому недотрогой несколько лет кряду?

По-видимому, холя его как мать, по ночам она открывает ему дверь в спальню. И вот он и любовник и сын одновременно. Восхитительная смесь, где душа и тело одинаково находят удовольствие, где стираются грани между поколениями, где удовольствие от воспитания дитяти доходит до сладострастной самоотдачи мужчине.

«Полярной Звезды». Подарки ее текут нескончаемым потоком: деньги, дворцы, земли, крестьяне, бриллиантов на семь миллионов рублей. Приставляет к Ланскому учителя французского языка, поощряет его к чтению, восторгается его успехами во всем: «За одну зиму он „проглатывает“ массу поэтов и стихов, за другую зиму – прочитывает нескольких историков, – пишет она Гримму в июне 1782 года. – Романы нам докучают… Почти не зубря, мы приобрели уйму знаний и любим быть в изысканных и наиболее образованных компаниях. Кроме того, занимаемся строительством и садоводством, мы щедры, веселы, честны и полны нежности». Правда, в ее письмах Гримму все ее многочисленные любовники похожи друг на друга. В каждом из них она ищет и не находит идеального спутника, поиск упорно продолжается. Читая ее письма, можно подумать, что речь идет об одном и том же человеке, который, под разными именами, занимает ее мысли и ее постель. Впрочем, по общему мнению, новичок действительно ласков и умен. В своих «Секретных мемуарах» Массон, враждебно настроенный к императрице, по поводу Ланского пишет так: «Это – пример доброты, гуманности, любезности, скромности и красоты… Любитель искусств, друг талантов, он человечен и доброжелателен…» Постепенно у Екатерины входит в привычку приглашать Ланского для работы с ним в течение двух часов кряду над докладами министров. Он так тесно сотрудничает с ней в принятии решений, что Потемкину это становится неприятным. Эти небольшие вспышки ревности старшего фаворита по отношению к младшему забавляют Екатерину, но не слишком ее беспокоят.

А тем временем в Европе встреча Иосифа II и императрицы начинает беспокоить пруссаков. Фридрих II не думает, что «дуэт исполнен, никаких последствий не будет», как считает его посол, и решает направить в Санкт-Петербург своего племянника и наследника престола, принца Фридриха Вильгельма. Узнав об этом, Иосиф II пишет матери: «Принц прусский приедет сюда… с целью испортить все, что мне удастся сделать полезного». Но его опасения напрасны. Екатерину нелегко заставить отказаться от своих планов. Она принимает Фридриха Вильгельма холодно, строго, по протоколу, ей неприятны его ограниченность и тупость, она скучает в его обществе и не скрывает этого. Почти не разговаривает с ним, предоставляя Потемкину и Ланскому труд развлекать непрошеного гостя. Тот обижается и идет на сближение с цесаревичем Павлом, проявляя к нему дружеское расположение, чем окончательно выводит из терпения императрицу.

Миссию прусского принца можно считать провалившейся с приездом из Вены самого принца Карла де Линя, арбитра космополитической элегантности и утонченной культуры. Ему сорок пять лет, он камергер Иосифа II и муж принцессы Франсуазы Лихтенштейнской. За красивое лицо, храбрость и лукавый ум его прозвали в Париже «сказочным принцем». Вот как он сам представляется: «Весельчак и зануда, набожный, но не праведный, христианин, но не католик, хотя и готов им стать, бормочу оду Гомера вместо молитвы, у меня шесть или семь отечеств: Священная империя, Фландрия, Франция, Испания, Австрия, Польша и немного Венгрия». ^[121] Официально он австриец, поскольку Бельгия входит в ту пору в Австрийские Нидерланды, а служит он императору Иосифу II, но на самом деле у него нет родины. Его зазывают во все салоны, все дамы от него без ума. Шепотом передаются его международные похождения. При его появлении в Санкт-Петербурге все знаменитости тускнеют. Екатерина подпадает под его очарование. Он же коротко записывает: «Она была еще недурна». Разумеется, в пятьдесят один год она не может соперничать с молоденькими, в которых он обычно влюбляется. Но ум ее возбужден как никогда. Ее беседа с принцем де Линем напоминает молниеносный поединок на рапирах. Во время вечерних раутов в Эрмитаже в узком кругу она задыхается от счастья, слушая остроты и анекдоты своего гостя. Чтобы придать большую неожиданность репликам, она предлагает перейти на «ты». Невозмутимо принц де Линь начинает: «Что думает Твое величество…» Общий взрыв смеха, в том числе и царицы, прерывает его речь. Однажды, показывая ему новый дворец в Москве, она говорит: «Признайтесь, ведь красивая анфилада!» Он холодно отвечает: «Больничная красота!» Ее забавляет его дерзость. Она пишет Гримму: «У нас в гостях принц де Линь, это один из самых забавных и легко живущих людей, каких я встречала. Какой оригинальный ум, мысли его глубокие, а шалит он как ребенок». Рядом с этим шалуном и непоседой принц Фридрих Вильгельм выглядит тупым олухом. Стоит ему попасть в поле зрения Екатерины, как ей становится не по себе. Лицо ее застывает в холодную властную маску. Фридрих Вильгельм понимает это, отчего дурное расположение, настороженность и неловкость его еще больше усиливаются. Когда, поняв свой провал, он наконец уезжает, она вздыхает с облегчением. «Уверяю Вас, – пишет она Гримму, – что он (Фридрих Вильгельм) своей занудностью способствовал усилению ревматических болей в руке, которые у меня были, но стали проходить сразу после его отъезда».

ими собственноручно. Это настоящая секретная конвенция о разделе Оттоманской империи. ^[122] сроки действия которых истекали в 1780 году, более не продляются. 29 ноября того же года Мария Терезия умирает, и, освободившись от тиранической опеки матери, Иосиф II еще больше сближается с императрицей. Хотя Екатерина и считает себя ученицей Вольтера, но порою ей кажется, что небо поспешествует ей в самых смелых ее начинаниях. Конечно, никакой мистики в ее поведении нет. Она терпеть не может неосознанные движения сердца. Но убеждена, и это убеждение лежит в глубине ее души, что она – человек исключительный и ей сопутствует успех. Если Бог существует, он явно с нею заодно. Он ее вдохновляет, когда она стремится продолжать дело Петра Великого. Пришло время серьезно заняться памятником, которым она хочет прославить своего предшественника.

Вот уже много лет, среди всеобщего непонимания, Фальконе работает над огромной статуей царю. Чтобы помочь ему схватить движение коня, поднявшегося на дыбы, в течение нескольких месяцев специальный берейтор проделывал перед скульптором различные фигуры с помощью двух любимых лошадей императрицы: Бриллианта и Каприза. А голову Великого Строителя вылепила ученица мэтра, француженка Колло. ^[123] К весне 1770 года модель готова. Дидро во время своего визита в Санкт-Петербург, увидев гигантскую фигуру из глины, воскликнул: «Я знал, что Вы мастер, но, черт побери, никогда не думал, что у Вас в голове сидит нечто подобное!» Впрочем, хлопоты Фальконе только начались. Старик Бецкой, президент Академии изящных искусств, почитает его за мастерового, «раба литейного цеха», и считает своим долгом давать ему советы. По его мнению, Петр Великий должен быть поставлен так, чтобы казалось, что он смотрит одновременно и на Адмиралтейство, и на здание Двенадцати Коллегий. Большого труда стоило объяснить ему, что в таком случае царь косил бы обоими глазами. Фальконе представил своего героя одетым в костюм римского императора; тут же церковные иерархи обращаются к Екатерине с протестом: как смеет этот французик придавать царю всея Руси, главе православной Церкви, облик языческого монарха? По правде говоря, она и сама несколько озадачена этим античным всадником, в котором ей трудно признать Петра I, такого сильного, такого русского, так близко стоящего к народу. Тем не менее она доверяет Фальконе и успокаивает иерархов, уверяя их, что Петр I вовсе не представлен в «языческой» одежде. «На нем, – говорит она, – идеализированный русский костюм». Такое заявление удовлетворяет церковников, но не аристократов: зачем представлять императора в «идеализированном русском костюме», когда он всю жизнь боролся за введение в его стране европейского костюма? И тут Екатерина отсылает советчиков коротко и резко. Четыре года, с 1770-го по 1774-й, проходят в напрасных поисках мастера, способного отлить скульптуру такого размера. В отчаянии Фальконе решает сам попробовать. Два раза подряд его рабочие разбегались в страхе, не окончив отливку. Ничего не получается. И может быть, и не получится. Денег не хватает, Фальконе нервничает, месяцы проходят в бездействии и отчаянии. Наконец, третья отливка удается. Статуя установлена. Но Екатерина занята своими делами и не думает открывать памятник. Некоторые недоумевают, почему царя изобразили в три раза больше натуральной величины. Он «меньше похож на себя» из-за того, что скульптор сделал его гигантом. А лошадь? Где он увидел такую лошадь? Измученный критикой и волокитой, усталый и больной, Фальконе проклинает неблагодарную Россию, где он провел двенадцать лет, и просит царицу отпустить его. Она не принимает его, велит с ним рассчитаться и отпустить. Уныло возвращается он в Париж, где его ждут однообразие, почет и старость.

^[124]

протянутая правая рука властно указывает на Неву, неласковую реку, на берегах которой построил он столицу. Взор его обращен далеко за горизонт, а копыта коня прижимают к земле извивающуюся змею зависти. В этом апофеозе автор забыт. Никто даже его имени не вспоминает. Творение возникло само по себе. Это – явление природы. Как та скала, на которую поднялся медный всадник. Есть только Петр Великий и перед ним – Екатерина Великая. Она знает, что сей монумент прославляет и ее предшественника, и ее. Когда ее спрашивают, какую надпись хочет она видеть на пьедестале, она с гордостью говорит: «Петру I Екатерина II».

Примечания

109. . Мемуары.

110. См.:

111. Король Густав III был, по линии своего отца, Адольфа Фредерика Гольштейн-Готторпского, двоюродным братом Екатерины.

112. У Павла с Марией было десять детей: будущий царь Александр I (1777–1825); будущий великий князь польский Константин (1779–1831); Александра (1783–1801); Елена (1784–1803); Мария (1786–1859); Екатерина, будущая королева Вюртембергcкая (1788–1819); Ольга (1792–1795); Анна, будущая королева Нидерландская (1795–1869); будущий царь Николай I (1796–1855); Михаил (1798–1849).

113. Имеется в виду Дюран де Дистроф.

«Северное». (Прим. перев.)

115. После смерти в 1765 году своего отца, императора Франца I, Иосиф II стал императором Австрийским и правил совместно с матерью своей Марией Терезией.

116. Письмо от 1 октября 1778 года.

119. Тешенский мир принес Австрии часть бассейна реки Инн, Пруссии – надежду на приобретение маркграфств Аншпах и Вайрет и гарантировал Максимилиану наследование трона курфюрста Карла Теодора, его кузена (умер в 1799 году).

120. В частности, эту версию поддерживает мадам Лаватер-Сломан.

121. . Екатерина II.

123. Впоследствии мадемуазель Колло вышла замуж за сына Фальконе.