Гуковский Г. А.: Екатерина II

Екатерина II

1

Литературная деятельность Екатерины II продолжалась около четверти века и была необыкновенно обильна, более обильна, чем сочинительство Фридриха II, с которым Екатерина конкурировала и в качестве «философа на троне», и в качестве монарха-писателя. В этом соперничестве она, без сомнения, имела преимущество и потому, что писала свои произведения в основном сама, без существенной посторонней помощи, в противоположность Фридриху, и потому, что она писала их в значительном большинстве на языке своих подданных, тогда как прусский король, сам природный немец, открыто презирал немецкую культуру и немецкий язык и писал свои произведения по-французски. Екатерина исписала за свою жизнь поистине чудовищное количество бумаги. Она и сама не без хвастливого кокетства говорила о свойственной ей графомании. Нельзя при этом забывать об огромной сумме официальных документов и деловых бумаг, а также частных писем, вышедших из-под ее пера. Она писала законы, притом чрезвычайно длинные законы, целые тома законодательных установлений, сама писала рескрипты вельможам, генералам, духовным лицам, своей рукой писала огромное количество писем своим сотрудникам, друзьям, приятельницам, любовникам и многим, многим другим. Большинство ее писем к русским людям написано по-русски. Своим знакомым и корреспондентам за границей она писала по-французски, реже — по-немецки. Из всех этих языков она, конечно, свободнее всего владела немецким. Она прожила в России более пятидесяти лет, все это время говорила и писала по-русски, но так и не научилась правильно изъясняться на русском языке. Она не только была примитивно неграмотна по-русски (она писала «исчо» вместо «еще», «заут» вместо «зовут» и т. д.), но и никак не могла усвоить русское склонение имен, не умела правильно применять согласование, путалась в родах имен существительных и т. д. Между тем, она с большим апломбом бралась рассуждать о русском языке и даже не стеснялась исправлять слог русским писателям, например, Василию Петрову. И это не было просто следствием ее упоения своей властью; она, действительно, обладала и вкусом и общим живым чувством языка. Она хорошо знала стихию живой разговорной русской речи, помнила и умела применять множество русских пословиц, поговорок, идиоматических выражений, характерных бытовых словечек и оборотов. Поэтому ее русский язык являет собой странную смесь, с одной стороны, затрудненных и неправильных конструкций и форм, с другой — живых, не лишенных сочности и разговорной характерности красок. Само собой разумеется, что явные ошибки ее языка, как и правописания, выправлялись для печати ее секретарями (как и при написании рескриптов и других официальных бумаг), вообще помогавшими ей в ее литературной работе. Такими сотрудниками и редакторами Екатерины были: сначала И. П. Елагин и Г. В. Козицкий, потом А. В. Храповицкий, все три — заметные русские литераторы. Французские тексты Екатерины выправлял ее приближенный граф А. П. Шувалов, сам писавший французские стихи, высоко ценившиеся даже в Париже. При всем том сотрудничество этих помощников никогда не подменяло авторского труда самой императрицы и не простиралось далее правки ее рукописей — и то правки почти исключительно грамматической — или далее подбора материалов для ее трудов якобы научного характера, или для монтажа отрывков чужих стихотворений, включенных в ее оперы.

писала журнальные статьи и фельетоны для органов печати, выходивших под ее более или менее непосредственным руководством; она выступала и в «чужих» журналах; так, она поместила статью и письмо в редакцию во враждебном ей «Живописце» Н. И. Новикова. Она написала обширнейший квазинаучный труд по истории России, писала детские сказки и сочинения по педагогике, предназначенные для воспитания ее внуков Александра и Константина, но имевшие, разумеется, и более широкое назначение, обращенные к читателю вообще. Она писала в большом количестве драматические произведения, комедии, исторические драмы, комические оперы. В ее литературном наследии драматургия занимает центральное место и количественно и по вниманию, которое ей уделяла сама Екатерина. Всего до нас дошло 25 законченных (или почти законченных) ее театральных пьес и отдельные отрывки из 7 пьес; при этом установлено, что еще несколько пьес не сохранилось. Совсем не писала и не могла, не умела писать Екатерина стихов, но к прозе она питала прямо-таки страсть.

Произзедения Екатерины во всех указанных жанрах написаны по-русски. Кроме того, ей принадлежит немало произведений, написанных по-французски. Среди них наибольшей известностью пользовались и в Западной Европе и в России ее письма к философам-просветителям, прежде всего и главным образом к Вольтеру, затем к Дидро, Гримму и др. Это не просто частные письма, а своего рода литературные произведения, очерки и фельетоны, которым придана лишь форма частных писем. Они заключают суждения о текущих политических событиях и явлениях культурной жизни, автобиографические зарисовки, очерки русской жизни, по преимуществу придворной, веселую болтовню о том — о сем, остроты, сценки и т. п. Переписка Екатерины с Вольтером после смерти обоих корреспондентов издавалась неоднократно и в оригинале и в русском переводе.

«Антидот» (Противоядие) и «Тайна противунелепого общества». Первая из этих книг — развернутое полемическое разоблачение книги французского астронома аббата Шаппа Д’Отрош «Путешествие в Сибирь» (1768), содержавшей резкие и несправедливые нападки на Россию, русское общество и народ, а также и справедливые нападки на крепостнический и деспотический уклад русского государства. Опровергая Шаппа, Екатерина защищала и русский народ и себя лично. В ее книге объединены содержательные и обильные фактами очерки русской жизни, быта, географии, экономики, культуры с довольно бесцеремонной ложью при доказательстве блаженства России под скипетром ее монархов, наличия в России всяческих свобод и т. п. «Антидот» был издан анонимно в 1770 г. (второй раз 1771—1772 г.).

«Тайна противунелепого общества, открытая непричастным оному» — сатирическая брошюрка, направленная против масонства, масонских организаций и содержащая пародию на обряды, эмблемы и учения масонов. Она была издана не только по-французски, но и на немецком и на русском языках в 1780 г. Русский перевод с французского подлинника, сделанный А. В. Храповицким, был издан с ложной пометой — 1759 г. Наконец, по-французски Екатерина писала свои неоконченные мемуары и довольно многочисленные мемуарные отрывки. Воспоминания Екатерины, доведенные до вступления ее на престол, написаны живо и не без наблюдательности и составляют, пожалуй, самую интересную часть из всего написанного ею. Они не были рассчитаны на опубликование, во всяком случае ни при ее жизни, ни вскоре после ее смерти; поэтому Екатерина в них более проста, естественна и правдива, чем в других своих произведениях. 1

Страсть Екатерины к сочинительству нимало не соответствовала ее литературному дарованию, о степени которого не может быть двух мнений. Екатерина не имела писательского таланта, не имела даже серьезных способностей. Большой литературный опыт помогал ей в конце концов написать терпимую пьеску, но не более того. Ее пьесы и другие-произведения редко достигают даже среднего уровня рядовой литературной продукции того времени. Тем не менее, творчество Екатерины не лишено своеобразного интереса как для истории литературы, так и для истории русского общества вообще. Во-первых, оно интересно именно потому, что это — творчество императрицы, что это — реальная и официальная литературная политика правительства, что это сумма произведений, заключающих, так сказать, царские директивы как общеидеологические, так и специально литературного характера. Это обстоятельство придавало произведениям Екатерины особую значительность и актуальность для их современности, объясняющую большой интерес к ним со стороны и читателей, и зрителей, и литераторов 1760—1790-х годов. Люди, поддерживавшие власть и благоговевшие перед ней, ловили каждое слово императрицы как указание и наставление; передовые элементы общества, настроенные оппозиционно по отношению к правительству, внимательно присматривались к творчеству царицы, как бы изучая неприятеля, оттачивая оружие нападения на него; но всем было интересно всё, что напишет и опубликует царица. Следует указать, что, несмотря на анонимность всех выступлений Екатерины II в печати и на сцене, современники очень хорошо знали, кто является автором этих произведений. Вообще говоря, в XVIII в. весьма распространенная анонимность литературных публикаций нимало не мешала осведомленности читающей публики в вопросах авторства анонимных произведений. Екатерина, кроме единичных случаев, нисколько не стремилась скрыть свое авторство и, напротив, несколько щеголяла им, что могло только способствовать интересу к ее произведениям в публике. Что же касается пьес императрицы, то интерес к ним и даже успех их увеличивался великолепием их театральных постановок, прекрасной музыкой в операх и исторических драмах, превосходной игрой актеров, делавших, разумеется, всё, чтобы насытить бледный текст художественными образами. Все это приводило к тому, что сама Екатерина была убеждена, будто ее произведения имеют колоссальный, успех. Впрочем, ей немного надо было для того, чтобы самообольщаться. Ее на каждом шагу окружала такая бесстыдная лесть, что она вообще твердо уверовала в свою гениальность во всех областях. С полным спокойствием и не стесняясь хвастовством, она писала своим корреспондентам о всеобщих восторгах по поводу ее сочинений, сама хвалила их изо всех сил, с легкостью сравнивала себя с Мольером и т. п.

Второе основание историко-литературного интереса к произведениям Екатерины — в их полемической заостренности. Они приоткрывают перед нами картину литературных, и даже шире — вообще идеологических, битв этой эпохи, битв иной раз весьма серьезных, политически насыщенных и государственно важных. Наконец, третья особенность произведений Екатерины, придающая им историко-литературный интерес, — это художественно-стилевая типичность их для того времени. Не будучи талантливой писательницей, Екатерина II очень чутко присматривалась и прислушивалась к тому, что делалось в области литературы и на Западе и в России. Она быстро воспринимала и улавливала последние веяния и новинки литературной жизни и немедленно реагировала на них. При этом каждое из новых и новейших литературных открытий, направлений, форм Екатерина не только усваивала, но и старалась применить к своим собственным идеологическим задачам, т. е. приспособить к целям пропаганды русского помещичьего и полицейского самодержавия и придворной культуры, к целям апологии существовавшего режима. В результате, основные литературные течения, сменившие друг друга в 1760—1790-х годах, оказались последовательно представленными в творчестве Екатерины, хотя и в искаженном, упрощенном, внутренне-перестроенном виде. Следовательно, литературное наследие Екатерины представляет картину эволюции стилей, художественных манер от классицизма через ранний сентиментализм разных оттенков к первым веяниям предромантизма, характерным для данного периода, в форме, типической для официально-правительственного восприятия литературных процессов. В этом смысле литературное наследие Екатерины не только выразительно представляет один из моментов литературной истории XVIII в., но и восполняет в наших представлениях о ней пробел, который неизбежно должен образоваться, если мы не учтем в тогдашней литературе той правительственной ориентации, против которой боролись передовые писатели эпохи.

2

—1768 гг. Первой публикацией ее произведения было издание «Наказа», книги не столько публицистической, сколько имевшей характер официального государственного акта, правда, чисто декларативного, а не практического, но все же не индивидуально-литературного. В 1767 г., во время своего путешествия по Волге, Екатерина организовала силами своих приближенных коллективный перевод только что вышедшей во Франции книги Мармонтеля «Велизарий», книги, вызвавшей гонения со стороны французских властей. Этот перевод должен был продемонстрировать перед всей Европой просветительское свободолюбие «Семирамиды Севера». Переводчиками «Велизария» были вельможи — граф З. Г. Чернышев, граф Г. Г. Орлов, С. Козмин, А. И. Бибиков, граф В. Г. Орлов и др. — и писатели, близкие ко двору, — И. П. Елагин, А. В. Нарышкин, Г. В. Козицкий, все три — ученики и приятели Сумарокова. Сама Екатерина перевела девятую главу книги. В 1768 г. перевод был издан отдельной книгой с титулом: «Велизер, сочинения господина Мармонтеля, члена Французской Академии, переведен на Волге» и посвящением тверскому епископу Гавриилу (написанным гр. А. П. Шуваловым). Посвящение опальной книги такому лицу должно было продемонстрировать перед Европой религиозную терпимость русского правительства и просветительное свободомыслие русской церкви — по контрасту с церковными властями Франции, обрушившимися на «Велизария» и его автора. Затем книга переиздавалась.

Однако систематически занялась русской литературой и приняла в ней непосредственное участие Екатерина несколько позднее, именно тогда, когда перед ней воочию встал вопрос о необходимости правительственной опеки над умами, правительственного руководства общественным движением и открытого нажима на него как мерами административного воздействия, так и мерами убеждения, через печать. Так возникла «Всякая всячина», еженедельный журнал, издававшийся в 1769 г. под редакцией и при активном участии Екатерины, помощником которой, скорей всего техническим, был ее секретарь — литератор и филолог Г. В. Козицкий. Этот журнал возник в качестве своего рода литературного продолжения прений в Комиссии для сочинения нового уложения. Полтора года работ Комиссии вполне доказали Екатерине, что в умах ее подданных крепко засели мысли, опасные для ее режима. Императрица решила воздействовать на общественное мнение — в целях «отрезвления» его — при помощи печати. Она решилась сама взяться за это дело и своим примером направить критику действительности в то русло, которое было приемлемо для правительства. В то же время она собиралась «осадить» зарвавшихся вольнодумцев.

Екатерина не скрывала официального характера своего журнала. В тексте «Всякой всячины» были даны читателю достаточно ясные намеки на этот счет. При этом «Всякая всячина» была необыкновенно хвастлива. Она помещала множество писем к издателю, на все лады расхваливавших журнал, подобострастных, бесстыдно-льстивых. По заданию, декларированному «Всякой всячиной», она должна была явиться журналом по преимуществу сатирическим. Но Екатерина понимала сатиру по-своему. Ей необходимо было вести борьбу с недовольными, и это надо было делать двумя способами: с одной стороны, порицать нежелательные для правительства претензии оппозиции, с другой — показывать пример «благонравной» сатиры.

«Всякая всячина» придерживается умеренно-моралистических взглядов; она любит морализировать «вообще»; политических и социальных вопросов она избегает, кроме тех случаев, когда она защищает правительство и нападает на недовольных им. Так, она поместила резкую статью против свободомыслящих женщин, занимавшихся литературой и наукой, т. е. против хозяек салонов, своего рода комитетов оппозиции. Она напала на «стариков», хулителей современности, приверженных, по мнению журнала, ко всему устаревшему, прошлым временам. «Всякая всячина» издевалась над московскими «прожектерами» и «болтунами», под которыми разумелись либералы, группировавшиеся именно в Москве, вдали от правительственного ока. Вот какие проекты составляют эти люди, в изложении

«Всякой всячины»: «Первый состоит в том, чтоб из города Ромны сделать порт. Другой содержит замысел, чтобы сложить подушный оклад, а вместо того обещает семьдесят миллионов серебряною монетою дохода; и для того советует нарядить секретную эскадру из двух тысяч кораблей, коими б завоевать неизвестные острова Тихого моря и, убив там черных лисиц, продавать оные ежегодно на ефимки чужестранным. Пятый, любя общую пользу, хочет сообщить публике, каким образом удвоить зерна разного хлеба, и для делания толь полезного опыта просит деревни, мужиков и денег. Я спросил: кто делал сии проекты? Мне сказали: люди острые. А кто же именно? По большей части все проторговавшиеся купцы. А денег и деревни кто просит? Молодой человек, который отцовское прожил». Так старается дискредитировать Екатерина (эта статья, вероятно, написана ею лично) самый социальный состав и цели оппозиции.

В то же время «Всякая всячина» усердно защищает существующую власть. Она, не смущаясь, берет под свою защиту «подьячих», т. е. бюрократию, от нападок передовой литературы и все вины в неполадках административной судебной машины перекладывает на самих подданных. «Подьячих не можно и не должно перевести. Не подьячие и их должности суть вредны... «их искусителей, не умалилась ли бы тогда и на них жалоба»; как же сделать так, «чтоб подьячие не приводили никого в изнеможение» — «сие весьма легко: не обижайте никого; кто же вас обижает, с тем полюбовно миритеся без подьячих; сдерживайте слово и избегайте всякого рода хлопот».

Сатириков передового лагеря, вроде Новикова, «Всякая всячина» ненавидит, осыпает резкими словами, раздраженно бранит их, заявляя, что осуждать общественные пороки — еще больший порок, признак ненависти к человечеству, дерзости, наглости и т. п. Либерализма «Всякая всячина» не любит. Она сурово порицает мягкое обхождение с крепостными слугами, недвусмысленно рекомендует строгость с ними (вплоть до порки), считая, что они непременно негодяи.

«Всякая всячина» не только сама почтительна и даже подобострастна к придворным и всяческим властям, но и своим читателям рекомендует всяческую покорность. «Долг наш, как христиан и как сограждан, велит имети поверенность и почтение к установленным для нашего блага правительствам и не поносить их такими поступками, несправедливыми жалобами, коих, право, я еще не видал, чтоб с умысла случились», — и ниже вывод: «Любезные сограждане, перестанем быти злыми, — не будем имети причины жаловаться на неправосудие». Защищая «правительства», журнал правительства давал отповедь различным нареканиям и на фаворитов царицы; так, он поместил сказочку, в которой прославлялся и оправдывался от «наветов» некий «визирь», в котором сразу можно было узнать Гр. Гр. Орлова.

«Всякой всячины» неизбежно оказывалась расплывчатой, примиренческой, беззубой. Она касалась главным образом мелочей быта высших слоев общества. Характерны такие темы «сатиры» журнала: излишнее обилие мебели в комнатах, слишком громкий голос у женщин, привычка пить много кофе, чая, лимонада, например, в маскарадах и т. п.

Следует отметить, что «Всякая всячина» очень много материала черпала из иностранной морально-сатирической журналистики, в частности из знаменитого «Зрителя» Аддисона и Стиля, послужившего образцом для множества журналов Западной Европы. Ряд очерков в журнале Екатерины, рисующих якобы русские нравы, оказывается, на поверку, переделками и переводами (более или менее вольными) из «Зрителя» («Спектатора», как его называли часто в XVIII в.). От Аддисоиа идет и морализм «Всякой всячины». Литературная манера Екатерины 1769 г. и ее журнала целиком определяется поэтикой раннего русского классицизма, к тому же пропущенного через фильтр правительственной идеологии. Изложение очерков журнала сухо, отвлеченно, лишено живых и конкретных красок. Язык журнала — казенно-бюрократический. Поучительный тон его, восходящий к «Зрителю», однако, внутренне отличается от тона английского журнала. Вместо манеры дружеской беседы и пафоса буржуазных добродетелей, во «Всякой всячине» господствует либо начальственный окрик, либо доктринерство, бюрократическое и авторитарное, опирающееся на догмы феодального иерархического мышления.

Отпор правительственному журналу со стороны Новикова и других журналистов 1769 г. быстро охладил пыл Екатерины-журналистки. В результате, к концу года она начала поход против журналов, возникших по ее же инициативе или при ее поощрении. Почти все журналы 1769 г. прекратили существование. Закончилось издание и «Всякой всячины». В 1770 г. были выпущены накопившиеся в портфеле редакции за прошлый год и еще не напечатанные статьи в виде сборников под названием «Барышек Всякия всячины», и на этом первый этап журнальной деятельности Екатерины прекратился.

«Антидот» Екатерины, а в 1772 г. появилась в печати и на сцене первая серия комедий императрицы.

3

пьесками Сумарокова, чуждыми бытовизма, дающими галлерею гротескных образов-карикатур без стремления плотно связать их единством сюжета. За ними пошли комедии Хераскова («Безбожник», 1761) и А. Волкова, также удаленные от интереса к быту, условные по манере, строящие стиль русского классицизма на базе традиций старинного русского театра или народных фарсов. Одновременно развертывается драматургическая деятельность группы Елагина, пытавшейся насадить на русской сцене навыки новейшей комедии нравов и ранние веяния сентиментализма. В этом плане развивалась работа самого Елагина и юного Фонвизина («Корион»), перелагавших западные пьесы на русские нравы. Из того же течения родилась идея изображения на сцене русских национальных нравов, легшая в основу творчества Лукина, тесно связанного с Елагиным и его кружком. Наконец торжеством этого течения явился «Бригадир» Фонвизина, впервые закрепивший национально-самобытный тип комедии, давший реальные зарисовки быта и в то же время связанный с традицией ранних комедий Сумарокова своей композицией слабо сцепленного сюжета, условно объединяющего ряд гротескных сцен и острых шаржированных портретов. Открытия фонвизинской бытовой живописи были подхвачены его современниками, в том числе Сумароковым в его поздних комедиях (1768—1772).

н карикатурны, сюжет либо играет малую роль, либо совсем отсутствует, заменяясь последовательной характеристикой гротескно-упрощенных типов-масок. Только в одном Екатерина воспользовалась опытом елагинской группы: она научилась у нее технике «склонения на наши нравы» иноземных пьес; ее первая комедия «О время!» представляет собой переделку пьесы Геллерта «Богомолка» («Die Betschwester»), но действие в ней перенесено в Москву, и Екатерина попыталась придать тексту местный колорит, дать некоторые черты московской современности.

«О время!», еще «Именины госпожи Ворчалкиной», «Переднюю знатного боярина» и «Госпожу Вестникову с семьею»; повидимому, к тому же времени относится написание комедии «Вопроситель», по ошибке названной при публикации ее в 1786 г. (в сборниках Российский феатр») неверно — «Невеста-невидимка» и сохранившей это название при перепечатках XIX в. (правильное ее название восстановлено лишь в 1901 г. в Академическом издании сочинений Екатерины под редакцией А. Н. Пыпина).

— не столько в изображении нравов или характеров, сколько в политике. Основу их составляют защита и пропаганда программы и политики правительства, осуждение всех недовольных режимом, установленным императрицей. Прежде всего в первых комедиях Екатерины высмеяны общечеловеческие пороки: ханжество, любовь к сплетням, трусость, грубость, даже глупость и т. п. Екатерина хотела этой стороной своих комедий указать современной ей сатире путь в сторону от острых социальных проблем, дать ей образцы мирной морализирующей направленности, в укор «злым» сатирикам-драматургам вроде Фонвизина или позднего Сумарокова. Затем — и в этом Екатерина освобождала себя от морально-отвлеченного рецепта сатиры — она дает ряд персонажей, диалогов, отдельных намеков на современность, явно направленных на поддержку правительственной политики. В комедии «О время!» московские старухи-сплетницы, невежественные, злобные, тупые, недовольны правительством, пророчат беды, брюзжат на все на свете, беспрестанно бранят нераспорядительность властей. Так, например, ханжа Ханжахина, жестоко обращаясь со своими крепостными слугами, не хочет женить их, так как скупа и жалеет приданое; при этом она говорит: «Надлежало бы правительству-та сделать такое учреждение, чтоб оно, вместо нас, людей-та бы наших при женитьбе снабжало. Правду сказать, вить оно обо всем в государстве-та печися должно, да полно, что ныне ничего не смотрят». Разумеется, на защиту правительства немедленно выступает идеальный резонер пьесы Непустов. В другом месте Ханжахина сетует: «Я не знаю, для чего правительство не запрещает таким бедным жениться. Да полно что! Нынече и ни в чем смотренья-та нет; да кому и смотреть». Сплетница Вестникова попрекает полицию в том, что она ни за чем не смотрит, отчего и «улицы так склизки, так скверны, что и ездить нельзя», а умная служанка Мавра объясняет публике: «А того не скажем, что лошади не кованы, у колес чек нет и что упряжка скверная». Но Вестникова обобщает: «Да и ни в чем смотренья нет. О, какие нынче времена! Что-та из етого будет». Вестникова распускает слухи, что в Петербурге наводнение потопило весь город, что люди там мрут от голода, «во всем недостаток, ни о чем ни правительство, ни полиция, и никто не думает. Я и еще кое-что знаю похуже етого; много оттуда вестей: хороших-та только нет; да не все сказывать надобно...» Она даже намекает на ожидание серьезных политических событий. Суеверная баба Чудихина недовольна обучением девушек в институте при Смольном монастыре и т. д.

блюдут умные, идеальные люди.

В «Именинах госпожи Ворчалкиной» — та же тема, но она еще более заострена. Старая вздорщица Ворчалкина любит все бранить и охулять, и в ее доме собираются люди того же толка, притом люди, по мнению Екатерины, «праздношатающиеся». Характерен и промотавшийся купец Некопейков, засыпающий правительство нелепыми проектами обогащения государства, проектами касательно транспорта, флота, ловли крыс и выработки из крысьих хвостов канатов и т. д. Между прочим, он заявляет: «Еще придумал я, как поправить судебные места и господ судей», видимо, солидаризируясь с Новиковым и его единомышленниками в их нападках на подьячих. Он говорит: «До какого состояния дошло наше государство! Всякой сам управляется. Всякой думает древним правом мышц доставлять себе суд и расправу. Мне неотменно надобно сочинить проект к отвращению подобных непорядков». Характерен и грубый мужлан-дворянин Геркулов и гордящийся своим аристократизмом Спесов, распускающий дурацкую сплетню о замыслах правительства. Эта компания осуждает действия полиции, открытие воспитательного дома, налоги. Сама Ворчалкина говорит: «Казна только что грабит; я с нею никакого дела иметь не хочу».

«хотят переделать весь свет», Екатерина не только издевалась над недовольными ее правлением, но как бы утверждала тем самым, что недовольны ею одни дураки, болтуны и негодяи, что на самом деле ее полиция хороша, что судебные места и судей «поправлять» незачем, что все в государстве обстоит благополучно. Прожектеру Некопейкову устами умной служанки Прасковьи Екатерина говорит: «Бедное бы состояние наше было и несчастные б мы были люди, если б общее блаженство от твоей только безмозглой зависело головы, головы такой, которая и в ветошном ряду порядочного торгу производить не умела».

«Госпожа Вестникова с семьей» и «Передняя знатного боярина». В этой последней одноактной пьеске, совершенно лишенной сюжета, изображена толпа просителей у дверей комнаты всевластного фаворита. Все они пришли к нему якобы с важными делами. А на поверку оказывается, что все просители — это тунеядцы или жулики, которые своими жалобами и проектами могут только впустую отнять время у вельможи. Перед нами бедная старушка, приехавшая в столицу просить о пособии; не верьте ей, объясняет Екатерина, она скрывает, что у нее есть деревенька, которая ее кормит, да она же еще и пьяница. Другие просители не лучше. А они еще осмеливаются судить и обвинять правительство, осуждать войну с Турцией, хулить руководство военными операциями. Вывод из пьески таков: жалобы на невнимание правителей к нуждам граждан неверны. Напротив, те, кто жалуется, кто просит о помощи, о правосудии, сами весьма подозрительны для Екатерины. Интересен в этой комедии один посетитель передней вельможи, француз Оранбар; это тоже прожектер; он приехал из Франции, чтобы научить уму-разуму русское правительство; о себе он высокого мнения, а о действиях властей в России очень низкого. «Я добро карман привез... ... ... », — говорит он. В Оранбаре без всякого труда можно было узнать французского просветителя, экономиста и государствоведа Мерсье де ла Ривьера. В 1765 г. он приехал по приглашению Екатерины в Россию, надеясь, что императрица-философ предоставит ему возможность произвести широкие реформы в ее стране. Однако из его замыслов ничего не вышло, и Екатерина, повидавшись с ним один раз, отправила его обратно. Пытаясь оправдаться в своем поступке, Екатерина не постеснялась изобразить просветителя-ученого в самом издевательском виде.

Между 1772 и 1785 гг. в комедийном творчестве Екатерины происходит перерыв. В это время Екатерина была увлечена своей «легисломанией», страстью сочинять законы. В начале 1780-х годов она обратилась к истории, журналистике, педагогическим сочинениям. Самым крупным трудом этого времени были «Записки касательно русской истории» — обширная и беспомощная как в научном, так и в литературном отношении компиляция выписок из летописей. Впрочем, «Записки» небезразличны к вопросам политическим. Они пронизаны тенденцией прославления самодержавия как силы, всегда и неизменно спасавшей русское государство, и единственно возможного в России вида правления. «Записки» печатались по частям в «Собеседнике любителей русского слова», ежемесячном журнале, выходившем в 1783—1784 гг. при Российской Академии, под руководством кн. Е. Р. Дашковой и под непосредственным наблюдением самой Екатерины. Надо полагать, что екатерининские «Записки», занимавшие значительную часть книжек журнала, и были одним из главных оснований для издания «Собеседника». В том же «Собеседнике» Екатерина печатала в 1783 г. из номера в номер серию своих фельетонов «Были и небылицы», объединенных единством действующих лиц и прежде всего единством воображаемого автора-балагура, шутника и острого наблюдателя. Таково, по крайней мере, было задание, достаточно явное в тексте «Былей и небылиц», но на деле не осуществленное. «Были и небылицы» вообще являются самым неудачным из всех произведений Екатерины; при постоянном стремлении острить, они удивительно тупо написаны, плоски, мрачно-скучны, слог их очень дурен, негладок, а комплименты автора, расточающего самому себе похвалы за глубокомыслие и изящество при полном отсутствии того и другого, производят тягостное впечатление. Впрочем, Екатерина в «Былях и небылицах» сделала попытку откликнуться на новейшее течение европейской литературы. Она подражает Стерну, его «Тристраму Шенди», имитирует непринужденную болтовню о том — о сем, интимный, домашний тон дружеской беседы, непоследовательность движения темы и мысли. Но глубокая идейная суть стернианства чужда Екатерине, и, вместо культа свободной личности, в ее манере сквозит причудливый произвол деспота, а, вместо интимной жизни простого человека, в сфере ее внимания придворные сплетни. «Были и небылицы» — это образец приспособления такого передового эстетического явления, как стернианство, к задачам и вкусам консервативной среды, поддерживающей крепостническое самодержавие. Содержание фельетонов императрицы в основном повторяет уже привычные для ее творчества мотивы: отвлеченное морализирование и злобные нападки на инакомыслящих и недовольных. Екатерина возвращается к обличению сатириков типа Новикова, сердитых, по ее мнению, на весь мир; она изображает «человека странного, которого нрав склонял его сердиться в таких случаях, которые других людей приводили к жалости и сожалению». При этом она многозначительно добавляет, что не следует якобы искать этого человека «между живыми». В ответ на предложение, якобы сделанное ей, дать «описание ябедника и мздоимца», она пишет, что «в Быле и небылице гнусности и отвращение за собою влекущее не вмещаемо; из оных строго исключается все то, что не в улыбательном духе». Она нападает на человека, который «поныне еще жалуется на несправедливость воевод и их канцелярий, коих, однако, уже нигде нет», и не доволен другими явлениями, упраздненными попечительным правительством; «понятие» этого человека «отстало», заявляет Екатерина, «сколько же сие нескладно, он о етом не мыслит», так как он упрям в своем брюзжании. Устами идеального персонажа своих фельетонов, дедушки воображаемого автора, Екатерина защищает и славит свой режим, доказывает, что наступили времена свободы, что «все теперешние пороки ничего не значут», так как они являются лишь проявлением бурного движения общества вперед, что добрым знаком «общего расположения» служит частое обращение граждан не к обычному суду, а к учрежденному Екатериной третейскому «совестному» суду; учреждение это на самом деле, разумеется, не играло никакой деловой роли. Впрочем, наряду с такими благополучными картинами, мировоззрение Екатерины характерным образом выразилось в том, что в ее изображении огромное большинство людей — «полуумные», ветреные, упрямые существа. В противоположность передовым сентименталистам, утверждавшим культ человека, она не скрывала презрения к людям, с которыми она считала нужным обращаться, как с детьми или безумцами.

«Былях и небылицах» занимают резкие нападки на Фонвизина за его дерзкие «Вопросы». В сущности Екатерина грозит расправиться с непокорными, со всеми, кто решился бы пойти по пути Фонвизина.

«Собеседника» Екатерина написала серию педагогических сочинений. К ним принадлежат, кроме инструкции для воспитания ее внуков Александра и Константина, построенной на передовых, по тем временам, педагогических теориях, также «Гражданское начальное учение», «Выборные российские пословицы» и две сказки для детей. Первая из этих работ — брошюра, состоящая из двухсот с лишком максим, изречений и кратких положений, претендующих на сообщение ребенку основных сведений о нравственности, о жизни, о мире; наряду с исчислением месяцев, дней недели, времен года и т. п. здесь изрекается, например: «Добрые дела сами собою воздаяния приносят» или «В свете ничего совершенного нет» и т. д. «Российские пословицы» Екатерины не имеют ничего общего с фольклором; это составленные ею изречения, вроде: «Всегда новизна, да редко правизна», «С людьми браниться никуда не годится», «Деньги много могут, а правда царствует» и т. п. Внешняя имитация народных пословиц не может скрыть искусственности и тенденциозности императорского творчества; не меняет дела и то, что Екатерина вводит в свой сборничек несколько подлинных народных поговорок.

«Сказка о царевиче Февее» и «Сказка о царевиче Хлоре», замечательны уже тем, что это первый опыт печатного литературного произведения в данном жанре для детей в России. Екатерина и здесь учла и усвоила опыт передовой литературной мысли ее эпохи, но опять-таки по-своему. Ее сказки, в духе времени построенные в форме сказочной аллегории, были написаны для маленьких внуков автора, и это определяло характер заключавшегося в сказках нравоучения, адресованного прежде всего царевичам. Тем самым новаторство Екатерины, усвоившей от своих западных учителей, что ребенок требует особого психологического подхода, следовательно, и особой по содержанию и стилю литературы, не только ограничивалось, но и приобретало специфический дворцовый характер: новые идеи воспитания и эстетики оказывались применимыми по преимуществу к царским детям. В сказке о Февее описывается образцовый отпрыск царской фамилии, принц, наделенный всеми добродетелями, которые приписываются в сказке и самим внукам Екатерины. В сказке о Хлоре аллегорически повествуется о том, как идеальный царевич искал с помощью Рассудка, Честности и Правды розу без шипов, т. е. добродетель, преодолевая все встречавшиеся на пути соблазны, и как ему помогла в этом царевна Фелица. Образы этой сказки остались навсегда памятны в русской литературе благодаря тому, что их использовал в своей знаменитой оде к Фелице Державин.

4

В 1785 г. Екатерина возвращается к драматургии; за четыре года она написала или начала писать до двух десятков пьес, не считая французских пьесок-«провербов» (пословиц). При этом театральное творчество Екатерины этой поры разнообразно по жанрам, по источникам воздействий и заимствований, по стилевым исканиям.

В русском театре прошло множество произведений значительного количества драматургов; многочисленные идейные и творческие течения воплощались в различных театральных и драматургических системах. Завоевала почетное место в театре комическая опера с ее более или менее демократической тематикой и настроенностью. Психологический анализ и «живопись нравов» рядовых людей русского общества нашли свое выражение в драматургии раннего русского сентиментализма. Классическое деление театральных произведений на трагедию и комедию распалось: родился «средний» жанр драмы (романически-авантюрный или бытовой), не лишенный тенденции к изображению повседневной реальности. Острая политическая тема и глубокая критика крепостнического уклада жизни проникали на сцену. Наконец все передовые искания русской драмы объединились в бессмертном «Недоросле», положившем начало того самобытного пути нашего театра, который впоследствии привел его к Гоголю. Екатерина усвоила уроки бурного расцвета русской драмы 1770-х годов; она восприняла выработанное русскими драматургами техническое искусство построения пьесы, откликнулась она и на шедшие с Запада веяния театрального искусства. Но она противопоставила свое творчество, апологетическое и реакционное, передовой, критической направленности лучших из отечественных драматургов этого времени — Фонвизина, Княжнина, Николева и др.

Попрежнему внимание Екатерины привлекает жанр комедии. При этом, обращаясь к новым формам драматургии, она не отрекается и от своей прежней манеры и даже тематики. Так, в 1787 г. она начала две пьесы, так и оставшиеся незавершенными, в которых она, в духе своих комедий 1772 г., карикатурно изображает «сплетни», «слухи», «выдумки», распускаемые недовольными ее режимом: «Врун» и «Баба бредит, чорт ли ей верит» или «Рассказы» (вторая пьеса представляет собой, собственно, вариант первой). В прежней своей манере Екатерина написала и три свои антимасонские комедии, которым она придавала большое политическое значение и которые усиленно пропагандировала не только в России, но даже за границей. Эти три комедии — «Обманщик» (1785),

«Обольщенный» (1785) и «Шаман Сибирский» (1786) — безапелляционно изображают деятелей масонских организаций жуликами и сознательно объединяют их с интернациональными авантюристами, Вроде Калиостро. Масоны в изображении Екатерины — это либо проходимцы, наживающиеся на легковерии богатых дураков, либо богатые дураки, подчинившиеся влиянию мистических бредней проходимцев. Антимасонские пьесы Екатерины злы и агрессивны. Не без оснований она видела в масонстве силу опасную для нее лично и для ее режима, и, прежде чем организовать поход против этой силы с помощью полиции, она хотела подготовить общественное мнение с помощью комедий, а может быть, и убедить некоторых масонов или хотя бы устрашить их.

—1788 гг., лишены острой политической направленности. Это чаще всего комедии интриги и «безобидной» шутки. Екатерина пыталась с их помощью насадить на русской сцене аполитичную «улыбательную» комедию в противовес сатирической и активной драматургии Фонвизина или Княжнина. Она овладевает искусством сюжетного сцепления материала, строит пьесы на недоразумениях, недомолвках, стремится (правда, тщетно) построить комедию на живом, бойком, остром диалоге во французском духе, подражая не то Мариво, не то Бомарше. Тематика таких пьес по преимуществу семейная, причем императрица стоит на страже добрых нравов, отчасти под влиянием западной буржуазно-сентиментальной литературы, а главным образом с целью охраны домостроевских начал всяческой старозаветности. «Сатира» этих пьес более чем умеренна и направлена на довольно безобидные «слабости». Пожалуй, наиболее резка сатира на сплетника в комедии «Расстроенная семья осторожками и подозрениями» (1787), но и она, конечно, имеет вполне абстрактно-моральный характер. К этой же группе пьес относится комедия «Недоразумение» (1788) и др. Одновременно с этим Екатерину занимают поиски психологических тонкостей; она стремится углубиться в анализ интимных переживаний души, — и эта тенденция сочетается у нее с тенденцией изобразить на сцене быт, обыденную жизнь. Во всем этом сказалось очевидное воздействие драматургии сентиментализма, и уже не только Мариво или Ла Шоссе, но и Дидро, и Мерсье, и Бомарше: сказалось и желание победить Фонвизина его же оружием. Такова, например, комедия Екатерины «Что за шутки?» (не опубликованная до 1901 г.); об этих же тенденциях свидетельствует психологическая драма-комедия «Неожиданное приключение», заимствованная, если не переведенная «со склонением на наши нравы», с французского оригинала. Наряду с попытками психологического анализа в духе сентиментализма, у Екатерины появляются и мотивы лирической напряженности и внешней «романтики», à la Коцебу, — например, тоскующая меланхолическая вдова, таинственный влюбленный, мелькающий за деревьями, закутанный в красный плащ, в широкой шляпе, закрывающей его лицо, — и тут же нового типа декорация: сад, расположенный в нем флигель, открытое окно, а за ним героиня. Все это — в пьесе 1785 г. «Думается так, а делается инако». В этой же пьесе — попытка дать сочные карикатурные изображения быта провинциальных помещиков à la Фонвизин. Нет необходимости прибавлять, что не только отсутствие дарования у Екатерины, но и внутренняя опустошенность применяемых ею художественных элементов, их идейная притупленность приводит к тому, что пьесы ее художественно и идейно слабы, они бестолковы, плохо организованы и плохо написаны; образы у нее не получаются, персонажи бледны. На фоне выросшей техники и углубившегося искусства русской драматургии 1780-х годов комедии Екатерины этих лет выглядят довольно убого, хотя они более умело написаны, чем ее же пьесы 1772 г.; русская драма совершенствовалась и развивалась во много раз быстрее и энергичнее, чем литературная манера императрицы, как ни старалась она уловить эстетическую злобу дня. Именно в порядке отклика на последние новинки художественной жизни, на увлечения предромантизмом, обратилась Екатерина к Шекспиру и даже к Кальдерону, уже поднимавшимся на щит молодой литературой Европы. Но если для Гердера, Радищева, даже молодого Карамзина Шекспир — это особый мир, подлежащий открытию и освоению, то для Екатерины Шекспир — это, во-первых, модное имя, во-вторых, источник сюжетов, в-третьих, право отказаться от трех единств, впрочем, давно уже осуществленное помимо Шекспира и в опере и в драме и на Западе и в России (ср., например, драмы Хераскова 1770-х годов).

«Вольное, но слабое переложение из Шекспира, комедия Вот каково иметь корзину и белье». Это переделка «Виндзорских кумушек»; Шекспир в ней исчез; действие не только перенесено в Петербург, но и обужено и сглажено со всех сторон; вся пьеса сведена к нравоучительной истории наказания самовлюбленного нахала-селадона, традиционного петиметра русской комедии XVIII в. Якова Власьевича Полкадова, в которого превратился Фальстаф. И в целом пьеса Екатерины более похожа на комедию Сумарокова, если не считать маскарад ведьм и колдунов в пятом действии, чем на Шекспира. Такой же характер имеет и переделка «Тимона Афинского»: «Вольное переложение из Шекспира, комедия Расточитель» (1786; пьеса либо дошла до нас в неполном виде, либо не была закончена). Она превратилась в нравоучительную пьесу, наставляющую русских дворян (герой ее — русский дворянин Тратов), что не надо слишком много тратить денег, и в частности слишком легко разбрасывать их на благотворительство. Комедия Екатерины — это как бы вариант «Расточителя» Детуша, очень малое подражание Шекспиру; все философское содержание шекспировской драмы из нее выпало. До нас дошли лишь незначительные отрывки начатого Екатериной «вольного переложения» одной из комедий Кальдерона. Здесь опять интереснее и исторически выразительнее самое обращение ее к Кальдерону, чем то, что она могла извлечь из него, судя по ее переделкам из Шекспира.

С именем Шекспира связывала Екатерина и свои «исторические представления», хроники из древней русской истории. Эти ее пьесы написаны без соблюдения единств и других правил классицизма, что Екатерина подчеркивала как свое новаторство; в них нет также единого сюжета; это смешанный род, близкий к феерии, с музыкой, хорами, балетом, шествиями, рассчитанный на великолепие сценического оформления, на придворную пышность театрального празднества. В то же время хроники императрицы пронизаны подчеркнутой политической тенденцией прославления российского самодержавия. Первая из них имела такой титул: «Подражание Шакеспиру, историческое представление без сохранения феатральных обыкновенных правил, из жизни Рюрика» (1786). В ней славилась мудрость русского древнего самодержца, который, как сообщается в пьесе, имел законные права на престол в качестве внука Гостомысла, Новгородского. В центре пьесы — легенда о Вадиме и о поднятом им восстании, послужившая впоследствии основой для нескольких вольнолюбивых произведений русской литературы (Княжнин, Рылеев, Пушкин, Лермонтов). Екатерина сделала и Вадима князем: он двоюродный брат Рюрика; он нисколько не республиканец, не идейный противник Рюрика, а просто честолюбец, составивший заговор, чтобы присвоить власть своего кузена; при этом он злостно использует исконную и нерассуждающую покорность русских людей своим князьям. Рюрик победил Вадима и предлагает ему место своего помощника. Вадим раскаивается, жаждет загладить свою вину и доказать свою преданность монарху. Грубо реакционная тенденция пьесы еще более обнаруживается из-за полного отсутствия в ней литературных достоинств. Вторая хроника Екатерины — «Начальное управление Олега. Подражание Шакеспиру, без сохранения феатральных обыкновенных правил» (1786) — продолжает ту же идейную линию. Третья, неоконченная, «Игорь» (1786), сбивается на лирическую драму о судьбе княжны «булгарской» и ее жениха, разлученных войной и вновь обретших друг друга благодаря великодушию и любезности русского князя Игоря.

духе этого течения ее оперы — это сценические сказки, допускающие гротеск и фантастику, претендующие на игру воображения, красочность и разнообразие выдумки. Подлинно народно-фольклорного в них нет ничего. Зато в них есть политический смысл, проступающий вполне отчетливо из-под веселой шутки. Так, опера «Февей» (1786), построенная на основе сказки самой Екатерины, заключает назидание Павлу Петровичу слушаться матери-императрицы, не выходить из ее воли и не стремиться ездить за границу; иначе говоря, эта опера была одним из тактических ходов в борьбе Екатерины со своим сыном. Опера «Новгородский богатырь Боеславич» (1786), т. е. Василий Буслаевич, своеобразно толкует известный былинный сюжет. Василий представлен в ней князем новгородским, который силой проучил дерзких новгородцев, осмелившихся не слушаться самодержца, отказывавших ему в рабском послушании; Василий заставляет их подобострастно склониться перед спасительной жестокостью самодержавия. Опера о Горе-богатыре Косометовиче, которой предпослана сказка того же содержания, сочиненная Екатериной (1789), — это сатира на шведского короля Густава III, начавшего неудачную войну против России, а может быть, и на Павла Петровича, попытавшегося участвовать в военных действиях против шведов и устраненного от этого дела Екатериной, боявшейся его влияния в армии. Более «невинны» опера «Храброй и смелой витязь Ахридеичь (Иван Царевич)» (1786) и опера-шутка «Федул с детьми» (1790). В операх Екатерины, как и в ее «исторических представлениях», в прозаический текст вставлено множество арий и хоров, частью взятых из стихотворений Тредиаковского, Ломоносова, Сумарокова, частью сочиненных секретарем императрицы А. В. Храповицким, частью смонтированных им из народных песен.

Опера «Федул с детьми» почти целиком составлена из чужих стихов, т. е. почти не потребовала авторской работы самой Екатерины, и была последним ее опытом в театре и вообще последним ее произведением в области писательства. Наступили тяжелые времена для монархов Европы. Французская революция потрясла троны. Екатерина поняла, наконец, тщету своих надежд на то, что ее подданные будут покорно выполнять рецепты морали и политики, подносимые им в фельетонах, комедиях или операх, составленных во дворце. Ее писательство, в котором всегда было больше назидания от монарха подданным, чем подлинного творчества, прекратилось.

— М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941—1956. — 1947. — С. 364—380.